Алексей Кожевников - Дадай
Алексей Кожевников - Дадай краткое содержание
А. Кожевников
Шпана: Из жизни беспризорных
Дадай
Дадай Еремка, Чугунок и дедушка Агап шли по Тверской улице к Охотному ряду. Все были голодны и думали об одном — как бы достать еды.
Чугунок, который зарабатывал пением на трамвайных остановках, рассказывал:
— Я откашлялся, понатужился и запел.
Хорошо по морозу, звонко.
Не докончил, милиционер меня за рукав потянул и говорит: «Севодни нельзя на улицах петь, видишь в черных оборках флаги…».
— Вижу, — говорю, — а я есть хочу и пою, а флаги сами по себе в оборках. «Нет, — говорит, — нельзя; девятое января сегодня, тра… тра… у…» — слово непонятное сказал.
— Траур, — поправил Чугунка Еремка Дадай, — рабочих в этот день царь стрелял, давно уж, веселиться в этот день нельзя, потому убитых много было… понятно?
— Так и сказал бы милиционер, а то траур да траур: я с утра не пою, со вчерашнего дня во рту, кроме воды, шиш один был, и ругаю милиционера, что жить мешает.
— А мне милиция не мешает, даже лучше с милицией. Негде ночевать, — к ним в отделение, не выгонят, хоть в коридорчике да переночуешь; а не будь милиции — замерзай… Сегодня где спать будем? — У Дадая был свой взгляд на милицию.
Каждый из троих зарабатывал и доставал хлеб по–своему.
Чугунок пел. Дадай Еремка целыми днями дежурил около Гавриковских лесных и дровяных складов, собирал потерянные возчиками дрова, часто у зазевавшихся прямо из воза выдергивал поленья. В чайной–столовой «Нарпит» у знакомого дворника колол Дадай поленья и продавал мелкие полешки на Каланчовской площади.
Дедушка Агап, которого прозвали дедушкой за длинные волосы, за кривые ноги и за горб на спине, заработка определенного не имел. Когда была поденная работа, от нее не отказывался, в дни голода воровством не брезговал. Нахален в воровстве не был, на хлеб только брал.
— Дурак ты, Агапка. тянуть умеешь тонко, первый номер, а как следует, по–крупной, не стянешь… Не прогрыз твое брюхо сухой–то хлеб? — говорили вокзальные ребята.
— Не прогрыз, — ухмылялся Агап.
— Чего ухмыляешься?
— Сам знаю, вы не знаете. Я на одном хлебе, а вы и колбасу, и табак, и самогон имеете, а кто лучше живет? Ну–ка, угадай!
Молчали ребята, никогда не видали они Агапку злым или перепуганным. Всегда веселый, никого не боится, не прячется.
— Кто лучше Агапки живет? — никого не находилось. — Вот Чугунок лучше моего: песни поет, веселье, а не жизнь у парня…
Знали ребята, и Чугунок сам знал, что Агап это для утешения ему говорит, голод от Чугунка отогнать хочет.
Каждый из троих по–своему себе хлеб добывал, а в свободное время и на ночевки вместе собирались. Чугунок песни хорошие и душевные пел, Еремка Дадай сказки рассказывал, а Агап больше молчал, а только молчал весело: в глазах у него смех, в широком лице нет страха.
Вот и подошли ребята один к другому, как доски друг к дружке, фуганком приструганные; живут вместе, дружат…
Ветер колыхал красные полотна в черных оборках; в окнах магазинов стояли портреты Ленина, Калинина, Маркса, отделанные в материю и в электрический свет.
— Как живые… — говорит Чугунок.
— Ленина я видел, — заявляет Дадай.
— Итого самого? Похож?
— Этого, — похож, точь–в–точь. В Петрограде, в семнадцатом году, власть когда брали. На фабрику
он приезжал, я с мамкой на митинг ходил. Показал на меня Ленин и говорит: «Когда советская власть будет — все они в школу пойдут, всем хватит места»…
— И взяли? — спросил Агап.
— Взяли. Зиму целую учился; одежда, хлеб, — все готовое, и ребята, как я, — все фабричные… Потом голодно стало, нас всей школой в Самарскую губернию отправили.
— И еще раз видел я Ленина. — Дадай начал с гордостью рассказывать о том, как Ленин говорил с балкона, а он стоял на улице и слушал…
Со всей улицы стекались прохожие к витринам кооперативного магазина «Коммунар». И ребята туда же.
— Ленин? — спросил Агап.
— Он, — подтвердил Дадай Еремка.
Все трое смотрели на ленинский портрет в траурном шелку. Народ тихо шептался.
— Траур, почему?
— Умер… — тихо, тихо говорили кругом; шелестел шопот, как листья древесные при тихом ветре.
Люди только догадывались, а газетчики не кричали «Умер Ленин». Молчала вся улица.
— Умер Ленин? — спросил Агап.
