Элеонора Кременская - Пьяная Россия. Том первый
Баба ела торопливо и жадно, губы ее лоснились от жира, с подбородка иногда сваливались на пол крошки, платком она не пользовалась, чтобы утереть рот. В пять минут, прямо из горла, выпила весь портвейн из бутылки. Но ела и пила она как-то машинально и все вертела головой, пристально оглядывая полупустое пространство комнаты Молибоги.
Оказалось, что у нее есть жилье, небольшой дачный домик с русской печью, жить можно. Документы на нее оформила сестра, как видно, до чертиков надоело ей возиться с родственницей-алкоголичкой. Но дача разве прокормит, рассуждала вслух баба, лишь летом, когда можно много чего натырить с соседских огородов.
Молибога слушал, пуская дым сигареты из ноздрей, задумчиво улыбался и кивал.
Через какое-то время, месяца три, не больше, Федька с бабой расписался. А еще через какое-то время переоформил ее дачу на себя. Баба после таких потрясений, шутка ли, трезвою надо было быть долгое время, известное дело, пьяным в учреждения не придешь, а бюрократия в нашей стране та еще. Иной, вон, взял бумажку с печатью в одной конторе и пока валандался в очередях за другой, глядь, а у первой-то срок истек, известное дело, десять ден, дают на все про все, а разве успеешь в таких-то очередях? Иные ходят по году, а то и по два, по три, оформляя наследство, прописку, покупку на квартиру или на дом и красные воспаленные глаза выдают их уже, самую что ни на есть, последнюю степень озверения. При царизме или вот, при Совдепии никто и не мечтал о подобном бюрократизме и идиотизме, времена правления единороссов всех переплюнули своей бредовой казенщиной.
Но у Молибоги повсюду имелись знакомые, серенькие людишки, дворники да уборщицы. Однако без этих людишек у чиновников, бумагомарак, выросли бы в кабинетах тонны из просроченных бумажек с печатями, к тому же обкапанные слезами измученных жертв казенщины они бы заполонили все вокруг, забились бы в носы и в уши чинушам, заставили бы биться в истерике и отпихивать от себя очередную бумажонку норовящую влезть, пожалуй в самый рот, которым, довольно редко, но все-таки чиновники выкрикивают заветное для любого томящегося в очереди:
«Следующий!»
Поэтому, чиновники и чиновницы не долго думая, сами состряпали соответствующую бумажку, передавая папку с документами Молибоги и его новой жены, из кабинета в кабинет. И глядя, как они ловко постукивают печатями да пощелкивают степлерами, Молибога понял, что более никогда за всю свою жизнь не переступит порога подобного заведения. Лучше уж сдохнуть на улице, рассуждал он, чем помереть в коридорах таких маньяков, как эти чинуши.
Баба, на радостях состоявшейся сделки, стала пить, ушла в забегаловку, надолго исчезнув из жизни Молибоги, и когда он хватился ее, оказалось, что она в морге, валяется посреди бесхозных трупов, горою наваленных в углу полуподвального холодного помещения мертвецкой. Федька после опознания, когда, в кожаном фартуке, будто мясник, один патологоанатом, стащил синий труп бывшей его супружницы сверху, с горы других голых трупов, бесстыдно перемешанных, где мужчины, где женщины, шлепнул ее на бетонный пол и, взглянув на него, только буркнул:
«Ну?»
С трудом сдерживая дрожь отвращения, подписал отказ, мол, хоронить не на что, пущай, хоронит государство.
После, уже весною, он нашел ее бесприютную могилку на городском кладбище, она лежала посреди таких же бедолаг, неизвестных и никому не нужных, людей. Молибога деятельно стащил чей-то деревянный крест, врыл его в могилу бабы. Украл чью-то новенькую ограду и, потеснив соседей своей подруги, обделал все как надо. Точно также стащил новый столик и скамейку, вырыл у кого-то куст шиповника. Удовлетворенный, хмыкнул, оглядев дело своих рук.
И потекла жизнь, как у всех русских. Комнату в коммуналке он сдал большой трудолюбивой таджикской семье. Они в ножки ему поклонились. Сделали ремонт. Натащили мебели. И не смущаясь, веселились на трехъярусных кроватях, свешиваясь сверху, поглядеть на обалдевшего таким изобилием людей на двенадцати квадратных метров комнаты. Но платили исправно, а все прочее Федьку не волновало.
Сам он переселился на дачу. Ломал старый забор и штакетник у других дач на дрова, благо зимою он сам хозяином ходил посреди тихих домиков. И затапливая печь, всегда с благодарностью вспоминал свою вторую жену, но тут же спохватывался, что к стыду своему никак не может вспомнить лица ее, разве только жадные губы, алчно пожирающие хлеб да крошки, падающие с жирного подбородка и более ничего.
