Наталья Баранская - Первоцвет
Обзор книги Наталья Баранская - Первоцвет
Наталья Баранская
Первоцвет
Аркадий Львович, редактор, сидел за письменным столом, а молодой писатель Юрий Платин напротив в кресле, выставив вперед длинные ноги.
— Мне нужен небольшой рассказ, страниц семь-восемь. Срочно нужен. Замена. Сразу же пойдет в набор.
Платин шевельнулся и спросил лениво:
— Сюжетный или «поток жизни»?
— «Поток!» Говорится «поток», а получается манная каша, размазанная по тарелке…
— Которой лисица, — Платин уставил палец в направлении стола, — кормит читателя-журавля!
— Это я — лисица? Ну-ну… Итак, нужен рассказик. Сюжетный. С оригинальным концом, с интересной завязкой. Через три дня.
— Три дня… Семь страниц… Завязка, развязка. Много чего-то вы хотите. Нет у меня сюжета.
— Эх, вы, а кто-то из великих говорил: укажите любую вещь и через два дня будет рассказ.
— Чехов. Пепельница. Про два дня не помню.
— Ленивый вы, Юра, Мы в ваши годы строчили полполосы в сутки по заданию редакции. Впрочем, виноват: журналист и писатель — большая разница. Ну, соглашайтесь!
Юрий вздохнул. Не хотелось ему браться. Не было подходящего сюжета. Но он понимал: дело не только в рассказе. Повесть его залежалась на этом столе.
Он поднялся.
— Ладно, договорились.
— Вот и славно. Жду вас, — редактор перекинул листки настольного календаря —… в пятницу, тринадцатого.
— Зачем же тринадцатого? Минуем это число.
— Нет-нет. В выходные мы с главным прочитаем, в понедельник в набор.
Аркадий Львович поднялся и дружески подтолкнул Платина к дверям, как бы говоря «за дело, за дело!».
— Вы меня писать гоните, а сюжета нет.
— А он не здесь, ваш сюжет, он там — за дверью.
— Это мысль. Напишу о первом, кого встречу.
— Ну и славно… Надеюсь, это не будет наш главный.
Оба засмеялись, и Платин ушел.
Спускаясь по лестнице через две ступеньки, Платин уже сердился на себя. Только профаны думают, что рассказ в семь страниц написать в десять раз легче, чем повесть в семьдесят. Но Аркадий Львович прекрасно знает, что значит написать рассказ за три дня.
Платин вышел из тяжелых стеклянных дверей. Майский теплый ветер принес запахи бензина и свежевскопанной земли. Мимо прошла девушка в красном брючном костюме, светлые волосы по спине, сумка на ремешке через плечо.
«Банальный сюжет», — подумал Платин и перекинул взгляд в другую сторону. Старушка в долгополом пальто тащила капроновую сумку с покупками и громким шепотом считала деньги. «Бытовой, заземленный сюжет. Не пойдет, надоело».
Платин резко отвернулся от старушки и наскочил на молодую женщину, чуть не сбил ее с ног. Чтобы удержать ее, удержаться самому, он обхватил ее за плечи. Она подняла сердитое лицо, взглянула гневно, потом удивленно.
— Казинька! — вскрикнул он. — Это ты?!
Аня Казик была его одноклассница. Они расстались двенадцать лет назад. Он уехал в Москву в Литературный институт: два его рассказа прошли по конкурсу, его вызвали, он был принят.
«Аня+Юра=любовь». Это была первая любовь. Она началась в девятом, им было по шестнадцати. Безумная любовь. С долгими прогулками, поцелуями, ссорами, ласками, двойками, ревностью, слезами и объяснениями. Сияющая, горячая, чистая, изнурительная первая любовь.
И он отказался от нее. Пришлось выбирать, он выбрал институт, а потом — литературу.
— Юра? Я бы тебя не узнала. Ты еще вырос. — Она улыбнулась чуть насмешливо. — И такой… лохматый.
— А ты, Казик, все та же смуглая девочка с большим ртом, полным белых зубов, и такая же милая…
Ему хотелось стоять долго, держать ее за плечи и вспоминать. Но она выскользнула из его рук.
— «Милая», может быть. Но не Казик. Я давно уже Кузнецова.
Он помрачнел, она рассмеялась, и глаза ее радостно блеснули.
— Ты, кажется, хотел, чтобы я осталась старой девой…
Он взял ее под руку, они пошли в ту сторону, куда направлялась она.
— И где же он — Кузнецов?
— Кузнецов улетел.
— Он летчик?
— Нет, пассажир. — Она забавлялась его нелепой растерянностью. А он, глядя на ее свежий не накрашенный рот, вдруг ощутил вкус яблока. Ее губы почему-то всегда пахли яблоками.
— Мой Кузнецов — военный. Он улетел домой. Мы сейчас на Дальнем Востоке. Нас перевели недавно.
