Михаил Веллер - Слово и судьба (сборник)
Килограммовая пачка сахара стоила 95 или 98 копеек. Но был и песок, расфасованный по полкило: 47–49 копеек. Я всегда покупал полкило, и практика показала, что мне хватает его на пять дней. А если копеек мало, я покупал сто грамм развесного песка, по 90 коп. кило, сорта первого, а не высшего, и россыпь чуть дешевле выходила. Бывал еще по 92 коп. кило, но сто грамм мне всегда оценивали в 9 копеек ровно. На день как раз!
Пачка «Беломора» стоила 22 копейки. Пачки в день у меня чаще не выходило. Но под Думой на Невском в голубом фанерном киоске «Табак» работал старичок, торговавший беломором штучно тоже: по копейке. Он выгадывал три копейки на пачке такой розницей. А я мог купить на день 15 или хоть десять папирос. Дешевый «Север» (14 коп.) или всеобщие сигареты «Аврора» (те же 14 коп., ленинградский вариант «Примы») были ниже уровня правильной жизни, как я ее понимал. Табак должен быть приличный. Правильный.
Вот как-то с глубокой юности сложилось у меня представление, что мужчина должен хорошо чувствовать себя везде, где есть хлеб, табак, чай и сахар. Таким образом, я мог отлично и безбедно прожить день на 8 + 10 + 9 + 10 = 37 копеек. Это даже не жестко – это просто достаточный минимализм.
Если лучше – были еще супы сухие в пакетиках, 3 условные дозы пакет размером с горчичник. Суп вермишелевый с мясом стоил 19 копеек, без мяса – 12. Мясо было представлено десятком катышков размером с черный перец, и беря без мяса я ничего не проигрывал. А чего-то горячего раз в день ленинградская зима требует. Пакетик давал две тарелки хлёбова, что при помощи четверти хлеба более чем насыщало.
И тогда: хлеб, чай, сахар, табак, суп = 8 + 13 + 20 + 12 = 53 копейки суточных. Округляя – на полтинник в день сытная жизнь с горячей пищей и беломором.
Какой помпезный идиот посмеет сказать, что это голод и лишения? После летних пампасов я всегда набирал за зиму несколько килограммов.
В поисках рубля-трехи я обзванивал знакомых из автомата, за отсутствием общего телефона в квартире. Брать за сезон больше одного раза было неловко: разовый случай переходил в попрошайничество. Я никогда не записывал эти мелкие долги, всегда запоминал и не всегда отдавал – осенью, с заработков. Пьешь вместе, долю в складчине никто не считает, ну? – «Я тут тебе треху с марта должен». – «Слушай, отвали, ты еще дет ство вспомни».
Если рубль не вытанцовывался, я ходил иногда «на паперть» – в родной профессионально и близкий (триста метров) географически Казанский собор. Ну, гуляя по Невскому зашел: ну, шутливо и свойски стрелял у пары-тройки недавних коллег, сторублевых мэнээсов, по гривеннику-другому. Если чай и сахар еще оставались, то двадцать копеек на хлеб и табак давали спокойно жить день.
Осенью с заработков я заходил раз-другой с парой пузырей и выставлялся. Ощущение должника сменялось ощущением угощателя-платежника. Баланс медленно менялся к весне, как крен коромысла.
Когда не приходило ничего, можно было сшибать по маленькой на главном ходу. То есть можно было стрелять мелочь на улице, но это было нельзя. Я не вписывался в амплуа. Вы с ума сошли. Большую часть сезона я ходил в волосатом реглане с поднятым воротником, сером и в меру потертом, и серой же надвинутой на брови шляпе, выломленной скорее под стетсон, нежели под борсалино. Всю жизнь мне нравились шляпы и поднятые воротники. Носить их надо как английский шпион, залегендированный под аристократа. И если это вошло в рефлекс – клянченье мелочи у входа в винный не встретит адекватного понимания. Я прибегал к этому редко, как-то вдруг непосредственность обращения покидала меня, и человек сразу чувствовал, что проситель далеко не уверен в своем праве просить. Если мне с начала отказывали два раза подряд – я на неделю терял способность к занятию, зажимался Так что – у автомата «две копейки позвонить» – это святое. И вовсе изредка – пятачок у метро. Его подавать тоже не разбегались. Не внушал я сочувствия и жалости! А система Станиславского в данном контексте мне претила.
Вот чего я никогда не делал – не собирал в скверах и арках пустые бутылки. Хотя они стоили пол-литровая 12, а ноль семь – 17 копеек. Майонезная баночка 3, а поллитровая 10 копеек. Это уже было равносильно рытью по помойкам. Их ведь, если грязная, после чужих ртов и лап еще помыть надо перед сдачей! Замызганные полустарушки в пальтишках забытых мод делили территорию обитания на участки и высматривали стеклотару в урнах и под скамейками.
