Наталия Терентьева - Страсти по Митрофану
Сейчас в лагере было мрачновато. Еще пару дней, и листьев не останется совсем. Несколько дней были с дождем, поэтому под ногами чавкало, Митя шел по старым дорожкам, усыпанным листьями. Земля поднималась под некоторыми плитками, они качались под ногами. Вот здесь на крыльце он сидел тогда, курил, Эля отошла от него, он еще усмехался: «Ничего, привыкнет, дым она не любит!» Все вообще не так вышло. Все не так…
Митя прошел по боковой дорожке, как тогда шла Эля, и вышел на небольшую площадку, прямо уткнулся в мишку. Маленький мишка, ростом с Митю, или чуть пониже. С толстыми ножками, расставленными широко, как обычно стоит батя, упираясь в землю. Уверенно. Или наоборот. Ногами цепляясь за качающуюся, такую непрочную, ненадежную землю. Вот поднимешь одну ногу, покачнешься и – все, нет тебя. Смоет. Сдует. Унесет.
Митя присел на корточки. «Ф. Бубенцов. На отдыхе». Мишка со сломанным сачком. Или удочкой. Или… смычком? Митя провел рукой по скульптуре. Отец когда-то лепил ее. Старательно, любовно вылепливая цветочки на шляпке у мишки, так рельефно лепя ножки, жирненькие, кругленькие… Зачем? Зачем отец так старался? Это – скульптура, за которую он получил первую премию? Это его знаменитая скульптура?
Митя был готов, и все равно ему стало очень нехорошо. Зачем? Зачем он врал? Зачем Митя привез сюда Элю? Зачем так рвался сам? Зачем отец все это придумал? Зачем, зачем…
Митя сел около мишки. Все-таки выкурил сигарету, от которой заболела голова и стало подташнивать. Сфотографировать мишку ему было нечем, фотоаппарат он брать не стал, пленки все равно нет, другого фотоаппарата у него тоже нет. Да и зачем. Зачем фотографировать эту фигуру. Эля сказала «убожество». Она хотела сделать ему больно. Мишка – симпатичный. Мишка даже очень симпатичный…
Митя почувствовал, что сейчас разрыдается. Нет, так не может быть, потому что отец не мог его так обманывать. Он ему верил! Отец – гений, все, что он говорит, это правда. Почему? С чего он так решил? Почему он так верил отцу? Отец говорил, что он тоже гений, что Бубенцовы – это лучшие, что тот, кто этого не понимает, он просто глупец и бездарь. А может быть… Может быть, это они с отцом – глупцы и бездари? Они ничего не могут? Они пустые болтуны… Болтуны… И все, что отец говорил про Элю, – тоже неправда, тоже вранье? Про женщин, про то, как они будут сидеть у него под стулом, а он будет пинать их ногой, и та, которая ногу поцелует, оближет, как верная собака, плача и благодаря, она и есть его женщина? Митя засмеялся сквозь слезы. Господи, какой ужас… Какой ужас… Ведь так не может быть…
Мишка ухмылялся, глядя на Митю, и был очень похож на батю, молоденького, самонадеянного, глупого, очень глупого и наглого… Митя отвернулся.
Что ему теперь делать? Что ему делать? Он все потерял, у него ничего нет. У него нет друзей, один глупый Сеня, который играет в компьютер по восемь часов в день и разговаривает, как персонажи игр – никак не разговаривает, тремя словами.
Он потерял Элю, она никогда его не простит, никогда к нему не вернется.
Он зря просидел столько часов в своей убогой комнатке, пиля, пиля, до ломоты, до судорог в скрюченных пальцах, зря – он не музыкант, ему четко и ясно это сказали. То же, что он хочет делать, делать нельзя. Он – бездарь, у него ничего не получается, лепит и рисует он плохо… Почему он так решил? Отец так сказал, но отец же его обманывал…
От невозможных мыслей, от холода – он так и сидел на голой мокрой земле, от дыма – он снова попробовал покурить, от голода Мите стало как-то плохо. Плохо, очень плохо. Впереди ничего нет, ничего нет вообще. Он не видит ничего. Ему просто нечего делать на этой земле. Никакого пути у него нет – ни звездного, ни обычного. Нет, и все. Не зря та женщина говорила о похоронах. Не зря он ее встретил. Только похорон никаких не надо. Нет, не надо.
Да. Митя понял, что ему делать. Да, это единственный правильный и мужественный поступок, который он совершит за свою жизнь.
Митя встал, отряхнул брюки, еще раз взглянул на мишку. Хорошо, что он сюда приехал. Вот и часы, которые остановились на 11.42, не дошли восемнадцать минут до полудня. Тогда он думал, что у них не хватило сил. Теперь он понимает – смысла не было идти. Все было кончено когда-то для этих часов. Старая жизнь кончилась, лагерь забросили. Вот они и остановились. Зачем им было идти? Не за чем.
Митя долго ждал автобуса, уже не чувствуя холода. Мысли как-то приятно теперь крутились вокруг одной и той же точки. Есть спасение, оно такое простое – выход такой простой, очень простой, понятный. Хорошо, что выход есть, выход есть. Он не знал, что делать, а теперь знает. И часы ему то же самое подсказали.
