Карпов Васильевич - Портрет лейтенанта
Обзор книги Карпов Васильевич - Портрет лейтенанта
Карпов Владимир Васильевич
Портрет лейтенанта
Загадочная история
Фотокарточка величиной с обыкновенную открытку, или, как называют фотографы, снимок девять на двенадцать, висела над кроватью лейтенанта Григория Колоскова. Жили молодые офицеры в полковом общежитии-гостинице. Видели эту фотографию все, кому случалось заходить в комнату, где обосновались Колосков и Семушкин. Видели, но как-то не обращали особого внимания.
На снимке был изображен какой-то лейтенант с очень строгим лицом. Одет в полевую форму: темная гимнастерка, темные погоны. Только глаза, в жизни, наверное, серые или голубые, да по две звездочки на каждом погоне выделялись светлыми пятнышками на довольно мрачном фоне фотографии.
Соседи по общежитию думали, что это портрет одного из друзей Колоскова, с которым он кончал военное училище. И лейтенант на снимке и Гриша были примерно одних лет: двадцать, двадцать два - не больше.
Когда Колосков только прибыл в полк и распаковывал свои вещи, сосед, лейтенант Семушкин, спросил, кивнув на портрет, который Гриша пристраивал над кроватью:
– Однокашник?
Колосков как-то неопределенно ответил:
– Он намного старше меня…
– Родственник, что ли? А может быть, отец в фронтовые годы?
– Нет, не отец.
На этом разговор оборвался. Лейтенант Семушкин расспрашивать не стал, почувствовал: тема для Колоскова неприятна.
Так, до некоторых пор, в полку никто не знал и даже не подозревал, какая удивительная история связана с этим снимком, а вернее, с лейтенантом, что изображен на нем.
Раскрылась она неожиданно. Все началось с посещения офицерской гостиницы командиром полка полковником Теремовым. Он бывал в общежитии и прежде. Взял себе за правило - раз в месяц заглядывать к молодым, узнавать, как живут, в чем нуждаются. Обходил комнату за комнатой, журил за беспорядок, если это требовалось, хвалил, когда примечал чистоту и опрятность, советовал, как лучше расставить нехитрую казенную мебель, чтобы в комнате было уютнее. Иногда останавливался у книжной полки, просил разрешения посмотреть, что читает, чем интересуется хозяин. Вообще Теремов был очень тактичный командир. Он никогда не кричал, не ругался, не выговаривал повышенным тоном. Наоборот, отчитывая кого-нибудь за провинность, понижал голос, отчего тон его становился таким холодным и колючим, что продирал виновника, будто рашпилем.
Несмотря на справедливость и заботливость полковника, никто из офицеров не называл его, как принято в обиходе, «батей». Видно, не дотягивал он в чем-то до этого. Теремов был строг и неразговорчив, не терпел беспорядка. Когда дело касалось службы, воспринимал каждый проступок как личную обиду и спуску не давал. Служба для полковника была делом и личным и общественным, и домом и работой. Жил он одиноко, без семьи, в полку дневал и ночевал. Подчиненные побаивались его. Офицерские жены перебирали разные варианты, которыми можно было бы объяснить одиночество полковника: неудачная любовь в молодости; гибель жены во время войны; наконец, измена. Однако это только предположения. Сам Теремов был молчалив, а если и говорил, то личной жизни вообще не касался.
Однако какое-то трагическое событие в жизни командира полка все же произошло. Достаточно было взглянуть на этого человека, чтобы появилась подобная мысль, - голова его была увенчана густой волнистой шевелюрой белого цвета. Это была не старческая седина, которая, зарождаясь отдельными серебристыми нитями, постепенно отодвигает темноту от висков, а потом растекается по всей голове. Теремов был облит серебром. Такая седина приходит не с годами, а вспыхивает неожиданно, под ударом тяжкого горя или большого потрясения. Носил Теремов свою седую голову гордо. Беда, видно, не сломила его. Был он высокого роста, худощав, всегда наглажен и подтянут.
Серые глаза встречали каждого внимательно и пытливо.
Мало кто в полку знал об одной слабости полковника: снисходительнее и мягче относился он к молодым офицерам. Был строг с ними, однако, разбирая их провинности - недалеко ведь ушли от юности, - полковник не проявлял свойственной ему суровости, где-то в глубине глаз, на краешках губ светился отблеск улыбки, тайной любви и нежности к молодым людям. Было в этом что-то отечески трогательное и теплое, и, если бы полковник очень старательно не прятал свое чувство, он наверняка стал бы всеобщим любимцем.
Но, видно, он боялся, как бы молодые офицеры не уловили эту любовь и не пользовались бы ею себе во вред, поэтому и говорил с ними строго, с напускной холодностью.
