Лев Никулин - Эвакуация
Обзор книги Лев Никулин - Эвакуация
Л. Никулин
ЭВАКУАЦИЯ
Рассказ
I
Эшелон коменданта города, генерала Габаева, был пятьдесят второй, — последний эшелон, оставляющий город.
Над городом было зарево, и шестиэтажный дом на главной улице горел как факел, бросая в небо скрученные раскаленные листы кровельного железа.
Дом горел, долго светя пустынной улице. Как бы в раздумьи, упершись радиаторами в железные шторы магазинов, стояли разбежавшиеся с горы брошенные грузовики.
Поезд грузили на товарной. Редко и тускло светили зеленые калильные фонари, и на вагонах можно было читать косые надписи мелом:
«Штаб лейб-гвардии артиллерийской бригады».
«Контр-разведка речных сил юга».
«Лейб-гвардии атаманский»…
Кроме обыкновенных классных и товарных вагонов, была теплушка с двадцатью тремя подозрительными, которые числились за контрразведкой.
Теплушка была заперта тяжелым ржавым замком-дугой. На тормозной площадке спали конвоиры в полушубках и стальных французских шлемах.
Когда по цепному мосту карьером прошли первые конники с красными лентами поперек папах, эшелон „пятьдесят два", медленно выбираясь из пустых составов на путях, двинулся в сырую ноябрьскую ночь. И два паровоза с пулеметами на тендерах дали полный ход тяжело груженому поезду.
Первый от паровоза вагон был комендантский. Второй имел бельгийские флаги на передней и задней площадках.
Пергаментный полулист на дверях вагона. Смытые дождем слова:
«По соглашению высшего командования, главноначальствующим областью… предоставлен… иностранным гражданам»…
И две печати — бельгийского генерального консульства и главноначальствующего областью.
В этом вагоне ехали девять иностранцев — бельгийцы и французы, англичанин- корреспондент „Daily News", две пожилые дамы, мальчик шести лет и сахарозаводчик Каганский.
Господин консул Жиро, в серо-голубой куртке с круглым бархатным воротом и ночных туфлях, сидит в купэ у господина Каганского. Свечи в подсвечниках, снежно-белые салфетки на столиках в купэ, новенькие кожаные чемоданы и несессеры на полках в полагающихся багажу местах.
В погребце хрусталем и никелем блестит дорожная посуда. В термосе приятное красное слегка подогретое винцо. Каганский аккуратно вытирает салфеткой хрустальные граненые стаканчики.
— В стратегическом отношении положение я бы назвал благополучным. За ночь сделаем не менее 120 км. Беру минимум. Но какие бандиты…
Каганский грустно усмехается…
— Вас удивляет?
Корректный и независимый мсье Жиро принужден огорчить собеседника.
— Как представитель дружественной державы, не могу скрыть от моего правительства самых печальных… самых печальных выводов…
Каганский продолжает, чтобы не утруждать господина консула:
— Последняя степень падения. Вы сами видите, мой дорогой.
— Понятно, тяжело быть русским… Национальная честь, достоинство… пустые слова.
Мсье Жиро грустно поджимает губы и проводит рукой по животу:
— Жертвы, жертвы и жертвы. Можно понять, можно простить, если бы не бесплодно. Если ради отечества, ради порядка и права… да…
Затем со сдержанным сочувствием пожимает руку Каганского.
— Спокойной ночи.
Платформы с грузовиками и платформа с броневиком „Боярин" в хвосте эшелона. Перед грузовиками теплушка с арестованными, числящимися за контрразведкой.
В теплушку не дали света. Двадцать три человека лежат и сидят на выщербленном полу, на заплеванной прелой соломе. Крепкий дух от кожухов и махорки крестьян села Шпанова. После пожара экономии село брала с боем кавалерия и пехота. Некоторых засудили на месте, а этих зачем-то угнала в город государственная стража. Когда же пришлось и пехоте и кавалерии уходить из города, ночью крестьян повели за 24 км на товарную станцию и заперли в теплушку. И вот гудят по рельсам оси, крепко потряхивая теплушку. Двадцать три человека по счету, крестьяне и городские, молодые и старые, здоровые и больные и женщины. Арсенальные рабочие — Тарас и Юра, наборщик Волков, по прозвищу Волчок, раненный в бок при посадке. Ранил штыком конвоир за крепкое слово. Чистых тряпок не нашлось, и рану перевязали украинским вышитым полотенцем и положили Волчка на здоровый бок. Лежит, редко стонет и трясется лихорадочной, мелкой дрожью. Потом были еще пленный курсант Митя и Нухим Кац, мальчик из типографии, — его взяли за то, что нашли в сундучке две залежавшиеся со времен красных газеты. А скорее за то, что был очень уж смуглый, глаза как маслины, и оттопыренные уши торчком.
