Ольга Новикова - Христос был женщиной (сборник)
А Криста… Надо же, как хорошо она молчит. Не похоже на зажатость. Скорее воспитанность и интуиция. Не выскакивает, не заводит первой речь… В этой деликатности читается ее благодарность за приглашение. Но признательность без самоунижения, без угодливой суетливости и многословия. Вон подбирает соус последним валиком спаржи… С откровенным удовольствием!
Лина в похожей ситуации и кушанье взяла из дорогущих, и болтала без умолку. Почему это я ее вспомнила?
Ева снова обводит взглядом зал… Что-то или кто-то подтолкнул ее мысль в Линину сторону…
Находит. Раздражитель сидит наискосок, в нише, за столом на двоих. Демонический профиль: вертикальная жгуче-черная полоса под нижней губой опирается на черную же, коротко стриженную дугу, которая делает волевым подрасплывшийся подбородок. И вся эта дьявольщина обрамлена в меру длинными кудрями с пробивающейся сединой. Серебро искрит. Студенистое, нетренированное тело и внутренняя, душевная неустойчивость как корсетом схвачены продуманными внешними деталями. Конструктивно. Это же Эрик Воронин. Супермодный культуртрегер в сопровождении коротко стриженной жены среднего пола, из тех, какие бывают супругами отъявленных бабников или маскирующихся гомосексуалистов. Художник – бывший Линин… Нет, не любовник, о любви – с его стороны, во всяком случае, – там и речи не было. Трахаль. Причем недолговременный.
В ту, выцыганенную встречу, Лина и исповедовалась. Полгода назад, что ли, это было… Дату не помню.
Посторонняя
Лина
Не исповедовалась, а совсем обнажилась – ничего другого Лине не придумалось, чтобы не потерять Еву. Та не звонила, электронных писем не писала – вообще никак не давала о себе знать целых девять с половиной дней после Салона, той самой тусни, когда Лине удалось навязать свою «Тайную вечерю» слетевшимся на гастрономические изыски снобам.
Ева обиделась?
Наказывает?
Из-за такого пустяка умерла их дружба? Неужели придется и сорок дней отметить?
Нет! Такого не выдержать!
Внутри – дрожащий студень из смеси страхов и приятного, подстегивающего возбуждения от своей решимости.
Расскажу ей про Эрика!
Оттягивая разговор, Лина по всем правилам заваривает зеленый чай номер девяносто пять, нервничая, выжидает пять минут, наконец, стрелки кухонных часов схлопываются на вершине циферблата, и она наливает мутную от крепости коричневатую жидкость в бокал с профилем Бердслея.
Тонкий фарфор – субститут Евы, который Лине удалось заполучить в свой дом. Выцыганила. Так хвалила тогда, что вынудила Еву сказать: «Нравится – ну, возьми себе». Через плечо бросила фразу путешественница и вернула чашку в белую бумажную пену, надежно заботящуюся о ее сохранности. (Если б хоть вполовину Ева беспокоилась о сохранности их дружбы…) Бокал – сувенир из Лондона, прихваченный ею в «Альберте и Виктории» для себя.
С теплым питьем легче долбить холодную, равнодушную тишину: Евин домашний телефон не отвечает, мобильный шуганул по-английски чужим женским голосом, знакомым каждому абоненту.
Пустяки, это не преграда… Дозвонишься всегда, если по-настоящему хочешь связать себя с кем-то. Нажимай повтор методично, без эмоций… Неприятно, конечно, что на той трубке подсчитывается каждый след: «С этого номера вам звонили… сто раз. Последний звонок в… 14.54».
– Ну ладно… Так и быть, давай… пообедаем. У меня есть часа два… Подъезжай на Малую Бронную, – лениво-барственно протянула Ева.
Согласилась – это главное. И вроде без раздражения. Ей любопытно… Ей все любопытно…
Что ж, Лина не видит никакой причины таить от Евы главное и, пожалуй, единственное драматическое событие, случившееся с ней. Да и вообще не до рассуждений: надо – не надо… Лину так и подмывает вырезать и положить к ногам подруги тот дымящийся кусок своей жизни.
Черт, надо торопиться…
Эх, если б хоть денек пожить в предвкушении встречи… Завтра Матюша возвращается – может, обновку какую привезет… Может, Еве бы она понравилась… Стрижку бы освежить…
Лина закидывает назад правую руку, сжимает волосы в кулак и пытается поднести их к глазам, но не удерживает – короткий пучок вырывается на волю. Раз, другой… Тогда она поворачивается к зеркалу вполоборота, прищуривается. Концы сильно посеклись. Не надо так долго пренебрегать парикмахерской.
Но нет времени даже вымыть башку. И в ванне не понежишься. Быстрый душ, пару раз махнуть кисточкой по ресницам, джинсы-дудочки, голубая майка, неухоженные лоснящиеся волосы – под темно-синюю бейсболку.
