Ефим Пермитин - Три поколения
— Раз! Два! Левой! — в самое ухо Гроссмана прокричал Алеша Белозеров.
Но с трудом передвигающий ноги Марк вдруг, словно споткнувшись, не по-человечески тяжело, как падает сорвавшаяся балка, плашмя упал на булыжник.
Товарищи подняли, положили его вверх лицом.
Варагушин опустился на колени и припал ухом к сердцу Гроссмана. Все напряженно смотрели в лицо Ефрема, точно от него зависела судьба товарища. Варагушин медленно поднялся с земли и вскинул голову.
Гордей Мироныч понял, что творилось в душе Ефрема.
С перекошенным, покрывшимся пятнами лицом Варагушин рванулся к Мамонову. Следом бросился на Мамонова и бледный, хрупкий мальчик в полосатой майке.
— Куда вы! — крикнул Гордей Корнев и вышагнул из-за спины старшего надзирателя, как бы защищая начальника своей грудью.
Ефрем увидел друга, узнал его: это Гордей Мироныч почувствовал по неуловимой радости, мелькнувшей в глазах казака.
Варагушин остановился, повернулся к товарищам. Повернулся и Алеша Белозеров.
— Раз! Два! Левой! — скомандовал Варагушин.
Не проронивший ни одного слова, не сделавший ни одного движения Мамонов, тяжело ступая, сошел со своего постамента, подошел к трупу и тупым носком сапога ткнул в широко раскрытый глаз мертвеца.
— Г-готов! — пролаял он. Немигающие, выпученные глаза Мамонова в вывернутых кроваво-красных веках остановились на лице Ефрема Варагушина. — Загнулся! — торжествующе засмеялся он и шагнул к калитке.
— Идол! Идолище!.. — пронзительно, на всю тюрьму, закричал вслед Мамонову мокрый от нервного пота мальчик.
Гордей Корнев бросил взгляд на Варагушина. В глазах друга он уловил непомеркший радостный блеск.
Глава XIII
События в тюрьме нарастали стремительно. В ночь с 22 на 23 июля был намечен расстрел тридцати пяти большевиков. За мертвую толщу стен и обитые железом двери камер все большие и малые события тюремной жизни проникают с быстротой телеграфа.
21 июля, через час после того, как был составлен и подписан список, вся тюрьма уже знала о предстоящей массовой казни и, затаившись, ждала.
За день до расстрела, рано утром, обреченных со всей тюрьмы заперли в камеру смертников. Из «третьей общей», где содержался Ефрем Варагушин, в смертники попало пятеро. Когда их, одного за другим, вызвал по списку старший надзиратель Андрон Мамонов, начав с Ефрема Варагушина, Алеша Белозеров дрожал безудержной крупной дрожью. Юноша был уверен, что «час его пробил», что вместе с головкой камеры он попал в страшный список. Об этом часе каждый из заключенных думал не раз. Думал о нем и Алеша Белозеров.
Он ярко представлял себе, как рано утром по длинному коридору, все нарастая, мерно застучат шаги конвоя. Вот они смолкли у дверей камеры. Войдут толпой, с наганами в руках, с саблями наголо. Камера перестанет дышать, оцепенеет. И в гробовой тишине старший надзиратель, снизив голос до шепота (чтоб не слышали в соседних камерах), но так, что его услышат в самом дальнем углу их камеры, чуть подавшись тушею вперед, заглянув в список, скажет: «Белозеров Алексей!» Два слова пулей рассекут густой воздух камеры и, где бы ни лежал он, попадут в сердце.
Все произошло почти так, как он представлял себе. И гулкие шаги по коридору (в камере никто не спал в эту ночь), и остановка надзирателей у двери, и поворот ключа в замке…
По лицам вошедших, по обнаженному оружию усиленного конвоя все было ясно. Все вскочили и, затравленно озираясь, сбились в кучу. У всех темный ужас стоял в глазах.
Старший надзиратель Андрон Мамонов присел на корточки с роковым списком и долго смотрел в него. Немигающие его глаза остановились на чьей-то фамилии, он давно прочел ее, но молчал.
«Два слова! Сейчас скажет два слова…» Сердце Алеши Белозерова металось в грудной клетке.
— Варагушин Ефим! — намеренно перевирая имя жертвы, прочел наконец Мамонов и взглянул на Ефрема Варагушина.
Ни один мускул не дрогнул на лице казака под взглядом Мамонова. Только в глазах его из тайных глубин души выплыла дымчатая тоска.
Мамонов взглянул на список и поправился:
— Варагушин Ефрем! — И снова поднял глаза на жертву, точно, всадив нож в сердце, поворачивал лезвие. Но лицо Ефрема было непроницаемо.