Зато, первая жена, след которой он потерял давным-давно, ему казалось, что прошла целая вечность после развода, стала сниться каждую ночь, и Молибога просыпался, со стоном хватаясь за известное место на своем теле. Эротические сны с женой, как колокол совести, не давали ему покоя. Он изменил свой образ жизни, стал занимать себя с утра до ночи и с ночи до утра, устроился дополнительно сторожем на стройку очередного торгового центра. И обходя с собаками территорию стройки, всякий раз угрюмо думал, что приметой правления единороссов являются, как раз постройки торговых центров и гипермаркетов. Словно грибы, они вырастают откуда-то, едва не за месяц, построенные, как говорится, в народе, «на соплях», иные полыхают невиданными пожарами, но тут же на месте головешек вырастает, как в сказке опять такой же центр. И сверкает огромными щитами покосившихся реклам, норовящих свалиться на головы зевак и убить их на месте. Рекламы кружатся и трещат, но зазывают и зазывают пугливого и обедневшего обывателя на небывалые распродажи, бросаются в глаза бесконечными акциями, в расчете на простачков. И простачки ведутся, бегут, запасшись тысячей рублей, а выбегая из торговой западни, отряхиваются в недоумении, поднимают легкий пакетик с покупками к самому носу. Ну чего купил? Ведь, ничего! А тысячи, как не бывало. Целой тысячи из десяти тысяч рублей месячного заработка…
Молибога постепенно привык к однообразной размеренности своей жизни и даже радовался уединению на даче, как самому долгожданному счастью. Он привык мало спать, а для отсутствия мучительных сновидений, выпивал снотворного – несколько сот граммов вина или водки. Он любил гостей, потому как гости отвлекали его от мыслей о первой жене.
Но однажды, он встретил ее на улице, а увидав спокойные, холодные глаза, ее равнодушную улыбку, еле-еле смог дождаться, когда она вежливо склонив голову, легко и корректно распрощается с ним и после забежал в чей-то темный подъезд дома, где рыдал, зажимая рот сжатыми кулаками, подавляя крик рвущийся наружу… Только тогда Федор Молибога осознал, что все бы на свете отдал, лишь бы она, его первая жена, любила его, жила бы с ним. Понял, как безнадежна его жизнь без нее, понял, как страстно и несчастливо любит ее…
День рождения
«Утро таяло в тумане,
Шелестели камыши.
Грациозные, как лани,
Шли по полю алкаши»
Русский анекдотУ журналиста Славки Крапивина было день рождения, ему стукнуло сорок лет. В квартире у него, в связи с этим событием, было не протолкнуться, гости сидели на диване, на креслах, на обширном подоконнике, на трех стульях, на кухонных табуретках. Народ пил вино и водку, шампанское и пиво, гомонил, обсуждая что-то, возникали споры и тут же гасли, по сути никто никого не слушал, уединяясь в собственные кружки. Но тут пришел Егор, ярославский поэт и пьяница. Он вычурно и долго поздравлял Крапивина, кланялся ему, прижимая страстно руку к сердцу, а потом неожиданно для всех, попросил у именинника кастрюлю. Славка пожал плечами, но кастрюлю выдал. Егор немедленно ушлепал на кухню. Недолго там повозился и пришел в гостиную с кастрюлей вареных пельменей. Сам нашел на кухне у Славки большую тарелку, вывалил пельмени, достал из своей сумки пачку майонеза и пачку кетчупа. Безо всякого сомнения выдавил из обеих пачек, в тарелку с пельменями. Народ вовсе не страдающий от голода, стол ломился от закусок, шарахнулся от Егора и от его пельменей, перемешанных в красно-белой массе, в панике, зрелище было отвратительное.
Егор сел на освободившееся место, спокойно достал из сумки свою бутылку водки, открыл, выпил из горла, закусил пельменями. Все спокойно и молча. Славка, да и гости немного успокоились, уселись обратно, но как-то подальше от Егора, боялись внезапной реакции его желудка. Но ничего, скоро про него стали подзабывать, вернувшись к прежним разговорам, да к пьянству. А зря! Егор, допив свою бутылку водки, потянулся к сумке и достал вторую точно такую же, открыл, отпил и, не вставая с места, вдруг, довольно громко объявил, что сочинил новое стихотворение и сейчас прочитает его для всех впервые. Народ притих, талантливых людей, в этом обществе весьма уважали. Егор прокашлялся и размеренно принялся читать что-то про весенний день и про толстых девок, которые ходят по прозрачным лужам, отражаясь в этих самых лужах всеми своими телами, по сути эта была восторженная песня филейным частям полных дам. Народ выслушал, вежливо похлопал, никто ничего не сказал, но Егор никогда и не нуждался в оценке своего творчества, считал себя лучше всякого поэта и постоянно сравнивал свое творчество с творчеством Сергея Есенина. Прошло время, гости решили устроить танцы. У Крапивина нашелся завалящий патефон и пластинки, заиграл вальс, все увлеклись, вертелись в тесном пространстве однокомнатной квартиры Крапивина и даже по временам вываливались в общий коридор, где на них в изумлении выглядывали из дверей своих квартир соседи. И тут Егор встал, прошел твердыми шагами к патефону, выключил шарманку и заявил на возмущенные вопли танцующих, что он написал новое стихотворение и намерен его здесь прочитать. Народ, опять-таки уважая творчество и творческих людей, притих и приготовился слушать. Егор картинно выкинул руку в сторону и размеренно прочитал то же самое стихотворение про толстых девок и про их задницы отражающиеся в лужах. Когда он закончил, на него долго, с изумлением глядели. Егор прошел на место, уселся и стал «уговаривать» оставшуюся половину бутылки водки с оставшимися пельменями. Молча и невозмутимо, совершенно не замечая устремленных на него взглядов, допивал уже вторую бутылку водки, но не выглядел пьяным, только глаза будто стекленели, а лицо побледнело как будто больше обычного, хотя и без того он выглядел бледным. Длинный, худой и очень прожорливый, про таких говорят, не в коня корм.