А что наверх? Где-то был кашемировый пиджак с темно-зеленым бархатным воротником и такими же отворотами на карманах… Тот, из огромного чемодана со шмотками, который припер в Москву Матюшин цюрихский патрон. Гардероб его жены-англичанки. Аристократка собиралась в этом жакетике ездить на лисью охоту, но не вышло… Бедняга сгорела от рака.
Где же он? Вроде вешала на плечики… Если остался на антресолях, то – мимо. Гладить совершенно некогда.
На всякий случай Лина перебирает вешалки в коридорном шкафу и в самой глубине, под мужниным плащом находит-таки нужную одежку.
– Новый имидж? Тебе идет, – выходя из авто, сразу замечает Ева. – Хлыст в руки – и вылитая стрикт-леди.
Похвала звучит отстраненно, не объединяюще, но хотя бы так…
И Лина прямо на пороге кафешки возбужденно приступает к рассказу, сама удивляясь, как это язык достает до тех подробностей, о которых, казалось раньше, – никогда, никому, ни за что…
Началось все на Матюшиной лекции. Драйв, шуточки. В аудитории – то внимающая тишина (никаких покашливаний, шепотков и шуршаний), то нестеснительный хохот. Смех этот вроде бы раздевал всех, делал равными, как в бане.
С высокой трибуны Матюша поглядывал не на жену – она сидела на своем обычном месте, во втором ряду с края, – а куда-то дальше. Лина нет-нет да и оборачивалась, чтобы выследить его цель, но ее вибрация наткнулась на внимательное спокойствие чужого лица, почему-то показавшегося знакомым. Она покраснела и перестала вертеться.
Когда все завершилось, Матюша совсем уж посветлел, увидев подходящего к нему чужака, заулыбался и обхватил его своими недлинными руками. На цыпочки поднялся, а все равно достал только до подмышек. Всегда помнил о своем росте, страховался, чтобы не быть смешным, а тут вот забыл. Как бы подпрыгнул, чтобы соединить и удержать оборванную нить: Эрик Воронин, сам представившийся Лине, – человек из его юности.
Она была тогда малолеткой, но слышала, конечно, про эстетическую фронду, враждебную власти не меньше, чем идеологическая. Матюша в той компании первенствовал и по старшинству, и по работам – нескольким его провокационным статьям удалось выскочить на свет и легализоваться. Все Эриково хранилось в подполье до самого апогея исторической загогулины и имело маловато шансов заколоситься на воле здесь, а там он сам не хотел. До поры до времени. Эрик умел ждать. Когда доработался до своего часа, то талантливо предъявил не столько свои работы, сколько себя, и вот…
Матюша изо всех сил старается не показать, как он горд, что Эрик пришел на его лекцию.
Тесное общение восстановилось.
– Тише, тише! – Ева кладет свою руку на Линину и придвигает к ней картонку с меню.
Но прошлое так всосало Лину, что список блюд она пробегает глазами, не вникая… Выныривает на поверхность, тычет в строчку, составленную из незнакомых слов, не зафиксировав рядом стоящие цифры, и сразу назад.
Эрику в тот момент понадобилось предисловие к немецкому альбому – его известность еще не стала дикорастущей. Матюша тут же предложил свои услуги, и вот они вдвоем почти что поселились в Эриковой студии. Только ночевать домой ездили.
Прежние Матюшины знакомые или вообще не замечали Лину, или относились к ней как к придатку мужа. Хорошо хоть, что не считали обременительной. В общем, Лине пришлось смириться, что единица общения – это Матюша. Один или в комплекте с ней.
Но не для Эрика. Он сразу подчеркнуто разделил их. Еще когда статья не была написана, зазывал Лину к себе: просто поболтать, чаю выпить. Бабушкины наставления всплыли в голове. Требовалось возмутиться, но ради Матюши нельзя было говорить ничего резкого.
А потом и расхотелось…
Примерно год длилась мягкая осада. Привыкла к нечастым, но регулярным приглашениям. И когда Матюша в очередной раз улетел за кордон, она сдалась. Полгода жила от одного Эрикова звонка до другого.
– Потом он тоже стал много ездить. Тоска стала нестерпимой. Тело ныло… – Дожевывая явно пересушенную дораду, Лина строго, даже сердито посмотрела Еве в глаза. Все, мол, было именно и только так, как я говорю! Как бы потребовала: никаких вольностей! Следуй за моей интерпретацией! – Я вдруг поняла, что положение-то безвыходное: я не могу уйти от Матюши. – И, заметив, как иронически дрогнул уголок Евиной пухлой губы, нехотя добавила: – И у Эрика жена-дети, конечно. В общем, я месяц собирала таблетки и потом, когда мы встретились, предложила их выпить… Врозь-то быть невыносимо, нестерпимо, страшно…
