Алексей Кожевников - Слепец Мигай и поводырь Егорка
Обзор книги Алексей Кожевников - Слепец Мигай и поводырь Егорка
А. Кожевников
Шпана: Из жизни беспризорных
Слепец Мигай и поводырь Егорка — Балалайка
Мигай давно, с тех самых пор, как эвакуировался на Украину и ехал в одном вагоне с чувашскими детьми, получил трахому. На Украине он жил на хуторе, где была пыльная работа: молотьба, бороньба. Выело глаза пылью, трахомой веки вывернуло, и зрачки налились кровью.
За мигающие без остановки глаза, парня прозвали мигаем, из Сидорки Мигая сделали.
Узнал Мигай, что урожай в Чувобласти, и уехал с Украины, решил он разыскать свою матку, которая во время голода уехала с грудным братишкой Еремкой в места сытные и хлебные.
Сидит Мигай на Московском вокзале, а с ним товарищ Егорка — Балалайка. Егорка провожает Мигая из Украины в Чувоблсасть. Дока парень- недели не живет в Москве, а завел товарищей.
— Егорка ты это? — спрашивает Мигай.
— Я, я не узнаешь?
— Не узнаю, ходуном в глазах … Свет уходит, карусель кругом. Пошел и забрел под лестницу, вывели ладно…. Своди меня.
Егорка берет Мигая за руку и ведет в уборную. Сводил и усадил в дальний угол, что б не путался парень под ногами у пассажиров.
— Рвет… Темень облегает густая, — жалобиться Мигай и руками продирает гнойные глаза, думает вернуть им свет.
— Не тронь ты глаза, хуже будет, руки грязные, — советует Егорка.
— Отойдут вот глаза, и поеду домой, начинает Мигай мечтать вслух. — Работника мужика там надо, работа немалая после голоду… Уезжали, избу разбитым вороньим гнездом оставили, скотину всю голод подобрал. Думали сарай перетряхнуть и плуг купить, по всей деревне плуги, у нас да у Карпа сохи. Не свой — чужой век живут. Не удалось. Еремка ходит и говорит, чай два года — не понюшка табаку. Егорка, помочи мне глаза, рвет…Ой…о. о….
Егорка смочил слюной Мигаевы глаза и спросил:
— Отошло?
— Лучше.
— Ну посиди, а я побегу. Петь ведь не выйдешь?
— Не знаю, не под силу мне петь, свет гаснет. Недолго ты?
— Нет, нет, скоро…
Егорка ушел.
— Сработать бы где? — подбежал Егорка к своим товарищам. Курили они на Каланчевской площади у недостроенного угла Рязанского вокзала.
— Сами думаем.
— Пойдем вместе.
— Кого это ты привел?
— А… Слепец мой… от чувашлят прилипла, глазная. Жду как ослепнет, поводырем буду. Певец он, песенки — украиночки поет, по уху ровно гладит, в хохлах научился.
— Я лечит глаза умею: мякиш горячий прикладывать, — вызвался один
— Понес оглобли в бок, это от ячменя, а тут другое, — оборвал его Егорка. — Слепнет. Карусель, говорит, люди вверх ногами пошли, и черти летают хвостатые — в темном–то царстве видно ему.
— Забалалаил, балалайка…Черти, сам ты чорт на язык!
Мигай ждал Егорку и бормотал про себя:
— Посветлело; спадет туман с глаз и поеду, как раз к сенокосу…Если мамки нет, не приехала она — один возьмусь; к приезду как до голоду и улей пчелиный поставлю и клевер медовый в огороде посею, загон целый. Землю бы без меня, ту, что прирезали в дележ, суседи бы не запахали. Да свет чай не даст…Светло, светло, а людей не вижу….Где я? — закричал слепец.
Зажгли электричеситво, и в глаза Мигаю точно вставили желтую бумагу.
— Где я? — пошарил рукой и задел человека.
— Сиди, мальчик, — успокоил его сосед.
— Человек рядом, а не вижу… а… туман, человек…темнеет…Егорку бы… слюной глаза тронуть… а… Егорку бы… темнеет, — жаловался Мигай.
— Не спишь? — пришел Балалайка
— Егорка, Егорка, темнеет … слюной…
— Сейчас исцелять будем…раз, два, прозрел? — Балалайка смочил слюной Мигаевы глаза.
— Не вижу, потухло все. Электричество горит?
— Горит… не берет…еще раз–два … теперь видишь?
— Люди …Где ты Егорка. Где? За спиной у меня?
— Перед самой мордой…не взяло.
— Потухло, ушел свет, Егорка…руку — потянулся ослепший Мигай и крепко схватил Егорку за рваную рубаху. — не упасть бы, глубина бездонная.
— Плох я чудотворец, — усмехнулся Егорка
— Нет, ничего, нету… — и ослепшие глаза Мигая заплакали.
— Нету, падаю, — рукой с расщепленными, ищущими пальцами бродил кругом. — Где я, где Егорка, где ты, чего стало?
— Ничего, свет погас у тебя…Ослеп ты.
Мигай нашел холодную стену, и обрадовался:
— Есть, есть стена, не упаду.
— Не упадешь, пол крепок.
