Алексей Коробов - Маяк
Алексей Коробов - Маяк краткое содержание
Алексей Коробов
Маяк
Рассказ
Алексею Коробову 29 лет. По специальности он инженер-химик, живет и работает в Ленинграде. Печатается впервые.
1В прохладной синеве неба кувыркался самолет. Штопором он почти вонзался в море, карабкался вверх, чтобы оттуда срываться вниз.
Бугров восхищенно вскрикивал:
— Во дает! Во дает! — и посматривал на Дрозда.
Дрозд стоял рядом с рулевым, и казалось, его ничто не интересует.
— Здорово, правда, товарищ капитан? — заискивающе сказал Бугров.
Дрозд холодно взглянул на него, и Бугров обиженно замолчал.
«Старый хрен, — думал он. — Ну дал выговор. Если бы за дело... Подумаешь, не побрился. Дисциплина... А сам-то... Да я бы удавился от скуки — в пятьдесят лет за рыбкой ходить. Уж лучше удочкой. Или фикусы разводить и пыль с них стряхивать».
Самолет ринулся на сейнер. Плоскости отражали солнце. Самолет шел, как идут в атаку. Рев двигателей наполнял уши.
«Началось», — почему-то мелькнуло в сознании Бугрова, и это слово, короткое, емкое, страшное, будто перечеркнуло всю его прошлую и короткую жизнь, ничего не оставляя на будущее, и такая тоска охватила его, что руки помимо воли заплясали на штурвале.
Дрозд оттолкнул Бугрова и взялся за штурвал. Он смотрел только на самолет. Так пикировали «мессеры» на Ладоге. В этот момент они сбрасывали бомбы. И в эти секунды спасала ясная голова да крепкие руки, если, конечно, не считать и удачу...
Но когда бомба должна была вот-вот оторваться, самолет бросился на корабль. Дрозд вцепился в штурвал и расправил плечи, будто хотел принять удар на себя. Он смотрел широко раскрытыми глазами на мгновенно растущий самолет, слышал воющий звук двигателей — воющий звук смерти — и чувствовал, как холодеют спина и живот. Он резко переложил штурвал, а самолет, готовый врезаться в мостик, взмыл вверх — как будто подпрыгнул.
Самолет нехотя набирал высоту и уходил к горизонту, где была земля.
Дрозд оторвал пальцы от штурвала и увидел, что ногти стали белыми. Мускулы рук окаменели, и болела шея.
— Да это же наш, — с облегчением сказал Бугров.
— А чей еще? — рассвирепел Дрозд. — Это в Баренцовом-то море! Курс прежний!
— Ну и зараза! Ну и зараза! — монотонно повторял Бугров. — Хулиган! Да за такое в лучшем случае морду бьют!
— А в худшем?
Дрозд успокаивался — разминал папиросу.
— Сообщить командованию — и точка! Вояка!
Дрозд не ответил, и Бугров сказал:
— Очень просто — взять и сообщить. Они-то знают, кто в каком месте барражирует. — Он с удовольствием произнес это слово. — А у вас и нервочки, товарищ капитан!
Бугров не мог заставить себя замолчать.
Дрозд смял в комок наполовину выкрошенную папиросу и сказал:
— Были. Вот у того парня — сила! А жаловаться никому не буду: и нам и ему хватило. — Он провел большим пальцем по горлу.
2«Ну, нет! Шуточки! — скрипел зубами Коптилин — Не выйдет!»
Желудок и сердце снова провалились куда-то вниз. Тошнота подкатывала к горлу, и он потерял счет виткам — только солнце через равные промежутки било в глаза.
Он вырвался из штопора над самой водой и, когда набирал высоту, дрожал от напряжения, словно сам тянул самолет.
Он хотел выброситься, когда отказало управление, и был готов это сделать и получил разрешение, но сразу не сделал и теперь все откладывал, надеясь спасти машину.
— Порядок, — сказал он, но машина опять стала проваливаться, и он опять, холодея от дурноты, немеющими руками, всем телом вытаскивал ее вверх.
Он увидел небольшой корабль и решил, что катапультируется сейчас, но потом подумал, что самолет может задеть корабль, и пока он думал, самолет уже шел на корабль.
Корабль нарастал, и Коптилину казалось, что он видит людей на мостике и их глаза, в которые лучше не смотреть. А самолет вдруг провалился, и он в уме надавливал рычаг катапультирования, а руки вырывали самолет в воздух, и он кричал проклятия и ругательства.
Коптилин зажмурился и, не веря себе, почувствовал, что летит и упругий воздух держит машину. Он осторожно приоткрыл глаза. Внизу застыл расплавленный алюминий. Коптилин еще немного летел, а когда машина клюнула, чтобы слиться с алюминием, с тем, что внизу, заученным движением взялся за рычаг.
3Казалось странным, что раньше было солнце, был воздух и он сам был наполнен необыкновенным ощущением высоты.