В тот день, как обычно, командир приехал к молодым офицерам после обеда - время, когда все находились дома и не успели еще разбрестись по своим делам.
Теремов переходил из комнаты в комнату. Обнаружив на одном из подоконников сапожную щетку и баночку с кремом, заметил:
– Раньше было принято украшать окна цветами. Теперь это почему-то считается мещанством. Может быть, подобным натюрмортом вы хотели подчеркнуть, что здесь живут строевые офицеры?
Лейтенанты сдержанно улыбнулись, А владелец щетки бросил ее за одежный шкаф.
– Там - тоже не место, - сказал полковник.
Он достал блокнотик и что-то записал. Офицерам пояснил:
– Надо, чтобы у входа поставили тумбочку - одну на всех, держите, пожалуйста, сапожные принадлежности в ней. Нехорошо, когда в комнате пахнет гуталином.
В том, что тумбочка будет поставлена завтра, можно было не сомневаться. Слова Теремова расценивались как приказ, и не выполнить его никто не посмел бы.
Зайдя в комнату Колоскова и Семушкина, полковник постоял минуту и хотел выйти: у них было прибрано и чисто. Как вдруг взгляд его упал на портрет, прикрепленный над кроватью Колоскова. Теремов присмотрелся. Медленно, словно притягиваемый изображением, подходил ближе. Остановился, продолжая смотреть. Вдруг побледнел: лицо его стало таким же белым, как и волосы.
– Кто это? Чей портрет, товарищи?
Колосков приблизился, стараясь ступать осторожно, он был озадачен взволнованным тоном полковника.
– Портрет мой, - сказал Колосков и тут же сбивчиво пояснил, - собственно, портрет, конечно, не мой. Он только принадлежит мне. Я его привез из дома…
– А кто на нем изображен? - спросил нетерпеливо Теремов.
– Это командир моего отца. Он погиб на фронте…
Полковник еще некоторое время смотрел на карточку. Волнение его заметно ослабевало, лицо обретало обычный цвет. Потом тихо сказал:
– Все правильно… он погиб.
Командир медленно повернулся и вышел из комнаты.
Пораженные случившимся, лейтенанты расселись: кто на кровати, кто на стульях, а кому не хватало места, на стол и подоконник. Один из офицеров спросил:
– Что за загадочная история? Давай рассказывай.
Колосков начал медленно, как бы вспоминая по ходу рассказа:
– Фотографию эту я помню с детства, она висела у нас в доме на стене, там, где были карточки родственников и близких. Отец мой работает шофером. На фронте был механиком-водителем. Тридцатьчетверку водил. Вот он и привез с фронта портрет лейтенанта. Фамилии его не помнил, потому что был в подчинении всего один день. Но снимок берег и считал себя виноватым перед этим человеком.
Отец, когда выпьет, очень терзается своей виной. В другие дни фотографии не замечает, будто ее и нет. А как «заложит», в праздник или с друзьями, так непременно вспомнит лейтенанта и начнет подробно рассказывать о нем. Много раз я слышал эту историю.
…Танковую роту, в которой служил мой отец, однажды придали роте автоматчиков. Автоматчиками командовал этот самый лейтенант. Было это где-то под Смоленском в 1943 году. Роты получили задачу: перерезать большак и не дать возможности противнику отойти. Тогда постепенно с тяжелыми боями вытесняли фашистов на запад.
Сели автоматчики на танки, и ударил подвижной отряд в указанном направлении. Пробились через передовые части. Выскочили на шоссе. Разогнали гитлеровцев с дороги, прервали на ней движение. Командир танковой роты радовался: «Дали фрицам прикурить!» А этот лейтенант не радовался. Он вообще был строгий и неразговорчивый, вроде нашего Теремова. «Рано, говорит, победу праздновать, надо еще продержаться до подхода главных сил». Будто предвидел надвигающуюся беду.
Гитлеровцы на том участке, как выяснилось, не только отходили, но были намерены контратаковать, и наши роты оказались между двух огней. Начался бой. Часть фашистов стала прорываться по шоссе к переднему краю, остальные ударили с тыла. Враг превосходил нас по силе во много раз, да и потери были велики. Погибло много и танкистов и автоматчиков. Пал командир танковой роты. Команду принял этот лейтенант, но и он был ранен.
– Надо бы отходить, товарищ лейтенант, - сказал ему отец.
– Не приучен к этому, - резко ответил тот. - Куда отходить? Да и зачем? Вон сколько здесь врагов, молоти их. Где ты еще так густо цели видел? К тому же у нас приказ - не допустить движения по большаку.
