Алёна Жукова - Дуэт для одиночества
В процессе очередной дикой пляски Муська сломала каблук и, угомонившись, вышла покурить. Лиза пошла за ней следом. Этого никто не заметил, даже Паша, а потом, когда они вернулись, Муся заявила во всеуслышание, что теперь Лиза ее аккомпаниатор, что Пашу она с этой должности увольняет, а Лиза – прелесть, и они будут с ней дружить. Весь остаток вечера они провели вдвоем. Муся что-то возбужденно рассказывала Лизе, а Лиза внимательно и напряженно слушала. Паша с тревогой наблюдал за внезапно возникшей близостью двух женщин и понимал, что это неспроста. Как же удалось этой девочке так быстро расположить к себе его жену, умницу и злюку. «Что это? Зачем ей это, что задумала?» – спрашивал себя Паша. Очень скоро он получил ответы на эти вопросы.
Лиза стала часто бывать в их доме. Муська зазывала ее по поводу и без повода. Они действительно сели репетировать Сибелиуса, но играли меньше, чем шептались. Однажды он, вроде в шутку, поинтересовался, уж не о нем ли девушки толкуют, на что Муся сказала: «А то о ком же еще?» И добавила: «Мы тебя уже по косточкам разложили, а потом собрали, да что-то парочка осталась, не косточек, правда, а мягких мест, вроде как уже без надобности». Паша злился на Мусю, подозрительно косился на Лизу. Но, как ни странно, его все-таки радовало то, что его ученица, совершенно не скрывая, ищет любой предлог, чтобы с ним увидеться.
«Это что же, может, она в меня действительно влюбилась? – думал Паша, замирая от Лизочкиного голоса, смеха, но тут же гнал от себя наваждение. – Нет, не может быть, обычная гормональная болезнь роста, проходящая без особых осложнений для организма, как все болезни детского возраста».
Музыкальная общественность города была возбуждена предстоящими гастролями «безумного француза», пианиста и композитора, последователя нововенской школы и родоначальника ультрамодного направления в современной музыке. Он ехал по приглашению консерватории и самого Анисова. Поговаривали, что француз несколько дней проведет у Анисова на даче и особо приближенные к профессору смогут лично познакомиться и услышать «живую легенду». Паша, конечно, принадлежал к таким везунчикам, но Муся посеяла в его душу сомнение.
– И не надейся, – сказала она, попивая чаек. – Никто тебя на дачу не пригласит. Ты теперь вроде прокаженного. Ты же отъезженец, а тут иностранец, знаменитость, а рядом переводчик-гэбист, а все вокруг знают, что ты предатель, от тебя лучше подальше держаться.
Паша психанул, но в глубине души допускал Муськину правоту. Хоть уже в стране языки поразвязались и был объявлен курс на строительство «социализма с человеческим лицом», но те, кто не хотел его строить, пакуя чемоданы для выезда на ПМЖ в капиталистический лагерь, по-прежнему воспринимались чуть ли не врагами народа. Анисов молчал, но неожиданно позвонила Лиза. Она сказала, что профессор пригласил нескольких учеников и ее тоже, причем предупредил, что маэстро, возможно, захочет познакомиться с молодыми дарованиями, послушать их. Ей Анис посоветовал сыграть вариации. Лиза интересовалась, может ли Паша разок-другой пройтись с ней по вариациям и еще – захватит ли он ее с собой или ей самой добираться рейсовым автобусом. Поездка должна была состояться через день. Паша назначил урок на вечер, а вот по поводу дачи ответил неопределенно. После пятого или шестого раза он наконец дозвонился на анисовскую дачу. Муськины злобствования оказались пророческими, но Анисов после всех туманных намеков, вдруг в сердцах выругавшись, сказал следующее:
– Ты, Пашка, прости. Знаешь, бери-ка свою Лизку, и приезжайте. Ты ее учитель и мой ученик. Вы – моя гордость. Хочу, чтобы француз вас услышал.
Дачный поселок вытянулся на косе, разделяющей открытое море и пресноводные лиманы. Несколько десятков дач были отданы во владение разным творческим союзам. Какого-то особенного творческого духа, парящего над этим дачами, не ощущалось. Народ отдыхал, жарился на солнце, просаливался в морской воде, ел, пил. Иногда, правда, можно было услышать невнятное бормотание рояля со стороны композиторских дач да увидеть парочку выставленных за калитки мольбертов у художников, а вот кинематографисты, писатели и журналисты полностью растворялись в многолюдных шумных компаниях с их бесконечными ночными купаниями и воплями подвыпивших девиц. Жаркое лето остывало, но море, прогревшись до дна на мелководье, булькало, как закипающий суп, заправленный для красоты светящимся в темноте планктоном.