— Не знаю, молчат, — отвечал Дадай.
На балконе Моссовета расхаживали двое и руками размеряли белую стену между двух окон. На площади у Совета стояла длинная пожарная лестница.
Стояли ребята, а мысль связывала портрет Ленина в витрине, двух людей на балконе Моссовета и лестницу в одно: «Умер Ленин».
В Охотном ряду не торговали.
— Не достать хлеба, до завтрева голодом, — сокрушался Чугунок.
— Народ там, идем.
Потянул Дадай к «Рабочей газете», где на улице собралась толпа.
— Товарищи, чего это? — спросил Дадай.
— Читай в окнах, — ответили ему,
Дадай впереди, за ним Чугунок, а сзади Агап пробирались к окнам через живую заставу, работали локтями и лбом.
— «Умер товарищ Ленин!» — читал Дадай, Агап через него: «21 января в 6 ч. 50 м. в Горках».
— Не вижу, покажи, Агап…
Агап поднял Чугунка.
— Ленин… он это? — спросил Чугунок.
— Его портрет, умер, написано…
— Пошли! — и Дадай вывел всех троих из толпы.
— Кончено! — сказал он и махнул рукой.
— Ты это про Ленина, Дадай?
— Про себя. Кончено! Теперь газетку достать надо, прочитать. На меня Ленин показал и говорит: «Все они в школах будут — хватит места».
У газетного киоска, на углу Метрополя, людская очередь легла длинной вожжей и выписала большую цифру.
За газетой про Ленина.
В стороне от очереди стояли ребята, у каждого своя мысль…
«Ленин умер». Чего так Дадай беспокоится, и народ присмирел? И не понимал Чугунок, что значит: «Умер Ленин». Ему бы петь, с голоду ноги ослабели, п. веревочка, что он приладил вместо пояса, на животе болтается. За один день похудел Чугунок.
— Ленин умер, первый, самый большой человек!
Знал это Агап и тут же думал про себя:
— Ну, а что же мне теперь делать, какое мое место?
— Кончено! Довольно шляться. На фабрику, али в школу надо. Довольно на улице. Раздавят меня… и…и …
Даже страшно и обидно стало Дадаю, что раздавят его, и никто не пожалеет, глазом не моргнет.
Он вспомнил, как про него сказал один возчик:
— Чужой ты совсем, уличный, щенок приблудный.
«Прав возчик, щенок я, раздавят, и никто не моргнет глазом» — думает Дадай и до слез горько ему и зло берег на себя, что щенок он.
Ветер играл флагами.
— Гражданин, дай мне газету, в ней про Ленина? — попросил Дадай.
— Про него… купи… вот очередь.
— Денег нету…
— Денег нету? Плохо! А мне газета самому нужна, — домой ее несу. — И гражданин ушел.
У другого попросил Дадай. тот повернулся и сказал сердито:
— Отстань!..
Маленький Чугунок пристал к очереди и просил:
— Дяденька, дай газетку про Ленина…
— Про Ленина узнать хочешь? — понравилось гражданину.
— Хочу… ребятам расскажу, купи, дяденька, — настойчиво клянчил Чугунок.
Дяденька купил две газеты.
— Получай, — и потрепал Чугунка по плечу.
Под уличным фонарем развернули правительственное сообщение о смерти Ленина и рассматривали его портрет.
— Худой стал, — заметил дедушка Агап.
— Не шутка всей жизнью править, — откликнулся Дадай Еремка.
— Экстренный выпуск «Известия», «Правда», — умер товарищ Ленин! — закричали газетчики.
Над полутемной в снежной пороше Москвой, над Москвой, запруженной людьми, но молчаливой и тихой, голоса газетчиков казались неправдой.
— Умер товарищ Ленин! — билось в дома, в траурные флаги, в ветер, в провода, в трамваи, в прохожих.
Почти целый час читали газету. И Агапка и Дадай плохо владели грамотой, про непонятные слова спрашивали друг у друга и все–таки не понимали. Чугунок тянулся и глядел в незнакомые ему буквы. Снегом запушило всех, набило его в дырявые пальтишки и в потрепанные шапки. Голые руки замерзли, трудно было держать газету…
— Все… Умер, хоронить будут!
Дадай сложил газету и сунул за пазуху.
— Поесть бы, со вчерашнего дня голоден, — заскулил Чугунок.
— Ладно, Чугунок, я достану. Вы идите на ночевку в Армянский, а я пойду промышлять…
Агап свернул в Неглинный проезд.
Неглинным и Софийкой Агап вышел на Лубянку. На пути не было удачного случая достать еды. У Лубянской стены стояли торговки с корзинками и выкрикивали:
— Булки горячие, бутерброды!
Гражданин платил торговке. Ветер вырывал деньги, и оба были озабочены, как удержать, не потерять их.
— Почем? — спросил Агап.
— Двести, — ответила торговка.
— Дорого…
