Корнель Макушинский - Скандал из-за Баси (журнальный вариант)
— Не так, дорогой дядя! Скажи лучше — «пусть он будет здоров».
— О, да, да! — воскликнул Ольшовски, горячо целуя ее озабоченную голову.
В тихом портовом городке, в старом пиратском гнезде, Бася поселилась со своим бедным «ребенком». С сочувственным недоумением местные жители смотрели, как каждое утро светловолосая девушка ведет под руку странного, молчаливого человека Красивый город был огорожен крепостной стеной, такой широкой и мощной, что на ней могли разминуться два воза Эта стена - отличная дорога, которая вьется вдоль моря, сверкающего зеленоватым блеском. Море здесь шумное, штурмующее берег прибоем, берег усеянный камнями, во время отливов обнажается так, что можно далеко уши по нему, не замочив ног!
Седой человек, чья душа ушла от него, сидел на краю стены, а рядом с ним - девочка с мальчишеским лицом. Девочка клала руку на его руки и говорила тихонько:
— Это море!
Потом, когда чайка пронзительным голосом хотела перекричать шум моря, она говорила:
— Это птица.
Седой человек прислушивался в молчании. Иногда он смотрел на нее вопросительно, а она, с замершим от волнения сердцем, смотрела в его неподвижные глаза, словно хотела вычитать в них беспомощный вопрос. Один раз он заговорил с ней. Слова были мягкие и словно округлые, но непонятные. Будто ребенок лепетал. Он не боялся ее, и иногда казалось, что он ищет ее глазами.
Несколько дней спустя он сам взял ее за руку и направился к лестнице, ведущей к крепостной стене. Он жадно слушал шум моря и подставлял лицо солнцу.
— Это солнце! — учила Бася.
В эту ночь она, однако, пережила смертельную тревогу. Около одиннадцати вечера сорвавшийся с цепи вихрь начал носиться по морю и с неожиданной силой обрушился на тихий городок. Бася услышала крик из комнаты отца Она вскочила с постели и вбежала туда с лампой. Бедный человек стоял, смертельно бледный, прижавшись к стене, и рукой прикрывал голову так, словно хотел ее защитил» от чего-то такого что сейчас на нее упадет. Когда он почувствовал прикосновение руки, то прижался к ней с глубоким стоном. Папочка, папочка,— говорила Басм — Не бойся, я с тобой... Это ничего, это просто гроза..
Она уложила его, дрожащего от таинственного страха, в постель, гладила лоб, усыпанный крупными каплями пота, говорила с ним тихонько и нежно, пока он не заснул. Она не смела пошевелиться, потому что во сне он судорожно сжимал ее руку.
Наутро приехал Диморьяк. Он внимательно посмотрел на Басю, потом подошел к Бзовскому и протянул руку.
Тот ответил бесцветным взглядом и машинально поднял руку.
Француз наполнил комнату веселой канителью слов, а Бзовски, наклонив голову, слушал, следя за ним неподвижными глазами.
— Мне кажется, что начинается чудо! — шепнул Диморьяк.— Вы знаете, кто на свете мудрее всех великих ученых. Любовь! А вы — воплощенная любовь, маленькая славная женщина!
В Басе было столько любви, что она переливалась через края сердца. В этом маленьком городке, где все знали все про всех, люди были растроганы. Простые люди — рыбаки, суровые и расторопные,— с уважением кланялись девочке, которая без устали, с ангельским терпением разговаривала с седым исхудавшим
...Седой человек смотрит на воду с упорным напряжением. Что-то в нем происходит, что-то ломается.
Он борется с собой, кажется, что старается ухватить что-то, что ускользает от него, как бьющаяся рыба
Вдруг он повернулся к Басе и со страшным напряжением все всматривается в нее и всматривается. Потом осторожно, мягко, нерешительно кладет руку на ее руки. Из скалы он выламывает какое-то слово выкапывает его с неимоверным трудом. Потом выговаривает:
— Бася... Это Бася...
Небо вдруг открылось во всем своем сиянии, и Бася сквозь солнечный блеск увидела доброе улыбающееся лицо Бога.
’
Рождение человека
Почтенная писательница Сельма Лагерлеф рассказала в одной из своих книг прекрасную легенду о набожном и стойком рыцаре, который принес в ладонях в свою северную страну огонек, зажженный в святой земле. С такой же верностью и бдительностью Бася стерегла ту слабую искорку, которая загорелась в душе ее отца. Требовались нечеловеческие усилия, чтобы мигающий слабенький огонек не погас. Бог видит, что Бася часто поддерживала его лишь остатками сил.
