Михаил Ландбург - На последнем сеансе
– Так он не литературный критик? – оживился Зив. Его лицо порозовело, а в голосе прозвучал металл вызова: – Господин с черепом, вы не думаете, что…
– Мне ни к чему! – перебил актёр. – От дум натираются на мозгах мозоли.
– Как тебе такое нравится? – Зив продолжал сжимать мои пальцы. – Этот господин принимает мои стихи за мусор!
– Возможно, господин недостаточно глубоко вник в суть? – предположил я. – Кстати, о мусоре… Как у тебя (тебе) с новой подружкой?
– Ты имеешь в виду совсем новую?
– Ну да. – Я вспомнил, что дальше одноразовых подружек у Зива дело не идёт…
Проведя со своей последней подругой на острове Родос семь дней, Зив после возвращения в Тель-Авив позвонил мне.
– В гостинице, – жаловался он, – моя подруга вела себя как пьяная горилла, и у нас происходили дикие, совершенно опустошительные ночи. Ты представляешь?
– Хочешь, чтобы я представил себе гориллу? – спросил я.
– Или собаку. Эта дамочка бросалась на меня, как собака на свежую кость, разве что при этом не лаяла. Знаешь, как она объясняла своё поведение?
Я сказал, что не знаю.
Зив разъяснил:
– «Для любимого, – заявила она, – я готова отдать всё, что у меня есть». «Всё не надо, – заверил я, – обойдусь самым малым». Кажется, объяснил понятно, да? Так нет же! Направив на меня скорбный взгляд, она пробормотала: «Бедный мой возлюбленный!..» Тут меня прорвало, и я крикнул: «Это наше бесконечное сюда-туда-обратно меня достало! А потому с данной минуты ты становишься для меня продуктом, у которого истёк срок давности!» Услышав о своём увольнении, она протяжно вздохнула и объявила, что идёт вешаться. «О кей, милая, – одобрил я, – не отказывай себе ни в чём». Словом, проклятая получилась поездка. А я так старательно готовился к ней: прихватил диск с записью нашей с тобой песни «Под рыжим солнцем, на белой лодочке», две бутылки вина «Sauvignon Blank», книгу какого-то англичанина и Библию…
Я не понял:
– Зачем Библию?
– Чтобы общаться не только о низменном.
Я понял. Потом спросил:
– А презервативы прихватил?
Поэт не понял.
– Зачем? – спросил он.
– Не знаешь?
– Нет.
– Тогда и я не знаю. Могу уточнить у моего внука.
Поэт понял.
– Шутишь! – сказал он.
– Хотел бы… – отозвался я.
Зив помолчал. Потом послышалось:
– Перед сном почитал англичанина и вдруг для себя выяснил: меня никогда не оставит одиночество. Ни меня, ни всех нас. Вот послушай, что англичанин выдал: «Мы все одиноки. Независимо от того, кого трахаем и сколько, и неважно, женишься ты или нет. Ты сам по себе. С твоей головой и твоим членом. Ты идёшь своей дорогой. А всё остальное – сказки Уолта Диснея…» Ты слышишь?
– Конечно.
– И что ты на такое скажешь?
Я сказал:
– Тебе противопоказано читать английских писателей. Тем более перед сном. Перед сном лучше просматривай фильмы Уолта Диснея.
Зив снова помолчал. Потом продолжил:
– Увы, то, что эта девица беспредельно глупа, я заметил лишь только на вторые сутки… Ты понимаешь?
Я не понял.
– Почему на вторые?
– Так ведь пока женщина пребывает голая…
Я понял. И сказал:
– Тем не менее, спать ты с ней продолжал.
– Одно другого не касается, – отмахнулся Зив. – Как бы плотно тела друг к другу не прилипали, но если между душами зияет глухой просвет, то… К чёрту!..
Мне стало жаль девушку.
– Почему бы тебе не попытаться начать с ней всё заново? Возможно, что-то ещё…
– На место любви не возвращаются! – перебил меня Зив.
– Ты так считаешь?
– Я доверяю Иосифу Бродскому.
Тогда я спросил:
– Тебе известно, что ты ненормальный?
Оказалось, что этого он не знал.
– Знать бы надо, – посоветовал я.
Зив возразил, сказав, что ему – не надо…Теперь же, когда мы сидели за столиком в кафе Нисима, Зив сказал:
– А если ты спрашиваешь о той, с которой я познакомился после поездки на Родос, так с ней у меня тоже совершенный finita. Достаточно скоро я почувствовал, что, каждый раз отдаваясь мне, она, на самом-то деле, оставалась полностью при себе. Особенно явственно я это чувствовал, когда, обхватив мою голову, она вдыхала в мои уши всякую глупость, чушь, бред.
Я решил уточнить:
– Глупость – большую, среднюю или мелкую? Какую из них?
– Несусветную.
– Вот как? – омрачился я.
Зив опустил глаза:
– Эта женщина оказалась совершенно сумасбродной.