— Демченко Кирилл, — после долгой паузы назвал Мамонов новую жертву и снова пытливо поднял глаза. — Райзман Абрам! — не поднимая головы, прочел старший надзиратель.
Южный темперамент тщедушного черноголового человека Мамонов знал: на допросах Райзман дважды плюнул ему в лицо.
Лишь только надзиратель Мамонов после Ефрема Варагушина назвал фамилию Демченко, а вслед за ним Райзмана, как Алеша Белозеров понял: «Всех! Всю головку!..» Сомнений не оставалось. Колючий заморозок охватил его от головы до ног. Он чувствовал, что не выдержит дальше чтения Мамонова.
— Лагутин Никанор!..
«Упаду! Сейчас упаду!..» Алеша чувствовал, как подгибаются его колени, как холодным, липким потом обливается тело. Он оперся о чьи-то плечи, собрав все силы своей души, подвинулся к Кириллу Демченко и схватился за его руку.
Но что это? Почему конвойный с такой силой оттолкнул его от Демченко?
— Каранов Михаил!
Ефрем Варагушин отстранил бросившихся к нему конвойных, вышел из толпы и встал лицом к смертникам. Ненавистная до того камера в этот миг показалась ему родной и милой, как отчий дом. Долгим взглядом окинул он ее; казалось, Ефрем вбирал в себя навсегда и тесно сжавшуюся толпу товарищей и грязные стены камеры.
— К двери! Рылом к двери! — распрямляясь, залаял на него Мамонов.
Ефрем Варагушин даже и не взглянул на фельдфебеля. На Варагушина бросились трое. Одного из конвойных он схватил за горло и задавил бы, если бы двое других не оглушили его ударами револьверных рукояток по темени.
Тревожные свистки по всему корпусу, топот бегущих по коридору, звон оружия, глухие, чавкающие удары…
— По печенкам! По печенкам его! — приглушенно хрипел Мамонов в коридоре.
Дверь камеры захлопнулась. Алеша Белозеров опустился на пол. Зубы его все еще стучали неудержимо. Рот высох, язык распух.
Глава XIV
В час дня 22 июля к камере смертников и в коридоры корпусов тюрьмы должны были встать на посты Корнев и еще пять надзирателей новой смены. Двое из пяти были «свои». «Надзиратели» должны были пронести в тюрьму по четыре браунинга с запасными обоймами. Этим оружием в половине восьмого, сразу же после ужина, решено было вооружить, на первый момент, освобожденных из камер большевиков.
Захват караульного помещения, крепостного оружейного склада, паромных переправ через Иртыш и уход в горы — все предполагалось провести молниеносно. Вовремя порвать телефонную связь тюрьмы с комендантским управлением и городом должны были Михаил Окаемов и «тюремный электромонтер» — большевик Григорий Рябов.
День 22 июля с утра выдался нестерпимо жаркий.
В половине первого, обливаясь потом, с горячими, красными лицами, новая смена собралась на развод караулов на плацу перед тюрьмой. Гордей Корнев стоял рядом с двумя единомышленниками: Петром Конищевым, плотным, короткошеим сибиряком, и кавказцем Лаврентием Гоглидзе с тонким и гордым профилем прирожденного воина. Процедура развода тянулась бесконечно. Солнце прожигало от темени до подошв. Еще когда собирались на площадь, Гордей Мироныч обратил внимание, что мясистое лицо Конищева угрожающе багровеет.
Дежурный офицер по караулам вручил караульным начальникам «секретные слова» — пропуск и отзыв; проиграл горнист. И в тот момент, когда после команды «По караулам — арш!» смена двинулась к открытой калитке тюрьмы, где стоял фельдфебель Мамонов, надзиратель Петр Конищев выпустил винтовку и рухнул на горячую пыль площади.
Мамонов приказал караульному начальнику вызвать тюремного врача.
«Через несколько минут Конищева доставят в приемный покой, разденут и найдут оружие. Начнется переполох. Мамонов перевернет тюрьму. Вызовут дополнительный наряд охраны…» — вихрем кружились мысли в голове Гордея Корнева. Он не видел ни тюремного двора, ни корпусов.
«Сейчас разденут!» Корнев остановился на крыльце главного корпуса.
«Но что же, что же делать?!»
Гордей Мироныч взялся за ручку двери и решительно открыл ее. Испытующим взглядом Корнев окинул длинный полутемный коридор главного корпуса тюрьмы.
Лаврентий Гоглидзе, оставшийся в этом коридоре, принимал ключи от старого надзирателя. Гордей Корнев должен был пройти в подвал, к камере смертников, где ждал смены отстоявший свои часы надзиратель, но он не стал спускаться в подземелье, а прижался к двери.
В главном коридоре все так же звенели ключи, щелкали отодвигаемые «глазки» камер, доносился тот привычный гул смены, который безошибочно угадывался через дверь.