Она была измучена до последних границ. Глаза ее запали, лицо осунулось и потемнело, руки часто дрожали. Лекарствами, прописанными учеными людьми, она поддерживала изношенный организм отца, но душу его лечила сама. Никто иной не мог бы ее заменить. Услышав первые разумные слова отца, она ослабела от радости, и крупные горячие слезы покатились из ее глаз. Только бы выдержать, только бы выдержать!
Становилось все лучше, все лучше... Сквозь приоткрытые двери она увидела, что отец взял в руки книгу. Он с любопытством разглядывал ее, потом начал, как ребенок в поисках картинок, нетерпеливо переворачивать страницы. Потом разочарованно отложил ее, но спустя минуту что-то его снова к ней потянуло. Он отер рукой лоб, на котором выступили капли пота, знак непомерного усилия. Но взволновало ее до глубины души совсем другое событие. Однажды вечером она заснула в глубоком кресле. Бдительная даже во сне, она услышала легкие, словно крадущиеся шаги. Отец! Проснувшись, она смотрела сквозь смеженные ресницы, что он собирается сделать. Он наклонился над ней и долго всматривался в ее лицо, потом робким, осторожным, каким-то кошачьим движением коснулся ее волос. По телу Баси пробежала дрожь. Через мгновение она почувствовала легкое прикосновение на своих глазах и на лице. Он водил рукой как слепой, старающийся узнать знакомые черты. Видимо, это доставляло ему странное удовольствие, потому что произошло нечто небывалое: на омертвевшем лице появилось нечто, что могло быть улыбкой.
Со дня на день, с часу на час пробуждалась зачарованная душа. Рассказ об этом мог бы быть очень длинным, полным печали, переплетенной нитями радости. Три месяца длился тяжелый поход к самосознанию, какой проходит новорожденный за свои первые годы. Ребенка учит мать, а этого несчастного вела за руку его дочь, героически, со страстным упорством, с такой неизмеримой силой воли, что удивленный Диморьяк, впервые в жизни не произнеся ни одного цветистого слова, нежно поцеловал ей обе еще детские руки. Но, однако, не выдержал и цветисто сказал на прощание:
— У каждого человеческого сердца есть своя темная и солнечная сторона. А у вашего сердца — только солнечная. Дорогое дитя, вы спасли своего отца!
Бася смеялась сквозь слезы.
Вскоре она решила, что отца уже можно повезти в Варшаву.
Там их нетерпеливо ждали. Пани Таньска, обеспокоенная и озабоченная, каждый день отравляла жизнь' пану Ольшовскому:
— Ты бросил девочку с сумасшедшим, который ее в один прекрасный день задушит. Прекрасная мысль! Только мужчина может такое выкинуть!
— Но ведь вы читали письма Баси! — кричал Ольшовски.— Ее отец возвращается к жизни! Это умная девочка, чудесная девочка! Чего же вы от меня хотите? Бася заупрямилась...
— Басе надо было задрать юбку и обходным путем выбить упрямство из головы. Я бы так поступила! Я, слава Богу, не пишу книжек, а значит, у меня еще осталась крупица разума.
Она с мрачным видом слушала рассказы Ольшовского об удивительной и таинственной трагедии Бзовского. У пани Ольшовской глаза были полны слез. Он должен был повторить свой рассказ еще раз, когда их навестил профессор, беспокоясь о судьбе своего ученика. Пригласили и пани Таньску, которая обычно охотно знакомилась с новыми людьми. Но в этот раз бабушка неожиданно заупрямилась.
— Даже не собираюсь,— заявила она,— знакомиться с человеком, который делает вид, что может вычислить возраст Земли, и при этом болтает разные глупости. Земле столько лет, сколько их в еврейском календаре. Кто как, а евреи умеют считать! А этот что-то толкует о миллионах... Он готов сказать, что и мне тысяч сто лет... Сами с ним развлекайтесь! А я пообедаю с моим Шотом, который скоро и меня сожрет, потому что у него, наверное, семь желудков...
Пришедшая наконец от Баси телеграмма о скором приезде все перемешала в ее голове. Благородная женщина не могла найти себе места. Десять раз на дню она кружила между своим домом и квартирой Ольшовских, кудахча и всячески выражая нетерпение. Отдавала самые дикие приказания и влезала во все дела. Она возвращалась домой, где на нее находило какое-то огромное вдохновение, и во весь дух мчалась к Ольшовским, чтобы сообщить удивленным людям, что ей только что пришло в голову.
— Они должны поселиться у меня! — воскликнула она энергично, словно бы с порога хотела задушить все протесты.
— Кто должен поселиться у вас, бабушка?
— Персидский шах со своей теткой! Кто же, если не Бася со своим отцом? Есть у меня большая квартира или нет? Есть! Три комнаты я им уступлю, а сама забаррикадируюсь в четвер-
