Евгений Войскунский - Наш друг Пушкарев
Обзор книги Евгений Войскунский - Наш друг Пушкарев
Евгений Войскунский
Наш друг Пушкарев
Лиде — жене и другу
Когда мы с Пушкаревым расставались, он взял фотокарточку, на которой мы были сняты втроем — он, я и Костя Щеголихин, — и надписал на обороте крупным прямым почерком: «Дружба — это, по-моему, навечно».
Но об этом — потом. А теперь начну с самого начала.
Я хорошо помню, как он впервые появился на нашей подводной лодке. В то утро мы готовились к походу. Костя Щеголихин и я возились, по обыкновению, в гидроакустической рубке, проверяя свои станции. Щеголихин, помню, ворчал про себя, что — скажи, будто нарочно! — как только в клубе вечером стоящая кинокартина, так уж мы непременно уходим в море.
Тут в окошечко рубки просунулась голова боцмана.
— Акустики, — сказал он, хитро прищурившись, — открывайте терем-теремок, принимайте молодое пополнение.
Мы выглянули из рубки. «Молодое пополнение» стояло в центральном посту, залитом желтым электрическим светом, и растерянно озиралось по сторонам. Оно было худым, узкоплечим и невзрачным. На голове свободно сидела чересчур большая бескозырка — ее жесткий околыш покоился на крупных, как рупоры, ушах. Лицо его напоминало треугольник, опрокинутый вершиной вниз. Рот был приоткрыт. Вообще вид у «молодого пополнения» был такой, словно его только что изругали на чем свет стоит, а перед этим долго не кормили.
Боцман подтолкнул его к нам, и он неожиданным басом отрекомендовался матросом Пушкаревым, учеником-гидроакустиком, прибывшим для прохождения службы. При этом он переводил взгляд с меня на Щеголихина и снова на меня, не зная, кто из нас начальство, а кто просто так. (Мы оба были старшими матросами.)
Щеголихин с любопытством посмотрел на хрящеватые уши Пушкарева и шепнул мне, не очень-то тихо: «Слуховой аппарат, а?» Потом сказал официальным тоном:
— Ну что ж, добро пожаловать, товарищ Пушкарев.
Я спросил:
— Тебя как зовут?
— Лев, — сказал Пушкарев. — Лев Иванович.
— Ух ты! — удивился Щеголихин. — Как грозно! Властитель джунглей, значит?
И уж совсем изумился, услышав в ответ:
— Львы большей частью водятся не в джунглях, а в пустыне.
Надо сказать, что мы с моим другом Щеголихиным давно мечтали об ученике. Еще зимой демобилизовался наш старшина команды Зимин, и его штат до сих пор пустовал. Щеголихин как был, так и остался командиром отделения, а я — штатным гидроакустиком. Но дело было не в продвижении, а в том, что нынешней осенью кончался и наш срок службы. Нам просто позарез нужна была замена, причем не абстрактная, которая придет на другой день после нашего ухода, а живая, с руками и головой, желательно толковой, — словом, замена, которую мы бы сами подготовили, обучили и, как говорится, взлелеяли. Потому что так уж принято на флоте — уходить, будучи уверенным, что твое заведование, с которым ты не один год нянчился не хуже, чем иная сверхзаботливая мамаша со своим младенцем, попало в надежные руки.
И вот замена пришла. По правде сказать, она была не такой, о какой мы мечтали. Конечно, мы и не рассчитывали, что в одно прекрасное утро к нам в рубку ввалится, сверкая доспехами, Добрыня Никитич, но все же хотелось, чтобы замена была не такой хилой, не такой неказистой… Не такой «тютей», как выразился Костя Щеголихин…
В тот же день, не успели мы выйти из аванпорта и принять первый привет от балтийской волны, Пушкарева безжалостно отобрали у нас и послали рабочим по камбузу. Что поделаешь, таков неписаный морской закон: раз ты новичок — будь любезен, иди чистить картошку.
Наш веселый кок Квашин внимательно оглядел Пушкарева и деловито сказал:
— Значит, так. На первое сварим суп с кнехтами, на второе — митчеля жареные.
«Покупка» не удалась: Пушкарев отлично знал, что такое кнехты, и имел некоторое представление о подшипниках Митчеля. Зато попался он на другом. Узнав, что Пушкарев до службы работал стеклодувом, Квашин искренне обрадовался.
— Друг! — воскликнул он. — Как раз то, что надо! Понимаешь, доктор ругается, что макароны пыльные. Садись-ка, продувай.
Потом Квашин, как бы по делу, отлучился с камбуза. Вернулся он в сопровождении нескольких моряков, свободных от вахты. Я был в их числе. И мы увидели, как Пушкарев, чинно сидя перед плитой, достает из бумажного мешка длинные твердые макаронины, старательно продувает их одну за другой и аккуратно складывает на краешке плиты. Услышав наш хохот, Пушкарев встал и повернулся к нам спиной. Уши у него были малиновые. Я отозвал Квашина в сторону.
