Олег Ершов - Катунь Коварная
Миронова под воздействием близости желанной женщины, которая только совсем недавно поняла свое предназначение тела и души и под определенным хмелем спиртного в объятиях любимого человека, ни на секунду не сомневалась и дала слово идти за ним туда, куда он ее поведет до самого конца, чтобы с ними не случилось.
Их случайное знакомство, обыкновенной доярки и управляющего фермой, переросло не только в обоюдную любовь, но и во что-то очень большее и объемное. Эта незатейливая случайность перешла в какой-то инструмент невероятного хищника, который своей невидимостью и неизвестностью создавал огромный невидимый пузырь, состоящий из сплетен, домыслов, производственной информации и невероятных рекордов, о которых рапортовали все начальники, разной значимости. Газеты и журналы, на первых полосах наперебой печатали чуть ли не ежедневные сводки новых рекордов. Миронова становилась постоянным гостем районной парторганизации и других мероприятий любого толка.
Время потекло, как горная река Катунь с высоких гор, стремительно унося за собой в дальнюю неизвестность все то, что зацепляло на своем пути, пробегая по маленькой провинции, подминая под себя вековые ценности и уклады местных жителей. Мощным сарафанным радио сплетни разносились по соседним селам, захватывая интерес жителей, рождая у них желание побороться с поставленными рекордами и увеличить то, что невозможно сделать с обыкновенными животными, которые самой природой были обречены давать ровно столько молока, сколько они могли дать. Но это уже совершенно никого не волновало, народ во главе с партийными работниками и начальством, которые хотели каждый день рапортовать о новых и новых достижениях, пытались каждый день придумывать и ухитрятся приписывать одной буренке столько молока, сколько она могла бы поместить в своем теле, если из нее вынуть все внутренности. Но наше высокое правительство на эти цифры смотрели, как на высокие достижения и, приняв доклады, развешивали медали и ордена всем, кто стоял у трибуны родной Коммунистической Партии Советского Союза.
Дымов лежал в камере следственного изолятора на тюремной «шконке», с широко раскрытыми глазами, всматриваясь куда-то мимо лампы дневного света, перекрестив на груди свои побелевшие от долгого непопадания на них солнечного света руки.
Глядя на него со стороны, сразу показалось бы, что он мертв, либо находится в глубоком летаргическом сне. Но широко раскрытые и не моргающие его голубые глаза, своей живой влажностью опровергали эти версии. И только края усталых век, подергивающихся ежесекундно, как бы пульсируя в ритме бьющегося сердца, сразу развеивали это неблагоприятное недоразумение.
Его печальные глаза, на первый взгляд, были пустынны и одиноки. Они были похожи на чистое, бездонное, выцветшее от теплого яркого солнца, осеннее небо. И это выражение глаз не предвещало ничего хорошего. Но все это было совершенно не так, как казалось бы на первый взгляд. Ибо он был в забытьи и не принадлежал уже самому себе. Он полностью, всей своей душой, был отдан глубоким мыслям и воспоминаниям.
Димка, очень осторожно и медленно перелистывал страницы своей, далеко непродолжительной жизни, стараясь, при этом, не пропустить ничего, даже самого, казалось бы, ничем не запоминающегося или как то ускользнувшего из его памяти, светлого дня. Ему отчетливо врезалось в память то далекое сказочное детство. Те летние яркие солнечные дни, когда он вместе с соседскими, деревенскими мальчишками, счастливый, чуть ли не до безумия, с залитым солнцем лицом и радостными глазами, бежал по летней пыльной дороге, прогретой июньским солнцем так, до боли, прижигало детские пятки. Бежал туда, где протекала извилистая речка с песчаными берегами и глубокими плесами. Туда, где она бережно прятала, неся свои чистые воды, под тенями ивы и густо растущего по берегам тальника.
У Димки медленно из левого глаза выкатилась чистая слеза и упала на серую грязную наволочку казенной подушки. При этом, он даже не вытер глаз рукою, и, как ни странно, не моргнул ими. В эти минуты Димка был далек от грязных и вонючих тюремных стен. Сейчас, глубокой ночью, ему никто не мешал вспоминать те радостные и счастливые дни того давно ушедшего неизвестно куда сладкого детства, таинственного и неповторимого, со своими обидами, ссорами и счастливыми до забвения историями и приключениями. Лишь яркий свет неоновых ламп этой глубокой ночью, растворяясь в его бездонных, пропитанных несчастьем и обидой потускневших глазах, завораживал его своим пронизывающим гипнозом, проникая до самой глубины его сердца, унося его из несправедливого мира со своей нечестной и грязной по совести игрой в оловянных и стойких солдатиков. Игрой, которую навязывали всем уже давно, на протяжении десятков лет, хотел ты этого или нет. Всем, кто пытался добиться в этой безрезультатной жизни, чего то, очень хорошего, посвящая себя с огромной пользой для других. А в результате добивался в лучшем случае, психиатрической больницы или лагерей, со стоящими по периметру автоматчиками. А в худшем случае, какой-нибудь никому не нужной, глупой и бессмысленной смерти в виде расстрела или другого умерщвления в виде несчастного случая или добровольного ухода из жизни. При этом причиняя родным и близким большое горе и боль невосполнимой утраты. И все же, находились еще люди, в этой огромной стране, которая кипела и возмущалась несправедливостью и непониманием живущего в ней общества, но все же верили, что они идут правильным путем в то самое светлое будущее, со своим счастьем и радостью, достававшимся, через голод и разруху. Через вытянутые жилы сталинских вагонеток. Но все-таки, это было счастье. Счастье людей, и другого они не знали, и не дано им было этого знать, потому, что это счастье, было распланировано и расставлено съездами Коммунистической партией Советского Союза.