Сейчас была одна вода — и под ним и вокруг. Туман скрыл солнце, смешал воздух с морем, и Коптилин жадно втягивал ртом и ноздрями тяжелую и влажную смесь.
Он лежал в верткой резиновой лодке, навалившись грудью на упругий борт, и греб ладонями, потому что потерял весла вместе с парашютом. Вначале греб сильно и энергично, чтобы как-нибудь согреться, и не думать, и не вспоминать о том мгновении, когда погрузился в обжигающе холодную воду, перехватило дыхание, и сердце нехотя отбивало: жив, жив, жив. Сейчас он выгребал медленно и обстоятельно, направляя лодку к берегу.
«А может, берег позади? Справа? Слева? Или где-то между «позади» и «справа»? Тогда уж лучше завалиться на спину и ждать. Чего? Погоды? Ждать, когда твои приятели на бреющем смогут прочесать квадрат за квадратом, а ты им спокойненько помашешь ручкой: «Привет, парни! Приготовьте крабы с майонезом и побольше — это ж моя любимая закуска, — и, черт с ней, пусть хоть перцовка, а после я готов и на губу». Нет, берег впереди. Я не мог ошибиться. Тогда солнце светило в затылок. Оно и сейчас светит, только не видно. Берег перед тобой. И не вздумай метаться. Это — самое последнее дело».
Он услышал нарастающий гул самолета. Самолет пролетел над ним, и он по звуку определил: «Антоша», почтарь.
«Летит милый парень, везет почту, или продовольствие, или бабулю, которая, когда не крестится, быстро-быстро вытирает влажный носик. Летит, покуривает и не знает, что под ним гибнет Гришка Коптилин!»
4Темнота наступила незаметно. Туман рассеялся, и низкие тучи ползли над головой, а вокруг было по-нехорошему спокойное море.
Болела грудь, ноги затекли, и он решил сделать передышку. Осторожно перевернулся на спину и спрятал холодные, негнущиеся ладони в карманы куртки. И, когда отдыхал, бездействовал, тревожные мысли донимали его, и он чувствовал, как чертовски замерз и устал. Он понимал, что не должен думать об этом.
Коптилин усмехнулся: думать — значит сомневаться. «Ерунда. Что значит не думать? Просто существовать, подчиняясь инстинктам? А что? Ничего инстинктик — хотеть жить. Глупо как получается... О чем-то мечтаешь, надеешься, добиваешься или пытаешься добиться — и вот тебе раз...»
Руки отогрелись, налились теплом, только в кончиках пальцев — под ногтями — покалывали иголки.
«Сейчас бы в тепло. В жаркую комнату, чувствовать рядом тепло другого человека...»
Он не хотел думать об этом. Он заставил себя улечься грудью на упругий борт, кажущийся сделанным не из резины, а из металла, и, не размышляя, как это мучительно — опускать руки в ледяную воду, погнал лодку вперед.
Темнота таила опасность, и страх незаметно и вкрадчиво овладевал Коптилиным.
Он был один на один с этим мраком, хотя знал, что эфир наполнен дробью морзянки, подчеркнуто бесстрастными голосами радистов. Где-то прогреваются моторы самолетов и вертолетов, а юркие катера прощупывают море ярко-синими лучами прожекторов.
Он знал все это, но это было по ту сторону мрака. Знал, что десятки людей не спят: одни по зову сердца, другие по обязанности; волнуются: одни искренне, другие из-за будущих неприятностей.
Но все это было на залитой светом — пусть электрическим — земле.
«Я вышел из того возраста, когда боятся всякой чертовщины. Где эти черти? Где ангелы? Мир материален. Браво! Изумительная подкованность. А что? Мир есть сочетание атомов и молекул. В нем нет места для предрассудков. Дайте сюда попика, и я докажу, что бога нет. В порядке атеистической пропаганды. И дайте колбасу. Сытый желудок не располагает к беспокойству. Так же, как тепло. Люди, да будет ваш путь спокоен и безмятежен! Только и останется беспокоиться, как бы не потерять всего этого.
Не злись и не юродствуй. И не считай себя мучеником или героем.
Я сам выбрал свой путь. Пожалуйста, без громких слов. Был обычный учебный полет. Вернее, обычный военный полет. Нет. Учебный. И я готов всю жизнь летать, но чтобы они оставались учебными».
5Он провалил экзамены в медицинский институт. Это был 1953 год, когда после десятилетки других путей, кроме института, никто себе не представлял. Его вызвали в райком комсомола, уговаривали пойти в летное училище. «Денег уйма, Чкаловым будешь, слава!» — горячился моложавый полковник. Он упорно говорил: «Нет!», — но ему надоело скрываться от более удачливых приятелей и видеть тревожные лица родителей, когда после бесцельных шатаний по городу поздно возвращался домой.
