Василий Шукшин - Киноповести
Ермолай поднял голову, долго смотрел на сына... Потом высморкался из одной ноздри, вытер нос подолом сатиновой рубахи, как делают бабы, и опять внимательно посмотрел на сына.
— Степка, что ли?
— Но... Не узнал?
— Хот!.. Язви ты... Я уж думал — почудилось.
Степан опустил худой вещмешок на порожек, подошел к отцу... Обнялись, чмокнулись пару раз.
— Пришел?
— Ага.
— Что-то раньше? Мы осенью ждали.
— Отработал... отпустили.
— Хот... язви ты!— Отец был рад сыну, рад был видеть его. Только не знал, что делать.
— А Борзя-то живой ишо,— сказал он.
— Но?— удивился Степан. Он тоже не знал, что делать. Он тоже рад был видеть отца.— А где он?
— А шалается где-нибудь. Этта, в субботу вывесили бабы бельишко сушить — все изодрал. Разыгрался, сукин сын, и давай трепать...
— Шалавый дурак.
— Хотел уж пристрелить его, да подумал: придешь — обидишься...
Присели на верстак, закурили.
— Наши здоровы?— спросил Степан.— Пишут ребята?
— Ничо, здоровы. Как сиделось-то?
— А ничо, хорошо. Работали. Ребята-то как?..
— Да редко пишут. Ничто вроде... Игнат хвалится. А Максим — на стройке. Ты-то в шахтах, наверно, робил?
— Нет, зачем: лес валили.
— Ну да.— Ермолай понимающе кивнул головой.— Дурь-то вся вышла?
— Та-а...— Степан поморщился.— Не в этом дело.
— Ты вот, Степка... Ермолай погрозил согнутым прокуренным пальцем.— Ты теперь понял: не лезь с кулаками куда не надо. Нашли, черти полосатые, время драться.
— Не в этом дело,— опять сказал Степан.
В завозне быстро темнело. И все так же волнующе пахло стружкой и махрой...
Степан встал с верстака, затоптал окурок... Поднял свой хилый вещмешок.
— Пошли в дом, покажемся.
— Немая-то наша,— заговорил отец, поднимаясь,— чуть замуж не вышла.— Ему все хотелось сказать какую-нибудь важную новость, и ничего как-то не приходило в голову.
— Но!— удивился Степан.
— Смех и грех...
Пока шли от завозни, отец рассказывал:
— Приходит один раз из клуба и мычит мне: мол, жениха приведу. Я, говорю, те счас такого жениха приведу, что ты неделю сидеть не сможешь.
— Может, зря?
— Что «зря»? «Зря»... Обмануть надумал какой-то — полегче выбрал. Кому она, к черту, нужна такая. Я, говорю, такого те жениха приведу...
— Посмотреть надо было жениха-то. Может, правда... А в это время на крыльцо вышла и сама «невеста» — крупная девка лет двадцати трех. Увидела брата, всплеснула руками, замычала радостно. Глаза у нее синие, как цветочки, и смотрит она до слез доверчиво.
— Ма-ам, мм,— мычала она и ждала, когда брат подойдет к ней, и смотрела на него сверху, с крыльца... И до того она в эту минуту была счастлива, что у мужиков навернулись слезы.
— А от те «ме»,— сердито сказал отец и шаркнул ладонью по глазам.— Ждала все, крестики на стене ставила — сколько дней осталось,— пояснил он Степану.— Любит всех, как дура.
Степан нахмурился, чтоб скрыть волнение, поднялся по ступенькам, неловко приобнял сестру, похлопал ее по спине... А она вцепилась в него, мычала и целовала в щеки, в лоб, в губы.
— Ладно тебе,— сопротивлялся Степан и хотел освободиться от крепких объятий. И неловко было ему, что его так нацеловывают, и рад был тоже, и не мог оттолкнуть счастливую сестру.
— Ты гляди,— смущенно бормотал он.— Ну, хватит, хватит... Ну, все...
— Да пусть уж,— сказал отец и опять вытер глаза.— Вишь, соскучилась.
Степан высвободился наконец из объятий сестры, весело оглядел ее.
— Ну, как живешь-то?— спросил.
Сестра показала руками — «хорошо».
— У ей всегда хорошо,— сказал отец, поднимаясь на крыльцо.— Пошли, мать обрадуем.
Мать заплакала, запричитала.
— Господи-батюшки, отец небесный, услыхал ты мои молитвы, долетели они до тебя...
Всем стало как-то не по себе и от ее причета.
— Ты, мать, и радуешься и горюешь — все одинаково,— строго заметил Ермолай.— Чо захлюпала-то? Ну, пришел, теперь радоваться надо.
— Дак я и радуюсь, не радуюсь, что ли...
— Ну и не реви.
— Было бы у меня их двадцать, я бы не ревела. А то их всего-то трое и те разлетелись по белу свету... Каменная я, что ли?