Лиза вошла в воду, и волоски на руках и ногах, как иголочки на елке, засветились фосфоресцирующим зеленоватым огнем. Она оттолкнулась от илистого дна и поплыла. Еще в ушах молоточками стучал рояль, а сердце подпрыгивало от возбуждения, но было ясно, что волшебство сегодняшнего вечера уже позади. Через час они сядут с учителем в машину и уедут. И останется тут, на берегу, этот праздник, восторг, испуг и радость, ее трусость и потрясение. Лиза плыла навстречу кривой луне, и лицо ее тоже кривилось от смеха и слез.
Весь вечер она обмирала от мысли, что придется играть. Из показанных великим музыкантом композиций ничего не запомнила. Казалось, что в уши вставили затычки, а на голову надели цинковое ведро. Кроме гулкого шума и стука собственного сердца, ничего не слышала. Учитель разговаривал с маэстро на корявом французском. Переводчик, еще с утра, мучился животом и постоянно выбегал из комнаты. Анисов хихикал и, подмигивая, уверял, что если тому станет еще хуже, то опять полечим. А если лучше не станет, то вызовем «Скорую». Пусть в больницу везут, с глаз долой. Лиза сидела в уголке с двумя студентами-выпускниками, которые должны были играть дуэт для рояля и флейты знаменитого француза. Она подумала, что, даже если они будут плохо играть, все равно он их похвалит, ведь они играют его музыку, а вот при чем тут Бах в ее, Лизином, исполнении? Ребята сыграли замечательно, а новая фортепианная соната Павла Хлебникова понравилась гостю так, что он просил опять и опять играть отдельные части. Уже все устали, и Лиза втайне надеялась, что дело до нее не дойдет. Но стало досадно – а вдруг не вспомнят, не попросят к роялю, ничего не скажут.
Принесли кофе и десерт. Разлили шампанское. Поднимали тосты за гостя и хозяев, за учителей и учеников, за музыку и вдохновение. Лиза тоже выпила бокал, голова легонько качнулась и, как воздушный шарик, отделилась от тела, закружившись под потолком вместе с ночными мотыльками, налетевшими на свет лампы. И в этот момент старый профессор тяжело встал и подошел к Лизе. Он взял ее за руку и сказал: «Твоя очередь». Он вел ее к роялю, как на первый бал, словно сейчас она должна была танцевать свой первый вальс с тем единственным, которого потом будет любить всю жизнь. Она села, казалось, неестественно прямо и далеко от рояля. Ее балетная нога нащупала педаль, руки мягко взлетели, шея красиво изогнулась, и пальцы побежали по клавишам. Анисов искоса поглядывал на француза и посмеивался. Мужской интерес и любопытство, с которым тот рассматривал юную красотку пианистку, сменились вниманием, потом удивлением и, наконец, восхищением. Он не дал ей сыграть и половины, зааплодировав, вскочил и подбежал к роялю. Это могло показаться невежливым, но не тут и не с ним. Он встал на одно колено и поцеловал Лизе руку.
– Perfection! Elle est perfection absolue![1] – задыхаясь, говорил он. Потом молол всякую чепуху, что готов взять ее в ученицы, увезти, устроить ей турне по Европе. По-видимому, сказалось выпитое за последние сутки шампанское, которое Анисов ящиками закупал перед гастролями француза. Паша мрачно наблюдал за прыжками гастролера и за смущением ученицы. Она не понимала слов на чужом языке, искала глазами переводчика. Переводчик спал на диване в соседней комнате, держась за живот, – слабительное, подлитое в его суп профессором, действовало до сих пор. Паша подошел к ним ближе и попросил маэстро повторить фразу. Когда начал перевод, слова застревали в горле. Он смотрел в широко распахнутые, испуганные глаза своей ученицы и говорил, что великий музыкант готов стать ее учителем и что, если она захочет, у нее будет все – Европа, слава, успех. Он готов взять на себя все затраты по обучению в Париже и уже сейчас начать подготовку концертной программы с оркестром. Пока Паша все это говорил, в голове вертелось: «Старый супник, паскудник, развратник, ишь, чего захотел, девчонку в Париж, себе под крыло. Да не под крыло, под брюхо. Вон какое нарастил, набулькал на своем «бордо». А у нее в глазах слезы счастья стоят. На меня смотрит, словно не понимает, о чем речь идет. О будущем твоем, моя девочка, о том, что впереди может быть другая, удивительная жизнь, в другом мире, на другом уровне. Бери, хватайся, беги отсюда, только ему ничего не позволяй, даже так смотреть, говорить, за руку брать…»
Лиза дослушала Пашин перевод и с грацией королевы повернула голову в сторону француза.