II
Серая сырость. У товарной площадки стоит поезд, светясь желтыми прямоугольниками окон. Тусклым массивом за тремя путями — вокзал — темный, пустынный, и поперек путей черные, разборчивые буквы „Бобрики". В зале первого класса — битый мрамор буфетных стоек, навоз, кирпич и глина. На полу, за двойным рядом солдат в шлемах, двадцать три человека.
Керосиновая лампа-молния на опрокинутом ведре светло и весело светит на мусор, на сгорбленные тени в углу, на конвой от стены до стены. На асфальте под дебаркадером топот и шорох многих ног, и говор, и кашель. Сотрясая землю, скатываются с платформы на товарную станцию тяжелые грузовые машины.
Мрак, мгла и темь ночи сереют. Между массивами зданий и коробками вагонов просветы, серые рассветные полосы, и день прибавляется по капле, мешаясь с ночью и разбавляя темную сырую ночь… И пока люди хлопочут у машин и вагонов, над ними встает день тройным рядом светлых облаков и голубым просветом на востоке.
Четыре грузовика и броневик стоят на шоссе и позади вокзала, повернув к темной полосе лесов на горизонте. Тяжелой железной сеткой с берега на берег переброшен над рекой железнодорожный мост. По насыпи рельсы втягиваются в железную сетку моста под зелеными кипящими под ветром камышами.
Утром господин Жиро, генеральный консул Бельгии, осторожно пробирается между рыжих, мокрых, пахнущих мокрой псиной шинелей. Мсье Жиро разминает ноги, дышит бодрящим утренним воздухом и охотно слушает корнета Николая Баскакова. Сначала они упираются в сбившуюся толпу солдат у вагонов, где в щель раздают сухой черный хлеб, паек на сутки. Затем поворачивают назад и выходят на шоссе, где четыре грузовика и броневая машина „Боярин".
— Времени у нас почти сутки. Предполагается небольшая экспедиция за продовольствием в ближайшие селения.
— Почему же не купить здесь же в местечке, скажем, на базаре?
Адъютант коменданта, корнет Баскаков слегка запинается.
— Крестьяне запуганы. Красные продвигаются, приходится покупать на местах. Генеральный консул не возражает, и они возвращаются на перрон. Жиро с грустью указывает на значительные разрушения… В зале первого класса он замечает арестованных и конвоиров.
— Арестованные большевики. В одиннадцать часов заседание полевой военно-судебной комиссии, которая решит…
Господин Жиро рассматривает сидящих и лежащих людей за двойной цепью конвоиров и затем неопределенно вздыхает…
— Жалкие люди.
Мадам Ришар — тихая старушка в старомодной плюшевой мантилье и плоской, похожей на блюдо, шляпе — стоит со своим воспитанником, сыном господина Жиро, у вагона. Поджарый англичанин, в зеленоватых квадратных очках, выходит из вагона, обменивается приветствиями с господином Жиро и рассказывает о преимуществах своего фотографического аппарата. Пока же у окна аппаратной суетливый и задыхающийся от крика генерал Габаев трясет за ворот тужурки кудрявого румяного железнодорожника.
— Маневренный паровоз! Мать твою, маневренный паровоз, прохвост!
Потом с размаху бросает железнодорожника о стену и, успокоившись, спрашивает почти ласково:
— Багажные веревки есть?
— Так точно!
— Повесить! — и убегает, катясь, как шарик, на коротких, шаркающих ножках.
И вот в станционном садике, у фонтана с аистом, двое в стальных шлемах прилаживают петлю. Железнодорожник смотрит на фонтан, на аиста, на петлю, которую прилаживают на перекладине детских качелей. Постепенно румянец на щеках растворяется в нечеловеческой бледности и от висков катятся тяжелые капли.
Через десять минут поджарый англичанин за забором железнодорожного садика аккуратно прилаживает аппаратик на складных журавлиных ногах и делает снимок с детских качелей и трупа, висящего низко над землей, трупа в тужурке железнодорожника. Мадам Ришар смотрит близорукими глазами на детские качели и вдруг теряет зонтик, толкает впереди сына мсье Жиро и уходит, закрывая ему лицо плюшевой мантильей.
Маневренного паровоза все-таки нет.
III
В вырезах броневика „Боярин" ворочаются три пулеметные дула. В раздвинутые створки видны вымазанные маслом и копотью люди. В головном грузовике разно одетые офицеры в каракулевых круглых шапках-кубанках. У них кавказские шашки в серебре и карабины. Командует казачий есаул Колесов, в белом бешмете и белой косматой папахе, совсем похожий на запорожца, если бы не стекла очков, играющих на солнце.