Радовался Мигай стене. Его руки дрожали, хватались за камень и скользили.
— Не упаду, есть, есть… мы на Казанском?
— На Казанском.
Умерли глаза у Мигая, но поворачиваться не перестали: как красные желваки, бегали они, что то искали и пытались разглядеть.
На вокзале было шумно, звонки и выкрики: «поезд на Рязань»… «в Арзамас»… Холодно от каменной стены и хотелось есть. Голод остался, а свет ушел.
Не стало людей, дня и ночи не стал, и вывески «Остерегайтесь воров» нет, и плаката «Помоги беспризорному ребенку» не видно.
— Я пойду петь. Веди, Егорка, — попросил Мигай.
— Идем, поводырь я …Граждане, товарищи, дорогу слепому певцу.! — закричал Егорка.
Пробирались они среди вокзальной сутолоки.
— Мы где… На площади? — спрашивал Мигай.
— У багажной хранилки.
— А будто далеко–далеко в темный бор…Теперь?
— У двери к ступенькам подошли. Осторожно, гляди — предупредил Егорка.
— Гляди? Я …гляди? — дернулся Мигай, — Я … гляди?!
— Эх, балалайка я пустая… Гляди… Забыл, что слепого веду, а поводырь. Здесь трамвай… вот стань, та–ак, пой!
«Рэвэ тай стогне Днипр» — запел Мигай.
— Граждане, товарищи, слепому, несчастному, откликнитесь! — выкрикивал Егорка и обходил с фуражкой.
— Балалайка, ослеп он? — подошли вокзальные ребята.
— Вполне. С поводырем, — и Егорка ударил себя в грудь.
— Как?
— Его спроси.
— А ну, пусти одного.
Балалайка выдернул руку.
— Падаю, стена… Расшибусь я… Егорка, где ты? — закричал Мигай.
— Здесь, чего пугаешься?
— Верно, не видит, — согласились ребята.
— Смотри вот, — Балалайка отвел Мигая к мусорному ящику МКХ и сказал: — пой! «Засвистали козаченки в поход с полуночи» — запел слепец.
— Ха–ха, ну, что? — спросил Егорка.
— Балалайка, будет тебе. Не пой, ты: он тебя к мусорному ящику привел, смеется.
Посадил Балалайка Мигая к заборчику у Рязанского, а сам ушел за хлебом. Сидел Мигай, — кругом ночь.
Половиной живет Мигай и в голове у него пусто: шум да булыжники мостовой, — и все. Прежде дома были, трамваи, часы на Рязанском, на Николаевском и на Ярославском, на всех трех вокзалах, теперь одни трамвайные звонки остались и ничего больше.
Балалайка с ребятами дрова крадет с путей.
Хорошо платят, если на мелочь переколешь: маленькие плитки топят. Забыл он Мигая. Ночью смотрел, как кино на крыше американскую жизнь показывало; когда вспомнил Мигая и вернулся, то на том же месте нашел.
— Некогда было — дела: у одной девчонки багаж украли, вот все и бегал, искал, нашел–таки. До Хитровки багажок чуть не доехал, — пустил утку Балалайка,
— Поедем домой, Егорка — попросил Мигай.
— У меня нет дому, в Польше дом. Я, ведь, у нас в Чувляндии беженцем был, бездомным…
— Ко мне.
— Поедем, — согласился Балалайка.
— Скоро?.. К сенокосу бы.
— Скоро… к сенокосу… Без глаз немного накосишь.
— Сегодня, сейчас, поедем — упрашивал Мигай.
— Поезда все в Чувляндию ушли, завтра дожидайся, — солгал Егорка.
Повел Мигай глазами, но часов не нашел. Балалайка думал: «Меня калачом из Москвы не выманишь в Чувляндию… редьку есть, а один ты не уедешь, пожалуй, совсем не попадешь домой. Все равно ослеп — не видит: провезу на трамвае и скажу — приехали в Чувляндию… На любую утку пойдет».
Спать Мигай и Балалайка остались на вокзале.
— Теперь нас не выгонят. Ты — слепой. Я — поводырь твой. Куда инвалидов, никакой дезинфекцией не выживешь, — радовался Егорка.
В 12 часов, когда плескали вокзал какой–то отравой, чтобы микробов убить, Егорка объяснился с уборщицей, и их не выгнали.
— Зимой хорошо будет: не попрут со слепым–то, — радовался поводырь.
Проснулся Мигай и спросил — день или ночь. Подумал Балалайка и сказал:
— Ночь, до свету далеко, — хотя и день начинался. — «Успокою, чтобы домой не просился».
Когда совершенно ободняло. Балалайка пустил утку:
— А знаешь что, Мигай, солнце не всходит, по часам обед, а солнце не может выкатиться и ночь глухая… Говорят, целую неделю дня не будет: машина какая–то чортова испортилась, и перемешалось все.
— Ночь? А люди как же — спят?
— При электричестве дела делают, а поезда не ходят… «Слепой поверит, у него все ночь, на солнышко только не надо выводить, догадается».
Убегал Балалайка, при «электричестве» дрова тянул, американскую жизнь смотрел и газетчиков задирал.