Вмешался актёр:
– Так ведь женщины другими и не бывают.
Зив заглянул в мои глаза. Кажется, в них он искал источник истины. Не отыскав, сообщил:
– К тому же, иногда на её лице выступало неприятное выражение.
– Даже так?! – возмутился я. – Такое совсем уж невыносимо!
Мы немного помолчали, а потом я сказал, что неприятное выражение на лице можно поправить, если сделать операцию. Пластическую.
– На кой чёрт её делать? – помахав над столом черепом, выкрикнул актёр. – В могиле лица преображаются сами по себе!
Зив сглотнул слюну и, выдохнув: «О, кам он, гив ми э брэйн!» – продолжил:
– А ещё – всякий раз после нашей близости у меня случался позыв к небольшой рвоте, и ночью снились летучие рыбы. Вот и скажи – как мне таких женщин любить?
Отпив немного водки, я заметил:
– Зив, ты вовсе не обязан… В нашей конституции не сказано, что любовь к женщине является гражданским долгом.
Из горла Нисима, будто из проколотой шины автомобиля, вырвалось шипение, его лицо покрылось зеленоватыми пятнами.
– Господи! – жалобно застонал он. – Что Ты с нами творишь! И будет ли этому конец?!
Актёр хохотнул:
– Будет непременно и обязательно – атомную бомбу ещё никто не отменял…
– Мне кажется, – сказал я Зиву, – ты просто не уважаешь женщин.
– Почему же? До тех пор, пока они бывают моими, то да.
– А тогда, когда они бывают «своими»?
– Женщины «своими» не бывают. Женщины всегда кому-то принадлежат. Разве не ясно?
Мне было неясно, и я загрустил от жалости к себе.
– Прочти что-нибудь ещё, – попросил я.
Зив с опаской взглянул на актёра. Тот издали помахал черепом.
Зив стал читать стихи, посвящённые его будущей подруге. Текст был в меру бодрым, в меру грустным, в меру понятным.
– Что скажете теперь? – зацепил я актёра.
Тот тяжело откинулся на спинку стула и, громко зевнув, булькающим голосом произнёс:
– Aqnila non captat muscas.
У Зива перекосились губы. Он поинтересовался:
– Этот господин – орёл?
– Трудно сказать, – осторожно заметил я. – Возможно, орёл, а возможно, другая птица.
Будто к чему-то прицениваясь, актёр прищурил один глаз. Он внимательно разглядывал Зива и очень напоминал энтомолога, который только что обнаружил перед собой присутствие редкого вида насекомого.
– Поэзия, – проговорил он, – это звон колоколов, сверкание молний, а от твоего хилого бормотания…
Не договорив, он глотнул водки и принялся читать кое-что из поэзии Франции:Вошли – он сразу их схватил
И всех троих тотчас убил.
Разрезал маленьких ребят
И засолил, как поросят…
Зива передёрнулся, будто его пронзил сквозняк, и, приблизив ко мне лицо, прошептал:
– Этого господина надо бы показать доктору Варди…
Я напомнил:
– Доктор Варди – ветеринар.
– Тем более. – Зив направился к выходу.
Я посмотрел в окно, потом заглянул в пустую рюмку и высказал пару некрасивых слов относительно лукавого поведения водки.
Возле двери меня задержал Нисим.
– Отчего мы цепляемся за жизнь? – спросил он.
Я постучал по термосу с чаем и толкнул дверь.* * *По дороге домой я зашёл в «Супермаркет».
– Мне вот этого! – Я ткнул пальцев в стеклянный ящик, и мужчина в огромном кожаном фартуке, достав цыплёнка, принялся его расчленять.
Я наблюдал за работой мужчины, и в моей памяти ожили картины Сутина с их пламенно-кровавыми пятнами распотрошённых птиц. Вдруг мне подумалось: «Ведь так же, как разное годное и всякое негодное смешалось в животном, всё это точно так же переплетено и в человеке. Не об этом ли пытался сказать в своих картинах Хаим?»
На улице меня привлёк шум приблизившегося ко мне натужного дыхания. Что-то тронуло мою штанину. Я опустил голову. В зубах белого пса был зажат лист бумаги.
– Что это? – удивился я.
Лист бумаги лёг на мою ладонь.
– Зачем?
Обнюхав мою руку, Цицерон отбежал к противоположной стороне улицы.
– Зачем это? – заметив длинный автомобиль, спросил я у себя.
Автомобиль, словно чёрная торпеда, сорвался с места.
* * *– Что? – Меня насторожило встревоженное лицо и низко опущенные плечи Катерины.
Женщина стояла возле газовой плиты и молчала…
Когда четыре года назад я встретил на кладбищенской дорожке Катерину, она сказала:
– В этой земле мой сын. Повесился он. Вначале влюбился, а после того – повесился. Смертный грех на себя принял. Людей губят три смертных греха: жадность, зависть и несправедливая любовь.
– Три? Других грехов нет?
Катерина немного помолчала.
– Может, есть и ещё… – сказала она потом.
