Диана Машкова - Если б не было тебя
– Молчи, – прошипел мужской голос, – убью.
И точно – нож к горлу, а потом оттащил от тропинки.
Много времени с тех пор прошло, но Аня помнила каждую секунду, будто было все только вчера. Помнила запахи, движения, звуки. Его грубый рык, свои полузадушенные всхлипы. Он долго мучился с ней: никак не поддавалось непривычное тело. Стянул веревкой руки в локтях, чтобы не дергалась, и только тогда с изумлением понял, на какую напал. Еще больше распалился, стал действовать яростней, резче.
Сколько ему было лет? Двадцать пять, может, тридцать? По голосу молодой. Лица она не видела – он делал все, чтобы держать жертву к себе спиной. Придавленная тяжелым грузом к влажной траве, она слышала, как он хрипит диким зверем. Потом затрясся, запрыгал над ней как на электрическом стуле, и сильнее, почти до смерти, сдавил шею. Анна не могла больше дышать, в глазах потемнело…
Долго плакала она, сидя на земле у ручья. Жалела, что выжила. Лучше бы убил, не дал очнуться. А что теперь… В милицию, к врачам? Измучают, всю душу вытрясут. Стыдно. И какой в этом толк? Даже описать насильника она не могла. Скажут, сама согрешила, а небылицу придумала. Кому такая нужна? В ее-то годы. Вокруг полным-полно молодых.
Через месяц Аннушка услышала от Мани, что в окрестностях появился маньяк. Соседка сказала, якобы больше десятка женщин стали его жертвами. Не убивал: насиловал и скрывался. Но никому не удалось заглянуть мужчине в лицо – веревка на шею и носом в землю. Анна сделала вид, что впервые слышит. А внутри задрожала вся, ладони покрылись холодным потом.
– Сами виноваты, – рассуждала Маня, – полуголые ходят, да еще по ночам. Не мужика надо судить, а таких вот баб.
Анюта покорно кивала.
– Вот времена пошли! Мужа хоть к юбке привязывай, на каждом шагу пытаются совратить. Видит же, стерва, я рядом иду. Нет, все равно груди свои бесстыжие выкатит и глазами стреляет. Распустили народ. Гласность у них – что хочешь, то и твори.
Аннушка поддакивала, ругала политику и бессовестных баб. Все, как хотела Маня.
Прошло время, мужики деревенские, не дождавшись помощи от милиции, сами устроили облаву – каждый вечер дежурили на станции. И поймали-таки маньяка «на живца»: от самого вагона шел он за приглянувшейся женщиной. Дело завели, показания пострадавших собрали. Во всех районных газетах фотографию преступника напечатали – мол, если вы стали жертвой этого человека, помогите следствию. Оказалось, приезжий. То ли из Грузии, то ли из Южной Осетии, то ли еще откуда-то с юга. Анна удержалась, не стала читать газет и на фотографию не хотела смотреть. Но могла видеть его лицо. Если бы только знала, что уменьшенная чернобровая копия всего через семь месяцев будет удивленно разглядывать ее черными, как смоль, глазами.
Когда поняла, что беременна, долго не могла от шока оправиться. Не знала, как правильно поступить. Думала, сомневалась. Даже на заводе товарки заметили, что с Аней – ровной и всегда спокойной – что-то не так. Кто к врачу предлагал сходить, кто настойчиво советовал к батюшке. Анна даже не ожидала, что столько верующих вокруг. Как-то незаметно это было, раньше все прятались. Она и сама была с детства крещеная, бабушка постаралась, но крестик давным-давно убрала в надежное место и даже не притрагивалась. Знающие люди в один голос говорили, что ехать надо в старый мужской монастырь на окраине города. Туда, где ПТУ еще недавно было. Отец Тихон никому в помощи не отказывает. Только ждать долго придется, да в праздники нельзя приезжать.
Анна, сама собой измученная, согласилась. В первый раз в жизни взяла отгул на работе, оделась еще скромнее, чем обычно, и отправилась в путь.
К отцу Тихону собралась целая очередь. Люди шли открыто, не стеснялись. Анюта поверить не могла в то, что мир вокруг успел так измениться. Словно другая планета. А что она видела со своего огорода или из-за станка? Даже телевизора в доме не было.
Старушки в платочках – говорили, из тех, что давно знакомы с батюшкой и помогают ему, – принимали верующих, рассаживали в тепле трапезной, поили чаем. Анюта заметила, что каждый приходит не с пустыми руками, а с угощением, которое тут же выставляют на стол. Стало неловко за то, что не догадалась ничего принести. Но за тяжелыми мыслями никаких других у нее не осталось. Пустая голова. Наконец, несколько часов спустя, пригласили ее в крошечную келью, где принимал батюшка.