— Дак и мне жалко! Ну и давай будем реветь по целым дням. Только и делов...
— Здоровый ли, сынок?— спросила мать.— Может, по хвори по какой раньше-то отпустили?
— Нет, все нормально. Отработал свое — отпустили.
Стали приходить соседи, родные.
Первой прибежала Нюра Агапова, соседка, молодая, гладкая баба с круглым добрым лицом. Еще в сенях заговорила излишне радостно и заполошно:
— А я гляну из окошка-то: осподи-батюшка, да ить эт Степан пришел?! И правда — Степан...
Степан заулыбался.
— Здорово, Нюра.
Нюра обвила горячими руками соседа, трижды прильнула наголодавшимися вдовьими губами к его потрескавшимся, пропахшим табаком и степным ветром губам...
— От тебя как от печи пышет,— сказал Степан.— Замуж-то не вышла.
— Я, может, тебя ждала.— Нюра засмеялась.
— Пошла к дьяволу, Нюрка!— возревновала мать.— Не крутись тут — дай другим поговорить. Шибко тяжело было, сынок?
— Да нет,— с удовольствием стал рассказывать Степан.— Там хорошо. Я, например, здесь раз в месяц кино смотрю, так? А там — в неделю два раза. А хошь, иди в Красный уголок — там тебе лекцию прочитают: «О чести и совести советского человека» или «О положении рабочего класса в странах капитала»...
— Что же, вас туда собрали кино смотреть?— спросила Нюра весело.
— Почему?.. Не только, конечно, кино...
— Воспитывают,— встрял в разговор отец.— Дуракам вправляют.
— Людей интересных много,— продолжал Степан.— Есть такие орлы!.. А есть образованные. У нас в бригаде два инженера было...
— А эти за что?
— Один — за какую-то аварию на фабрике, другой — за драку. Дал тоже кому-то бутылкой по голове...
— Может, врет, что инженер?— усомнился отец.
— Там не соврешь. Там все про всех знают.
— А кормили-то ничего?— спросила мать.
— Хорошо, всегда почти хватало.
Еще подошли люди. Пришли товарищи Степана. Стало колготно в небольшой избенке Воеводиных. Степан снова и снова принимался рассказывать:
— Да нет, в общем-то, хорошо! Вы здесь кино часто смотрите? А мы — в неделю два раза. К вам артисты приезжают? А к нам туда без конца ездили. Жрать тоже хватало... А один раз фокусник приезжал. Вот так берет стакан с водой...
Степана слушали с интересом, немножко удивлялись, говорили «хм», «ты гляди!», пытались сами тоже что-то рассказать, но другие задавали новые вопросы, и Степан снова рассказывал. Он слегка охмелел от долгожданной этой встречи, от расспросов, от собственных рассказов. Он незаметно стал даже кое-что прибавлять к ним.
— А насчет охраны — строго?
— Ерунда! Нас последнее время в совхоз возили работать, так мы там совсем почти одни оставались.
— А бегут?
— Мало. Смысла нет.
— А вот говорят, если провинился человек, то его сажают в каменный мешок...
— В карцер. Это редко, это если сильно проштрафился... И то уркаганов, а нас редко.
— Вот жуликов-то, наверно, где!— воскликнул один простодушный парень.— Друг у друга воруют, наверно?..
Степан засмеялся. И все посмеялись, но с любопытством посмотрели на Степана.
— Там у нас строго за это,— пояснил Степан.— Там, если кого заметют, враз решку наведут...
Мать и немая тем временем протопили баню на скорую руку, отец сбегал в лавочку... Кто принес сальца в тряпочке, кто пирожков, оставшихся со дня, кто пивца-медовухи в туеске — праздник случился нечаянно, хозяева не успели подготовиться. Сели к столу затемно. И потихоньку стало разгораться неяркое веселье. Говорили все сразу, перебивали друг друга, смеялись... Степан сидел во главе стола, поворачивался направо и налево, хотел еще рассказывать, но его уже плохо слушали. Он, впрочем, и не шибко старался. Он рад был, что людям сейчас хорошо, что он им удовольствие доставил, позволил им собраться вместе, поговорить, посмеяться. И чтобы им было совсем хорошо, он запел трогательную песню тех мест, откуда прибыл.
«Прости мне, ма-ать,
За все мои поступки —
Что я порой не слушалась тебя-я!..».
На минуту притихли было: Степана целиком захватило сильное чувство содеянного добра и любви к людям. Он заметно хмелел.
— «А я думала-а, что тюрьма д это шутка.
И этой шуткой сгубила д я себя-я!» — пел Степан.
Песня не понравилась — не оценили полноты чувства раскаявшейся грешницы, не тронуло оно их... И саму грешницу как-то трудно было представлять.
— Блатная!— с восторгом пояснил тот самый простодушный парень, который считал, что в лагерях — сплошное жулье.— Тихо, вы!
— Чо же сынок, баб-то много сидят?— спросила мать с другого конца стола.
