Владимир Маканин - Провинциал и Провинциалка
Вот именно. Веселенький топ-топ. И ведь верно – детям Ключарева уже и не видно, и не слышно своих корней. И значит, не больно. И вполне будет им хватать походов, туризма-альпинизма и прочих заменителей и суррогатов живой жизни. Двадцатый век, ничего не попишешь. Ха-ха, век… Н-да. Прадед был священником, деревенским попиком. Отец – прораб. А он, Ключарев-правнук, научный работник – классическая кривая, выбрасывающая, выносящая наверх забитые и темные деревенские души. И неужели же он, Ключарев, живет и радуется, и даже мучается, чтобы лишь отыскать (отыграть) роль в этой скучной поступательной теории? Формальную, в сущности, роль… Оно понятно, есть в этом и кое-что греющее. Дескать, я – только начало. Первая ступень выносящей ракеты, не к воскресенью будь помянута. А вот, дескать, детки мои и внуки мои – вот уж они-то сумеют жить, творить и не мучиться мыслью, где их корни. А я только чернозем для них. Чернозем под тополь, куда как красиво.
Мысль не из плохих, но уж очень его, Ключарева, обезличивающая, и он поскорее отмахивается.
– Эй, детвора! – И он добавляет с грубоватой лаской в голосе: – Что скажете, научные работники во втором поколении? Как дела?
– Хорошо! – отзываются криком Дениска и Тоня.
– Ну-ну… Мать спит.
Он оглядывает детей, как оглядывают потомство, – вялость воскресенья.
– Ну? Рассказать вам что-то поинтереснее, да?
Тоня (в свои четыре года она быстренько разделалась с периодом сказок) выразительно смотрит: ждет.
– Папа, – спешит спросить Дениска на подхвате свободного отцовского времени, – кто первый придумал принцип дополнительности? Это ж гениальная штука.
К обеду приходит Наташа Гусарова. Она и Майя, а Майя в халатике, выспавшаяся и веселая, начинают болтать – обе рады, женская дружба. Синее небо. Мелкие облачка. Но никогда никаких туч.
Наташа просит отпустить Майю к ней сегодня на вечерок – пусть Майя отдохнет в воскресенье, а Ключарев пусть посидит с детьми.
– С удовольствием, – говорит Ключарев, – но у меня «а» – Рюрик и «б» – театр с Дениской. – И Ключарев смеется. – Берите все это на себя и заодно отдыхайте. Идет?
– Деспот!.. Домостроевец!.. Старопоселковский тиран! – сыплют словами и Наташа и Майя одновременно, им весело, обе хорошенькие и выспавшиеся, воскресенье их день.
– А к Рюрикову нельзя в другое время?.. И не зови ты его Рюриком, это ужасно, – говорит Наташа. – А нельзя ли к нему, например, завтра?
– Пожалуйста!
Но тут уж Майя спешит сказать сама:
– Нет, нет. Пусть идет… Я еле уломала его, в другой раз его не упросишь.
Ключарев поясняет:
– Деньги, Наташенька… Тоненький, маленький, дохленький, но непрекращающийся денежный ручеек от Рюрика – для нас это важно. – Он глядит на часы: – Кстати, мне надо поторапливаться. И хватит о Рюрике – не то мне станет так отвратительно, что я передумаю.
Он уходит в комнату переодеться. Женщины там, за стенкой, смеются, хохочут – и голоса у них в одной тональности, особенно при смехе, будто специально голос к голосу подбирались… Когда-то, лет пять назад, все началось с романа меж Ключаревым и Наташей Гусаровой. Скорее романчик, а не роман, этакий коротенький, молниеносный и ни к чему не обязывающий. И забылось. Да и не знал никто. Зато они подружились семьями. А Майя и Наташа стали почти как сестры. И появился круг общих знакомых. Жизнь, она посильнее всяких там мелочишек. И правильно… Чертов Рюрик! Уже как зубная боль. Надеть белую рубашку, к нему иначе нельзя. И подумать только, что надеваешь свежайшую рубашку не ради сына, с которым идешь в театр, а ради какого-то полутрупа, мумии (или все-таки ради сына, в конечном-то счете? в денежном?).
– Прости, прости! – В дверь заглядывает Наташа, видит голого по пояс Ключарева и не входит. Говорит через дверь: – Если не сегодня, то давай мы завтра сходим с Майей в кино. На японские фильмы, а?.. Отпусти нас, Ключик!
– Да пожалуйста… О господи!
– Чего ты такой злой?
– А чего мне не быть злым?
– Ну ладно, ладно… Так ты смотри: ничем завтрашний день не занимай.
Наташа идет к Майе, и слышно, как Майя ей говорит:
– Достанем мы билеты?.. Там уже четыре дня аншлаг.
– Достанем. – И Наташа садится к телефону, слышно, как затарахтел диск. Она звонит знакомым, по кругу – одному – другому – третьему… Эти достанут. Наташа даже в рай достанет билеты, если только он есть и если по цене они будут хоть мало-мальски доступны. Наташа звонит, и кажется, что от ее легкого голоса трогаются с места люди-колесики и – шестеренка за шестеренкой – приводится в движение некий невидимый, но хорошо отлаженный механизм, который, конечно же, достанет любые билеты.