Она со вкусом выговаривала эти «мой», «мы», «нас». Огорчение Платина не только забавляло, но и радовало ее.
Не забыла она, как провожали его после окончания школы в Москву, как прощались на перроне. Ей удалось улучить минуту и шепнуть: «Я буду ждать тебя, пусть долго, все равно…» А он ответил сухо: «Я не могу думать сейчас о таком далеком будущем». Поезд тронулся, она повернулась и побежала скорей прочь, чтобы остальные не увидели, как она плачет.
Пришло письмо от него — с нежными словами, но письмо не о ней, не о любви, не о разлуке. Он писал об институте, товарищах, занятиях.
— Ты не ответила на второе мое письмо, Казинька…
Она не ответила, правда. Юрий прислал его не скоро. В это время она познакомилась с Кузнецовым.
— А ты помнишь, когда написал второе письмо? Через год!
— Через год? Не может этого быть!
Не помнит. А она помнила.
Кузнецов приезжал в командировку, пробыл десять дней. Влюбился, объяснился, все в темпе — он торопился уезжать. Она дала согласие. Мать плакала, отец стучал кулаком по столу: «Не смей бросать техникум». Аня не сдавалась. Ей хотелось уехать. Остальное казалось несущественным.
— Казинька, у тебя была большая коса. Я помню, как завивался ее конец — ты накручивала его на палец…
— Юра, ты склонен предаться воспоминаньям, а я тороплюсь, — вечером я улетаю, у меня еще куча дел…
Она остановилась, хотела освободить свою руку. Но он придержал ее и сказал умоляюще:
— Хорошо, не будем вспоминать. Прости. Расскажи о себе. Давай посидим часок где-нибудь. Тут близко кафе… Мы могли бы в Дом литератора, но если ты торопишься…
— Нет-нет, мне надо еще многое успеть — разные покупки…
Она отказывалась, но твердости в ее голосе не было, и он продолжал уговаривать:
— Не будь такой скупой. Подари мне хоть полчаса. А потом можешь взять меня в носильщики. Я буду таскать за тобой свертки и сумки, а если ты купишь попугая, то и клетку с попугаем.
Он немного играл, но игра была искренней, подкупающей.
— Ладно, полчаса, не больше. Если это близко. Я, кстати, проголодалась.
— Вот и отлично. Я тоже.
И, взяв ее за руку, как они ходили когда-то, Платин энергично зашагал в сторону кафе. Это была обыкновенная «стекляшка», но уже с летней терраской под тентом.
Платин быстро нашел меню, подозвал официантку, и пока Аня выбирала кушанья, заказал вино и салат. Он наполнил бокалы, вино было легкое, светлое.
— За тебя, — сказал Платин. — Расскажи о себе, Казинька. Как живешь, что делаешь?
Аня пила вино маленькими глотками и молчала. Что рассказывать? Она была женой военного. Просто женой, и все.
— Лучше ты расскажи. Что пишешь? Что напечатано? Я читала «Третий сигнал»…
Это была его повесть — пять лет назад она сделала его известным. С тех пор он печатался. Вышел и первый сборник. Он назвал несколько своих вещей. Она их не читала.
Платин понял, что ей это неинтересно.
— У тебя есть дети? — спросил он.
— Конечно. Двое. Мальчик и девочка.
Она почему-то сказала это резко и тут же спросила:
— А у тебя? Кто есть у тебя? Он ответил мягко, печально:
— Никого, Представляешь — никого.
— Ты разве не женат?
— Говорю тебе — нет.
Не будет он рассказывать, что женат был недолго, развелся, потом сошелся с другой, и уже года два, как расстался и с ней. Он был убежден, что личная жизнь не удалась, потому что женщины не хотели или не могли понять, как трудна его работа — нервна и неровна. Жены — первая и вторая — были непохожи, но обе хотели размеренной жизни, регулярных денег. А те, что не дорожили этим, проходили, не задерживаясь возле него.
Любил ли он по-настоящему? Сейчас ему казалось, что никого, кроме Ани Казик, он никогда не любил. Неустроенность и неприкаянность его встали перед ним в самом жалостном виде. Юрий вздохнул и сказал мрачно:
— Я был счастлив только раз в жизни. Тогда.
Она посмотрела внимательно, и в ее карих глазах прошла тень — сожаления или недоверия — он не понял.
Во время еды они обменивались короткими репликами: о Москве, как хороша она и как суетлива, о погоде, такой капризной, об удобствах и недостатках воздушного транспорта.
За это время он успел разглядеть ее, увидел, что она не так юна, как ему показалось, хотя стройна и легка почти по-прежнему, оценил строгий вкус в одежде и осудил излишек колец на тонких пальцах. Прелестная молодая женщина, непонятная ему, чужая и вместе близкая. Он хотел бы почувствовать в ней простоту и открытость, но ощущал только скованность и напряженность.
