Александр Попов - Проза Дождя
Нынче однополые браки в моду вошли, а мне смешно: тень с тенью сношаются – цирк, одним словом.
Мужики голубые – это болезнь. Родиться, и тень от себя не увидеть – куда хуже. Вот и лезут друг на друга, болезные. Я, правду сказать, умею так по хребтам лопатой шарахнуть, что тень из любого выскочит. Сидел за это не раз, хватит. Тень, она, в отличие от нас, мужиков, тонкая материя. Я своих баб не обижал, не обделял лаской. Они у меня ухоженными по двору туда-сюда шастали.
Ну, вот и полегчало, как высказался. Зря в себе столько лет держал. Меня одно беспокоит: а в раю, в аду есть тени или нет? Если нет, то и помирать не стоит.
Анна
– В целлофан завернуть?
– Да, если вам нравится быть в целлофан завернутой.
– Зачем, я и так одета.
– И напрасно.
– Почему?
– Женщине и букету один наряд к лицу. Голый, но об этом позднее. Скажите, вы кофе пьете?
– Да, с сахаром и лимоном.
– Как можно? Кофе и мужчины соперников не терпят.
– Сдачу возьмите.
– Возьму, не деньгами.
– Другой у меня нет.
– Есть! Ваше имя?
– Анна.
А потом?
– Зачем тебе женщина?
– А дождь зачем?
– Он смывает никчемность.
– Женщина тоже.
– Что «тоже»?
– Что и дождь.
– А потом?
– А потом радуга
Честное что-то
Мужики на грудях кололи, а мы ими в детстве клятву давали суровую. «Честное сталинское, честное ленинское, честное всех вождей». И следили: не дай Бог, кто не сдержит слово. Оно было на вес золота, дороже жизни ценилось.
Первый раз за вождей отдубасили октябренком. Мысль засела в голове, с родителями, с учителями поделиться не мог, сверстники до нее не доросли. Подошел к старшим дворовым ребятам, те в карты резались и тут же гадили, и заявил, что Ленин со Сталиным в туалет не ходили ни по большому, ни по маленькому. Все побросали карты и принялись хохотать. Я не мог остановиться и продолжал: «Эй, вы, засранцы, вожди никогда не ссут». Эти слова их взбесили, они отловили меня, поколотили, как положено, и зашвырнули в кусты сопли жевать.
В тех кустах вырос в собственных глазах, понял: когда за правду бьют – не больно.
Потянуло в пионеры, они в войну становились героями. Приняли со второго раза, синяки под глазами помешали.
В пионерах отмутузили за Хрущёва, я в очереди за хлебом объяснял, что ракета важнее желудка, а кукуруза похожа на нее обличьем.
В комсомоле не били. Я боготворил Маяковского, Павку Корчагина, мечтая перекроить комсомол по их высоким лекалам. Не сбылось.
Партию старался не замечать, там большевиков не осталось.
Я не политик, обыватель. Мысли в чувства обуваю. Знаю, что Ленин со Сталиным осуществили вековую мечту Архимеда: «Дайте мне рычаг, и я переверну мир». Им дали, и они его перевернули. Хорошо это или плохо, не моего ума дело. Мир до сих пор живет перевернутым. Ругают их все кому не лень. Жаль, Архимеда нет, тот бы позавидовал, а то и спасибо сказал.
.. Может, этого всего и не вспомнил бы, жизнь сейчас другая, слово и гроша ломаного не стоит. Да парень с нашего двора отыскал, один из тех, что отшлепал тогда.
– Слушай, никак забыть не могу слова твои тогдашние, по-пацански правильные.
– Какие еще слова, Гена? Всё быльем поросло…
– Вожди не ссут.
Махра
Оно не отпускало. Мы в него заигрались. Если бы не армия, оно бы до старости длилось, а то и дольше.
Сунули в поезд скопом, привезли в другой город, обрили.
Уставали от муштры страшно, руки его во снах искали в подушках. Но сержанты со старшиной бдительно охраняли нас от него, даже на почту за посылками строем водили.
Я одного боялся, что первой придет посылка от мамы. Делиться мамой с сержантами я бы не смог. Спасибо другу по двору, выручил. Вскрыли, рылись, гоготали, чертыхались, чихали, но кроме махры ничего не обнаружили.
– Зачем тебе ее столько, салага?
– Не хочу, чтобы здесь моим детством пахло.
– Два наряда за махру и за «не хочу» парочку.
– Хоть десять, с махрой не пропадем.
– А кому нужна твоя махра?
– Одногодкам моим она важнее всего на свете.