— Леха, — сказал я ему. — Кончай потеху. Этот мальчик — наш ученик, понятно?
Квашин, вообще-то, никогда не отказывался от потехи. Он как раз собирался дать представление номер два — заставить Пушкарева большим ножом рубить муку. Но он очень уважал гидроакустическую специальность и сам в свободное время интересовался ею. Поэтому скрепя сердце он пообещал мне, что больше Пушкарева трогать не будет.
Лодка пробыла в море несколько дней, и все эти дни мы усиленно обучали Пушкарева. Я и сейчас, стоит только закрыть глаза, отчетливо представляю себе, как наш ученик сидит в напряженной позе, медленно вращая рукоятку и уставясь в светло-зеленое кружево, мерцающее на экране электронно-лучевой трубки. Остро так смотрит, словно хочет пронзить взглядом, как рентгеновым лучом, стекло и металл. Забыл сказать, что глаза у Пушкарева, вернее, глазные яблоки были не совсем обычные: желтоватые, усеянные, будто горошком, черненькими точками. Я таких глаз ни у кого еще не видел.
Вот он сидит, а Щеголихин стоит рядом, нагнувшись к его плечу, и объясняет:
— Это визуальный тракт, или, иначе, объективный режим пеленгования… Стоп! Видишь цель?
Пушкарев кивает.
— Теперь что надо? — со вкусом продолжает Щеголихин. — Надо определить класс корабля и скорость. Для этого переходим на звуковой тракт, понятно? — Он переключает станцию и некоторое время слушает, прижав к уху один из наушников. — На-ка, послушай.
Пушкарев аккуратно заправляет свои «звукоулавливатели» (так уж я называл про себя его уши) под черные блюдечки наушников. Слушает. По его отчаянным глазам я вижу, что он ничего не может понять.
— Ты шорохи всякие не слушай! — командует Щеголихин. — Это шум волн, это нам не нужно. Удары слышишь? Ну, вроде бы затухают они все время… Слышишь? Вот! Держи контакт. Это шхуна. Тут их полно, рыбаков… Теперь подсчитаем ее скорость. Для начала — с карандашиком. Каждый удар точкой отмечай — так узнаем количество оборотов винта в минуту…
Пушкарев послушно тычет карандашом в бумагу, но вскоре сбивается.
— Ничего, не тушуйся, не все сразу, — говорит Щеголихин. — Это тебе не макароны продувать. Ладно, отдохни.
— Я так попробую, — басит Пушкарев. — Без карандаша.
Губы его шевелятся. Ноздри вздрагивают. Он похож сейчас на кошку, изготовившуюся к прыжку… Наконец он снимает наушники. К нашему удивлению, он почти точно подсчитал обороты.
— Силен у тебя слуховой аппарат, — говорит Щеголихин. — Дело пойдет. Научишься слушать море. — И прибавляет: — Человек — сам строитель своего счастья.
Костя Щеголихин очень любил всякие общеизвестные изречения и часто употреблял их, иногда — ни к селу ни к городу.
Потом Щеголихин немного рассердился на Пушкарева. Они заспорили о пьезоэлектрическом эффекте, и мне показалось, что наш ученик лучше Кости разбирается в загадочном свойстве кристаллов сегнетовой соли порождать электродвижущую силу, если на них производить давление. Костино красивое загорелое лицо потемнело, полные губы надулись, брови сбежались к переносице. Я поспешил предложить, в качестве громоотвода, новую тему, а именно: сообщил Пушкареву, что у меня есть на примете мастер, который хорошо и незадорого перешивает бескозырки.
— Теория без практики мертва, — буркнул Костя, после чего заявил, что бескозырки вообще запрещается перешивать.
В том походе Пушкарев ничего не рассказал нам о своем старшем брате. Нам удалось узнать только то, что его отец, участник трех войн — гражданской, финской и Отечественной, — погиб, немного не дойдя до Берлина, на Зееловских высотах. Что мать Пушкарева умерла и он бедовал несколько лет, пока не попал на стекольный завод, где-то возле Сиверской, под Ленинградом, — там он и выучился на стеклодува. Две сестры, «обе женатые», как он выразился, жили в разных городах, и переписки с ними он не имел. По-моему — из гордости…
Наш ушастый ученик стал делать такие быстрые успехи, что Щеголихин уже и не думал называть его тютей. А я, примерно через полмесяца, не удержался и написал о нем заметку во флотскую газету. Грешным делом, я любил пописывать в газету, мне нравилось, что мои небольшие заметки печатают.
Так вот: моя заметка о Пушкареве вызвала совершенно неожиданный эффект. Но об этом — потом.