Все эти мысли страшными и гадкими червями вползали в сознание Дымова из самых глубин его мышления и всякий раз разрушались все новыми и новыми бесконечными струями, меняющие одни на другие в пух и прах, разбивая предыдущие. Но лишь одна мысль не давала ему покоя. Она постоянно вплывала в его сознании, о чем бы он не начинал думать. Эта мысль была о его жене Галине и о маленькой дочери, которую он видел один раз в своей жизни и то, только издалека и через окно, когда он приезжал в роддом. Ему было очень обидно и больно, за то, что он ничем не может им сейчас помочь и как они живут, Дымов не мог себе представить. Конечно же, и другие важные мысли стояли стражниками в его голове. Они никак не давали ему уснуть и постоянно обрастали всяческой непонятной нечестью. Он вот уже полгода ждал и надеялся, что все образумится и его отпустят. Но он тогда еще не знал, что те погибшие милиционеры, в тот вечер возвращались с дня рождения своего друга и были изрядно подвыпившие. Они были настолько пьяны, что не видели ничего перед собой. Но начальство не имело права признавать этот факт, и было дано строгое указание найти виновного, и объявить всем жителям через газету, о совершенном преступлении. Вот Димка и попал совершенно случайно под это распоряжение. И поэтому следователь так долго готовил материал, собирая по крохам того, чего совершенно не было. Димка знал, что завтра его повезут на суд и там все решится. А сегодня он никак не хотел об этом думать, и был погружен совсем в другие мысли. В глубине души он, конечно же, очень сильно осуждал себя, за то, что связался в тот день со Светкой, но и в то же время, он знал, что в гибели милиционеров он ни как не виноват.
Как обычно за железной дверью камеры, рано утром послышались разговоры охранников и громкие шаги. Привычный поворот ключа в замке, открыл камеру.
– Дымов, с вещами на выход! – Скомандовал охранник открывший дверь.
Димка, не раздумывая встал и свернул в рулон свой матрац. Одел свою куртку и, взяв старую сумку, которую ему передавали вместе с продуктами из дома, вышел на «продол» изолятора.
– Лицом к стене! – Вновь послышалась команда.
Димка повернулся к стене и услышал, как охранник закрыл дверь камеры.
– Пошел вперед! – Послышалась очередная команда.
Димка зашагал на выход. Спустившись с верхних этажей, он прошел по коридору и вышел во внутренний дворик, где стоял автозак. Он спокойно запрыгнул в него, и через несколько минут этот автозак вез его через весь город. Заседание прошло довольно быстро. На суде никого не было, кроме судьи, обвинителя и адвоката со следователем. Димка готовился, что-то сказать, но ему не позволили и быстро вынесли приговор.
Он все равно еще надеялся, что его отпустят из зала суда, но приговор в три года прозвучал, как гром с ясного неба и Дымова снова привезли в изолятор, в ту же самую камеру. Он не знал, что ему делать и как быть. Разговаривать или спросить у кого-то, не было никакой возможности. По-прежнему к нему никого не допускали. И только через три дня к нему пришел адвокат, чтобы написать Кассационную жалобу на отмену приговора. Дымов пытался узнать у адвоката, как там у него дома, но он только ответил очень сухо, что дома все хорошо и не о чем беспокоится. Собрав документы, адвокат ушел так же быстро, как и пришел, сказав, что дело теперь пойдет в краевой суд. А там, если ни чего не изменится, тогда уж надо будет крепиться отбывать наказание. Димке, уже было совершенно не интересно, куда его повезут и что ему предстоит делать и как жить. Его теперь волновал один вопрос, как ко всему этому отнесется его жена и как она теперь будет жить. Он снова упал на тюремную «шконку» и уткнулся в казенную подушку, пытаясь освободить свой разум от этих мыслей. Он вспомнил свою красавицу Катунь, о которой он так долго не вспоминал. И сейчас его воспоминания о ней, дали ему знать, что это именно она так устроила, за то, что он изменил той, с которой она его отпустила. Конечно же, это были только его мистические мысли, но они накрепко застряли в его голове. Он знал точно, что так могла поступить только она. Она его заступница, коварная Катунь, никогда бы не позволила ему таких вольностей. Она давала ему силы и счастье не для того, чтобы он упивался сладостью в вине и разврате. Она давала ему силы и счастье идти по правильной дороге, для того, чтобы быть примером для других и нести огонь радости и благоразумия для окружающих. Димка только сейчас понял свою ошибку и, как пацан, разревелся от безысходности и от того, что уже ни чего не вернуть назад.