В электричке в сторону Москвы народу было больше, Митя стал отвлекаться – на людей, на посторонние разговоры, опять какие-то женщины хотели с ним разговаривать, смотрели на него, пробовали зазывно улыбаться. Нет, спасибо. Ничего этого больше не надо. Митя вышел в тамбур. Можно, интересно, здесь курить? Пахло сильно табаком, Митя тоже попробовал закурить, но почувствовал, что его сейчас вырвет – ничем, просто слюной, горькой, густой…
Он затушил сигарету, взглянул на мужчину неопределенного возраста, который тоже вышел в тамбур покурить.
– Что, хреново? – спросил тот Митю.
Митя, ничего не говоря, невнятно кивнул и прошел в другой вагон. Не надо его трогать, пожалуйста, не надо его отвлекать, сбивать. У него есть решение. Не нужно ему мешать.
Не замечая дороги, он доехал до своего района, пересел с метро на троллейбус, хорошо, что никого знакомого не встретил. Телефон свой он выбросил в первую же мусорку, выйдя из метро. Телефон ему уже больше не понадобится.
Митя доехал на троллейбусе до ближайшего к мосту перекрестка, оттуда дошел пешком. День был темный, время уже близилось к шести. Неужели он провел столько времени в лагере и дороге? Ну да, часа четыре в одну сторону, пока подождал… Митя отмахнулся от подсчетов, которые неожиданно стала предлагать ему голова. Нет, голова, ты меня с моего пути не собьешь. Мне все равно, сколько я ехал, мне все равно, сколько денег у меня осталось, мне деньги больше не нужны. Митя выгреб всю мелочь, которая оставалась в кармане, отдал бабушке, которая сидела у остановки, продавала поздние яблоки в мешочке. Та даже не удивилась, спросила только:
– Яблоко будешь, сынок?
– Нет, спасибо, – ответил Митя. Услышал свой голос – чужой какой-то, другой.
Ключи… В кармане гремели ключи – он их тоже бросил в мусорку. Пути обратно нет. Он это специально сделал, проверил себя. Да, ключи он бросил спокойно. Митя видел вдали церковь, в просвете между высокими домами, – промелькнула мысль, которая могла бы сбить, отвлечь, помешать… Он прогнал эту мысль. Он не будет ни о чем думать, всё, все мысли его вышли. Вся жизнь его вышла. Вот такая короткая, жалкая, никчемная, никому не нужная, бездарная, бессмысленная жизнь. Ему подарили девушку с золотыми волосами, он ее променял на грязную Тосину комнатку… Митя заставил себя не думать. Это мысли о живом, о том, чего у него больше нет и никогда не будет.
Митя дошел до моста, на который всегда смотрел издалека, мимо которого столько раз ездил на роликах в парк. Моста, похожего на перевернутую арфу… Почему на арфу? Мост похож на упавшую виолончель, лежащую на боку, с порванными струнами, красными, обагренными кровью. Какой грубый символ. Но очень точный. Не Митя его придумал. Мост ведь построили именно в его районе, строили, пока он был маленький, чтобы однажды в конце октября он сюда пришел, встал на широкие, очень удобные перила, последний раз посмотрел на серое, беспроглядное небо, в котором нет ничего, и прыгнул вниз, в ледяную черную воду.
Эля проснулась рано. Разбудили тревожные мысли. Ни о чем в точности. Или это были тревожные сны? Эля полежала-полежала и встала. Родители вскочили, как обычно, тоже рано, уехали. Им что – суббота не суббота – семь дней рабочих. Весело жить! Дружные прекрасные родители делают общее дело, которое растет и крепнет, что плохого? Где-то рядом растет Эля, со своими сомнениями, бедами, страхами. Да, сегодня в душе – только непонятный страх, тревога. Отчего, почему…
Весь день Эля пыталась чем-то заниматься. Читала, делала уроки, вспоминала что-то на фортепиано. Общаться Вконтакте было невозможно – друзья говорили о таких глупостях. Спорили, служить ли девочкам в армии. Мальчики очень настаивали, чтобы ввели такой закон, потому что нечестно… Девочки обещали как можно быстрее родить… Мальчики предупреждали – они помогут, но детей кормить не будут, нечем. И вообще – они еще маленькие, отцами быть не могут, самим нужны няньки. Не согласятся ли девочки быть их няньками… Штанишки им застегивать. А лучше – расстегивать… Наверно, это смешно, но не сегодня. Сегодня Эле это кажется бессмысленным и похабным. Край, за которым – пустота. Если все так, то зачем?
Пару раз звонил Никита, Эле говорить с ним не хотелось. О чем? Всё переговорили вчера. Все ясно, все хорошо. Эля согласна – пусть приезжает. Чем плохо, когда есть такой друг? Да ничем. Наоборот. Все хорошо, все очень хорошо. Позитивно, положительно. Взрослый надежный друг, который еще года четыре с удовольствием поживет, погуляет со своими свободными норвежскими подругами, а потом женится на очень красивой, благополучной русской. И корни в России укрепятся, и денег прибавится, и рядом будет красивая юная жена. Стошнить может от таких позитивных мыслей.