В отличие от ожидающих отец ничего не ел и не пил. Сидел на большом деревянном стуле, сложив руки на животе, и смотрел сквозь стекла очков внимательными глазами. Словно всего человека считывал.
Аннушка никак не могла собраться и рассказать все, как есть. Мычала. Заикалась. Опускала голову ниже. Неизвестно как, но батюшка сам всю ее историю пересказал – ей оставалось только кивать.
– Нет твоей вины, – отец Тихон ласково погладил Аннушку по руке. От неожиданности она вздрогнула, а потом сразу успокоилась от прикосновения мягкой и теплой ладони. На сердце стало так хорошо! Даже не верилось.
– Мысли измучили, – пожаловалась она, робко поднимая глаза.
– Это оттого, что мысли твои греховные, – отец Тихон не осуждал, только сочувствовал, – забудь их, и станет легче.
– Не знаю, как…
– На все воля Господа. Никто из нас не хозяин жизни на этой земле: ни своей, ни чужой. А ты ребенка под сердцем носишь. Три месяца – долгий срок, растет человечек. И ручки, и ножки, и сердечко: все уже на местах. Теперь только ждать.
– Что же делать… – Она отняла руку и закрыла ладонями лицо.
– Принять. Оберегать.
– Не могу!
– Аборт – это убийство. Ребеночек жить хочет. Неужто его на части разорвать и из родной матери вытянуть? Не думай, что нет там души. Все чувствует. Все ощущает. И даже предвидит беду – ручонками закрывается, как ты сейчас.
Анюта не выдержала, разрыдалась.
– Младенец не виноват, – отец Тихон погладил Анну по русым волосам, – он должен жить.
– А если я его не полюблю? – Анна едва могла говорить.
– Ты, милая, сначала роди! Сделай милость. Там уже ясно станет. Никто не принуждает тебя нелюбимое дитятко растить.
– Как же тогда?
– Оставишь, если невыносимо. Люди добрые себе возьмут, воспитают.
– А разве бросить младенца – не грех?
– Отказ от ребенка – грех, но не такой тяжкий, как убийство. Пусть родится. Дарован свыше, значит, есть на то причины. Господи, благослови тебя… Не думай дурное. Все сложится. Ступай с Богом, Аннушка!
Анна не помнила, как вернулась в деревню. Домой идти не могла, внутри все смешалось. На ее счастье, Маня была одна – сын в школе, муж на работе. Пошла к ней и рассказала всю правду. Объяснила, как стыдно было, потому не призналась в насилии даже ближайшей подруге. Думала, все обойдется, забудется раз и навсегда. А вон как вышло. Маня всплакнула, попросила прощения за то, что всех потерпевших мела одной метлой. Пожалела подругу. Сказала, если батюшка благословил, всем должно поддерживать и помогать. Оказывается, и она отца Тихона знала, давно уже ходила к нему за отпущением грехов, за советом. Святой человек!
Весть о беде Анны разнеслась по деревне быстро. Чего угодно она ожидала – презрения, обвинений, – но не этой, внезапно свалившейся на нее доброты. Ей сочувствовали, хотели знать, как здоровье, как дела, спрашивали, не нужно ли чего. Как будто впервые в жизни заметили, что она вообще существует. Анна из грешницы и изгоя превратилась вдруг в святую: мало того, что дочь пострадавших за свободу родителей, так еще и жертва насилия. Каждый считал своим долгом принести гостинцы, подарки; приданое ребеночку собирали всем миром.
– Не бойся, вырастим!
– Рожай, не бросим!
Последние месяцы беременности Анна провела как в счастливом сне: на работу не надо ходить – оформила декрет, по хозяйству Маня помогала. Соседи улыбались, вежливо здоровались. Словно в раю.
И вот счастливый момент настал – Верочка родилась. Анюта хоть и измоталась почти до смерти, а кесарево сечение делать не дала. Сама рожала, как ей отец Тихон велел. Сказал, что справится и все хорошо будет. Посмотрела она на девочку, на ее беззащитное личико, и влюбилась. Раз и навсегда.
С того дня и на все детство Верочка стала для мамы добрым ангелом. На заводе смутные времена – новый директор, какие-то хозяева объявились, начали всех увольнять. А Анюту не тронули, мать-одиночка с грудным ребенком. Нельзя. Людей прежней жизни лишили, отправили по рынкам торговать, а у Анны дочка маленькая, за нее Маня, добрая душа, за прилавком стоит со своими и соседскими огурцами-помидорами. Благодарность дочке за то, что подарила матери жизнь, о которой она никогда не смела даже мечтать, превратилась в слепую любовь. Верочка росла как принцесса даже при том, что лишних денег у Анюты никогда не водилось. Но кусочек ткани купить – много ли малышке надо? – и смастерить нарядное платье она умела. Без новых сапог обойтись, зато дочке нарядные туфельки достать могла.