Запах счастья
Она мне нравилась со второго класса. Почему именно она, не знал до пятого. В пятом появился новый предмет – «История древнего мира», и я понял. У нас в поселке с красотой не ахти. Народ всё простой, курносый,
в копоти и в веснушках. Она на меня ноль внимания, но я не переживал. Математичка каждый урок успокаивала: «Пойми, олух царя небесного, с нуля всё начинается». На некоторых страницах учебника мы с ней были вместе. Она – и я над ее головой. В седьмом она влюбилась не в меня, пришлось срочно взрослеть. Упросил родителей пальто купить. Купили, в нем выглядел постарше. Однажды на уроке физкультуры повезло, ее и меня освободили, и мы сидели рядышком на лавке. Я был в пальто из-за солидности, а она зябла. Вот тут счастье и привалило.
– На, накинь.
– А тебе не жалко?
– Мне даже жарко в нем.
– Спасибо тебе, дружок.
Последние слова зазвучали во мне песней на долгие годы.
Решил взрослеть дальше, купил сигареты, спички и пошел на улицу подальше от дома курить втихаря. Иду, курю, в голове песня, хорошо, хоть шар земной лобызай. Вдруг вижу – тетка моя навстречу идет. Выбрасывать сигарету было жаль, сунул в карман и с чистой совестью здороваться попер. А она давай расспрашивать, что да как.
– Что-то от тебя, племянничек, дымком несет?
– Это, тетя Нина, не дым.
– А что?
– Так счастье пахнет.
– Ладно, куришь поди, а?
– Нет, что вы.
Отошел, и осенило, что горю от счастья. Скинул пальто в снег, не хотелось, а пришлось тушить. Левого кармана и подкладки как не бывало. Дома запах счастья залил отцовским одеколоном. Но мать обнаружила, показала пальто отцу. Тот снял ремень и выпорол, как Сивку-Бурку. Так впервые узнал, что счастье не только пахнет, – за него и бьют. Правда, отец больше не колотил, жизнь оказалась щедрее.
Сёстры
Ее много. Нас мало. Ей на нас начхать, она выше нас. Темпом размножения умы потрясает. Мы не дорастаем до нее, не верите, табурет возьмите. Борьба с ней малопродуктивна, она падает не синхронно.
Под стандарт ее не уложить, диапазон настолько широк, что никаких глаз не хватит. С какого размера она начинается и каким заканчивается, не знает никто. Я – специалист по ней, занимаюсь вопросами ее синхронизации на Земле. Все лезут, а помощи настоящей мало от кого дождешься. Если бы не друг мой – Олдрин, и я бы не догадался, в чем тайна ее.
– Понимаешь, когда ставишь ногу, оттиск получается идеально четким. Делаешь шаг, она встает перед тобой, потом опускается полукругом абсолютно синхронно.
– Как ты думаешь, кто там так воспитал ее?
– Мне думать не положено, я даже подуть на нее не имею права.
– Ладно, дружище, и за это спасибо.
У нас она ведет себя нахально, но это не ее вина, а наша. Бить не надо, с глаз стирать, как унизить. Мы с тенью обращаемся лучше, чем с ней. А тень ее сестра родная, и преданы они нам обе, и не сказать, какая больше.
– Олдрин, а там она на что похожа?
– Она там не похожа, она сама по себе, в ней свет и холод и стыд за нас.
– Ты извини, но кроме тебя о ней говорить не с кем, все избегают этой темы.
– Слушай, а табурет ты почему за собой таскаешь?
– Он мой инструмент, даю возможность встать на него и познакомиться с ней, не тронутой ни руками, ни глазами.
– А там и табурет не нужен, она везде не тронутая.
Притомился что-то. Отдыхать от трудов праведных пора. Ох! Грехи наши тяжкие. Ее много, нас мало. Я – специалист по ней, мой друг Олдрин – астронавт, ему на Луне довелось побывать. Он любит ее, я уважаю, изучаю, лекции читаю о ней. Она – это тень, но поплотнее и погуще. Попробуйте стряхнуть ее с себя: если падает синхронно, значит вы на Луне, если нет, вам просто опять не повезло.
Люди
– Зачем мы знакомимся?
– Чтобы не расставаться?
– А это возможно?
– Давай проверим.
И дали нам с ней целые сутки. Кто дал? А люди и дали, поняли что-то и не мешали нам. Как только входили в вагон трамвая, все покидали его, даже кондуктор. В столовой мы набрали всякой еды на целых два подноса, наелись, хотели рассчитаться, но так и не дозвались, не докричались, все куда-то попрятались. На улицах по нашей стороне не ходили, в подъездах, когда целовались, не делали замечаний. На лавочках в горсаду никто не сидел, мы думали, их только покрасили, оказалось, совсем нет. Скажете, такого быть не может? Может. Люди не дураки. Глупости, конечно, вытворяют, и порядочные, но порой им хочется видеть любовь своими глазами, и они делают всё, чтобы она состоялась. Нам ее хватило на целую жизнь, хоть и длилась всего сутки. Терпения у людей маловато, да и других дел по горло.
– Ты говори.
– Что?
– Как любишь меня.
– А я разве не сказал?