А настроение Ключарева портится. Чем ближе минута общения с Рюриком, тем он становится мрачнее. Он уходит из дому молча, чтобы случайно не сказать грубость Майе или Наташе.
Он пересекает проспект – сворачивает налево… Самое неприятное – это, конечно, беседа с Рюриком, затяжная и прямо-таки парализующая Ключарева своей пустяковостью. Например, о любимом цвете. Или о том, что кофе действует мгновенно, а чай в течение часа. И без беседы нельзя. Рюрик не может без беседы. А в конце Ключарев, потея и пряча глаза, скажет:
– Коллега (Ключарев ненавидит это обращение, но Рюрику оно нравится)… Скажите, коллега (надо повторить!), как там у нас в журналах?
– А что? – спросит Рюрик раздумчиво.
– Нет ли статей интересных?.. Понимаете, у меня вдруг оказалось много свободного времени. И разумеется, если статьи будут достаточно интересны, я могу их взять на себя.
Рюрик выслушивает и задумывается. Обладай он юмором, ну хоть в зачаточном состоянии, Ключареву вполовину было бы легче. Еще только встречая Ключарева в дверях, Рюрик мог бы, смеясь, пожать руку и спросить:
– Что?.. Опять на мели? За статьей небось явился?
Или:
– Что, Витя, не можешь наскрести на подарок учительнице?
И Ключарев бы тоже в шутку сказал:
– Да. Конец учебного года… Не отправишь же Дениску с пустыми руками. Хотя бы цветы…
Но всего этого не будет. Рюрик встретит Ключарева в дверях сухо и чопорно. Как учитель ученика. Как благотворитель просителя, потертого и обшарпанного. А за рецензию, за эту ночную или вечернюю нелегкую работу, отдел Рюрика заплатит – смешно сказать – треть цены. Треть, потому что выполняет внештатный работник, и весь сыр-бор вот за эти-то гроши и идет. Ключарев побеседует, отмучается и, наконец, принесет статью домой. Жена встретит ласково, это верно. Майя знает, что ему у Рюрика было несладко, но глаза ее тем не менее радуются, сияют, – и надо сказать, по-своему она права, и у Ключарева иногда хватает духу понять эту ее правоту и не злиться. Но чаще он швыряет выпрошенную статью на стол, вытаскивает курево и, постанывая, двумя-тремя сигаретами подряд глушит только что пережитый стыд.
Ключарев звонит – Рюрик открывает дверь.
– Ах, это вы… Здравствуйте. – Рюрик всматривается, он всегда узнает Ключарева с трудом.
– Как ваши дела? Как здоровье? – бодренько спрашивает Ключарев… И все начинается. Ключарев проходит в комнату, думая про себя, что, если бы Рюрик хоть однажды предложил чаю, было бы все-таки не так мучительно.
А это уже театр, «Синяя птица». В антракте Ключарев и Дениска прохаживаются в фойе. Тут же с родителями и другие подростки. Дениска слегка форсит. Он моментально схватил смысл и дух этого неторопливого разглядывания портретов и прогуливания в фойе. И рассуждает. Негромко. Спокойно.
– Понимаешь, папа, если уж честно, то и Хлеб, и Огонь – это как-то притянуто.
– Почему?.. Это же образы.
– Я понимаю, что образы. Я даже понимаю, зачем они… Но ведь не плюс пьесе, если я угадываю цель сразу.
– Ну-ну. Только не форси.
– Но, папа, ведь это в точности как… как в школе. Как наглядные пособия.
Ключарев смеется:
– Иди-ка пирожное купи. А то не успеешь.
Теперь Ключарев вышагивает один. И наблюдает за Дениской. Дениска стоит в очереди – вдруг вытирает лоб платком, мальчишке жарко. И еще раз вытирает, а это уже как бы для вида. Для естественности. Для сглаживания первого движения, которое было слишком натуралистичным и резким. Как, в сущности, рано вырабатывается жест…
Отец Ключарева был десятником на стройке. Затем прорабом. Затем на должности инженера, но, чтобы расти в профессиональном смысле, нужно было учить новое. Делать это он мог только ночами. И вот на столе прикнопленный ватман, рейсшина, рейсфедеры всех мастей – дети засыпают, а отец чертит. Всё, разумеется, в одной и той же комнате барака. И курит отец здесь же… Надо полагать, отец был способный человек, но пошли беды. Время было послевоенное, голодное. Сначала попал в больницу брат Ключарева – Юрочка. И гас там, в больнице. Затем что-то случилось с матерью. С ее психикой. Тоже – в больницу. А отец все чертил ночами.
Однажды ночью маленький Ключарев проснулся – пришла тетка Маруся (тетка со стороны матери). И о чем-то говорила с отцом. Свет был крохотный, от лампы, обернутой в асбестовую бумагу. Ключарев с сестренкой Анечкой спали в одной кровати, головами в разные стороны, – и вот сестренка спала, а он прислушивался.