Вот если у соседей скапливалось в кладовке при кухне много бутылок, я в голодный момент мог ночью спереть даже не одну, а две – если был уверен, что точный счет не вели. Я в лучшие времена собственные бутылки считал только перед сдачей – как все нормальные люди. Пара бутылок могла решить проблему завтрашнего дня.
А в гости-то! А в гости!
Вечером! К своим людям! Везде ведь вечером ужинали! И сажали за стол нормальным человеческим порядком, естественно! И, откровенно говоря, осведомленные о моем образе жизни, подкладывали досыта. После такого ужина хотелось есть только во второй половине следующего дня! А первую половину – работать на чае и папиросах.
Хлеб с маслом без лимита, картошка жареная просто и картошка жареная с котлетой, котлета с рожками и котлета с макаронами, макароны по-флотски и макароны просто, а мог еще и суп обеденный, вплоть до густого грибного со сметаной! Хрен забудешь. А мог и торт к чаю. А могла и косорыловка, огненная вода, водчонка «Московская» два восемьдесят семь или «Столичная» три ноль семь.
Вот пил я только если назавтра выходной, а выходные я себе устраивал раз дней в десять. По мере ощущения головы усталой. Рюмка водки не давала назавтра работать в полную силу. Трезв и ясен абсолютно же, и все нормально соображаешь и делаешь – а нет чувства точного попадания в слово.
Но часто на ужины не походишь, с пустыми-то руками и не зовя к себе ответно. И вообще деньги идут к деньгам, и чем их меньше – тем сильней все обстоятельства сопротивляются, чтоб к тебе хоть какая мелочь притекла. Отсутствует друг, болеет семья других, обматерили на тротуаре и нищ Казанский. И тут незаметно срабатывал некий переключатель, и проблема двадцати копеек выглядела неразрешимой. Ты тупеешь, напрягаешься, исчезает вера в успех двадцатикопеечной акции: неуклюжая обреченность. Вдруг делаешься неприспособленным к материально-денежной стороне жизни вообще, в ноль! слабым, неуверенным, не видящим выхода.
Однажды я шел пешком с Желябова в Купчино. У меня нет пятака на метро. И стрельнуть его в метро не мог. И контролершу не мог попросить пройти за без денег: ну, потерял кошелек, или украли, или просто бывает. Вот иногда мог – а иногда не мог. Язык не поворачивался. И пролезть незаметно тоже не мог. Потерял нерв.
Вот в таком состоянии я несколько раз падал: среди ночи шел как бы в туалет – он был в конце коридора – и напротив соседской двери с постыдным чувством запускал руку в карман чужого пальто. За той дверью жила простая нормальная нестарая чета: она работала в колбасном цехе мясокомбината, а он таксистом. Сытые люди из нижнего верха на перегибе от рабочего класса к сфере обслуживания. Честно говоря, меня никак не заботило, что там – колбаса копченая через проходную, чаевые и ночная торговля водкой из такси. Это были просто два чужих пальто на вешалке в коридоре, и небрежно несчитанная мелочь вне кошелька на дне карманов. Я без дыхания отделял серебра и меди на пятнадцать-тридцать копеек.
Других пальто с деньгами в коридоре не было.
Если ты разжился трехой – не надо идти в столовую и проедать рубль на первое, второе да еще компот! А если отдали взятую осенью десятку – тем более не надо покупать пару пузырей, чтоб с ними пристойно ехать позже в гости, или даже поить своих гостей!
Надо сделать запасы папирос, чая, сахара и супа в пакетиках! И пока у тебя это есть – ты обеспечен. Потому что восемь копеек на хлеб всегда можно найти, взять, настрелять, – а больше тебе ничего не надо.
Но как хорошо купить полкило соевых батончиков за девяносто копеек! И угостить зашедшего вечером друга парой стаканов портвейна за рубль восемьдесят семь. И съесть в домовой кухне солянку и гуляш за рубль, и качественно сытым медленно брести домой, зная, что сейчас заваришь чай, и возьмешь книгу, и через полчаса войдешь в состояние и в ранние ленинградские сумерки усядешься за стол работать.
Зима, прохладно, я полдня ходил по улицам, крутя и фильтруя в голове рассказ. Иногда заходил в магазины погреться. Промерз, есть хочется, домой надо.
А есть дома нечего. А денег – шесть копеек. Это – четверть хлеба и две папиросы. Чай можно проварить спитой.
А перед домом – Невский, у моего угла, двести метров дойти – кафе «Минутка». И оттуда пахнет кофе и пирожками. А шесть копеек – это чашка бульона, согреться. И еще походить по улицам можно! А четыре копейки – две двушки – я настреляю у автомата: на хлеб.
