Александр Грачев - Первая просека
— Удивительно, какая суровая красота, — делился он с Каргополовым своими думами. — Не-ет, я, наверное, никогда отсюда не уеду.
Каргополов посмотрел на него и улыбнулся — глаза сузились, рот — до ушей.
— А ты, наверное, поэт, Захар, — сказал он. — Стихи писал когда-нибудь?
— Пробовал, когда учился в шэкаэм. Да только плохо получались, бросил это дело.
— А я и сейчас пишу. Так, для себя.
— Я где-то читал, не помню где, что в будущем, когда все люди будут иметь высшее образование, стихи будет писать каждый человек. Ты что кончал, Иван?
— Девятилетку. Хотел в вуз, да не на что учиться.
— А кто у тебя родители?
— Отец был попом. Но такой поп, знаешь, советский, не реакционный. В гражданскую войну красных прятал в церкви. Поэтому и в комсомол меня приняли. Сейчас он учителем работает. Бедно живем, семья большая.
За разговором они не заметили, как обогнули болотистую марь и вступили в дремучий пойменный лес. Вверху смыкались мощные кроны старых тополей, осин, елей, пихт, кедров, как-то странно уживающихся здесь бок о бок, — это был верхний ярус, который можно было рассмотреть, только запрокинув голову; пониже был второй ярус из более мелких, но более густых зарослей — белой и черной березы, ольхи, ильма, клена, и, наконец, внизу, оплетая завалы из старых могучих колодин, густо поднялись кустарники. Изрядно разбитая (видимо, еще с зимы) дорога уводила все дальше в глубь этих дебрей.
Но вот впереди среди мрачной колоннады стволов затемнели штабеля бревен и показался длинный рубленый барак. Послышался веселый шум речки, запахло древесной смолой с терпким привкусом подмоченного преющего корья. Дорога уперлась в невысокий глинистый обрыв, под которым искрилась и играла быстрая речушка, извивающаяся в широком лесном коридоре. Уголок этот мог очаровать даже самого равнодушного к природе человека.
Сбросив с плеч ношу, комсомольцы всей гурьбой кинулись к обрыву, гогоча от восторга.
— Вот это да! Прозрачная-то, как слеза!
— А рыба тут есть?
— Папаша, как называется эта речка?
— Речка Силинка, — сказал проводник, присаживаясь на бревна, чтобы дать ребятам оглядеться. — А касаемо рыбы — ленка и хариуса много, таймень есть, чебачок…
— Глубокая она, папаша?
— Всякое есть — и ямины и перекаты попадают. А так, обыкновенно, до груди, до пояса.
Приведя комсомольцев в барак, проводник показал на нары:
— Вот тута и будет ваша квартера.
Барак был довольно просторным — человек на пятьдесят, с замызганными нарами и полом из расколотых бревен, с чугунной печкой, возвышающейся на фундаменте из дикого камня. Помещение пропиталось сыростью, густым запахом прели и смолья. Меж бревен свисали пряди мха, которым были зашпаклеваны пазы.
Захар и Каргополов заняли места на нарах рядом. Неподалеку от них расположился франтоватый москвич в пестром кашне и хромовых сапожках «джимми» — шутник и балагур, всю дорогу смешивший ребят. Холеное продолговатое лицо его с крапинками мелких веснушек на переносье было нежным, как у девушки. Положив скатку, он привалился к ней спиной, потом живо поднялся и подошел к проводнику.
— А деревни тут близко есть, папаша?
— Деревни? — недоуменно переспросил проводник. — Откуда же им тут быть, деревням? Тут же тайга везде. Деревни, паря, по Амуру селятся…
— Тогда понятно, товарищи, это как раз и есть то место, куда Макар телят не гонял. Моя бабка говорила, когда я уезжал, что я попаду именно в это место. Накаркала-таки, старая!
Взрыв смеха колыхнул спертый воздух барака.
Скоро в печке запылали дрова, барак стал приобретать жилой вид.
Под вечер бригадир распределял людей по звеньям. Захар и Каргополов попросились на сплав, где звеньевым был Иванка Самородов — брат бригадира. Сюда же попал франтоватый москвич — Миша Гурилев. Вечером, до захода солнца, Иванка Самородов показал, как держать багор, как цеплять им бревно, что делать, если лесина зацепится за корягу. Показывал он с мужицкой степенностью, неторопливо. В заключение высморкался в два пальца, вытер их о полу рыжего домотканого армячка и преважно сказал окающим тенорком:
— Вот так, робятка! Завтра погоним лес в запань.
— Правильно, Иванка, — так же деловито подтвердил Гурилев. — А когда вернемся, я напишу письмо своей бабке, чтобы она прислала полдюжины носовых платков. Тогда три платка дам звеньевому.
— Это пошто? — хмуро спросил Иванка.
— Чтобы пальцами не сморкался, платочки существуют для этого.
— Но-но, я сам знаю. — Иванка угрожающе повел на Гурилева косящим желтым глазом.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Первый удар топора… Как будто это просто: ударил — и все. А между тем надо бы памятник поставить тому, кто это сделал первым: нелегок был труд корчевщиков тайги. Так бы и запечатлеть в мраморе или бронзе фигуру паренька в косоворотке или юнгштурмовке, в лихо сбитой на затылок кепке, а над ней стремительно занесенный вверх простой русский топор — творец бесчисленных деревень и крепостей, посадов и городов земли русской. Надо бы! Да только никогда не узнаешь, кто этот паренек, нанесший первый удар там, где легла первая просека и где суждено было вознестись городу.
Топоры застучали поутру за околицей Пермского вдоль всего села. Сошлись две рати — лесная и людская, чтобы утвердить себя или отступить.
В тайгу врубались фронтом все сорок бригад.
Андрея Аниканова не пустили в заместители к начальнику конного парка. «А кто корчевать тайгу будет? — спросил его Качаев, когда тот попросился на конный парк. — Там и старичок сможет…» В своих расхожих туфлях, в стареньких брючонках и ватной, добротного сукна куртке вышел он на корчевку.
Не в пример Захару — фантазеру и романтику, который гонялся за чем-то возвышенным, а только не знал, чего он, собственно, ищет, в чем его цель, Аниканов давно уяснил, что́ ему нужно в жизни. А кто может оспаривать, что половина успеха дела зависит от того, имеешь ли ты ясную цель и средства к ее достижению? Еще три года назад, поступив на механический завод учеником токаря, после того как семья из опасения быть раскулаченной переехала из станицы в город, Андрей Аниканов очень скоро невзлюбил черновой труд рабочего. С завистью смотрел он на тех, кто сидит в конторе, на их белые руки, на отглаженные костюмы, чистенькие воротнички и галстуки.
Но особую зависть вызывали у него большие и малые начальники. Быть на виду, держаться важно и повелевать стало верхом мечтаний Аниканова, с детства имевшего замашки барчука.
Его отец «культурный хлебороб» (так в годы нэпа называли зажиточных крестьян, а по сути дела кулаков, применявших машины и агротехнику и, как правило, державших батраков), воспитал в нем не только чувство превосходства над сверстниками, но практичный подход ко всякому делу: если ты приложил к чему-нибудь руки, то должен знать, для чего это сделал, что это тебе даст. Чтобы стать сильным, обогащайся всеми средствами, копи деньги и помни всегда про «черный день». Люди постоянно будут мешать тебе, будут стараться урвать у тебя, поэтому всегда гляди в оба: сильного ублажи, равного подомни или обойди, слабого дави, не давай ему подняться.
Но вот как пробиться вверх, стать начальством? Профессии нет никакой. По природе неглупый и хорошо начитанный, Андрей Аниканов сумел найти средство: надо всегда быть на виду у тех, кто выше тебя, почаще выступать на собраниях, говорить то, что нравится начальству. Активное участие в общественной работе, боевые речи на собраниях, умение втереться в доверие и вызвать к себе симпатию — все это вскоре дало нужный результат: не прошла и года, как Андрея избрали секретарем бюро заводской ячейки и выдвинули в члены пленума горкома ВЛКСМ.
При таком положении, казалось бы, зачем ему мытариться, ехать за тридевять земель? Но отец Аниканова побаивался, что на карьере Андрея может сказаться кулацкое прошлое семьи, и посоветовал сыну отправиться на Дальний Восток. Здесь, в таежной глуши, Андрей Аниканов делал все, что мог, для достижения желанной цели. Он не особенно унывал по поводу того, что не вышло с конным парком, но то, что его не назначили бригадиром, обидело Аниканова. Как-никак он уже имел опыт руководящей работы. И мобилизован был как комсомольский руководитель. Всю дорогу он был старостой вагона. А эта Касимова хоть бы слово молвила за него! Знает же его организаторские способности, когда-то даже глазки строила, свиристелка!.. А теперь почему-то охладела к нему. Это немного угнетало Андрея, хотя, впрочем, он не особенно унывал. Еще все впереди, и будет еще не одна возможность проявить себя на стройке.
Андрей попал в бригаду Степана Толкунова, высокого, чубатого весельчака и красавца, который работал слесарем с ним на одном заводе. Толкунов делал все с какой-то легкостью, даже лихостью, это сразу невольно привлекало к нему. Должно быть, поэтому он и был назначен бригадиром — обратила на себя внимание его натура вожака и заводилы.