Ярослав Питерский - Падшие в небеса.1937
– Это от чего же вы такой уверенный? По своим старым связям прошлись? Это они вас сюда по блату, выходит, запихали? А?
– Да. Можно сказать, и так. И главное, это литерный этап. И тут все возможно. Поэтому если мы не будем держаться вместе, то ничего хорошего не будет. Я последний раз предлагаю вам дружбу. Больше я уговаривать не буду. Просто я могу быть вам полезен, и вы сделаете глупость, если откажетесь от моей помощи. Смотрите. Если вам себя не жалко, то хоть этого парня пожалейте! – Фельдман кивнул на Павла.
Клюфт стоял и внимательно слушал этот странный разговор. Оболенский хмыкнул носом и ехидно ответил:
– Вижу, и тут вы свои методы применяете. Вот так. Мол: и тут надо вас слушать и выхода, мол, нет. Да! Ну и страна! Ну и общество вы создали! Заботливые вы наши! Справедливость, равенство, братство! Вот она, ваша справедливость! Вот оно, ваше равенство и вот оно, ваше братство! Справедливость в том, что всех сделали нищими?! Равенство, что теперь все бесправные?! А братство, что теперь и палачи и жертвы сидят и вместе едут по этапу?! Прекрасная страна Совдепия! Этого вы хотели? А? Справедливые вы наши?!
Фельдман дернулся. Было видно, он нервничает. Хотя и старается не подать вида.
– Ну, так как? Пойдете менять папиросы на место? – Борис Николаевич спросил это уже с явным раздражением в голосе. – А потом будем препираться. И может, спорить. Хотя спорить с вами у меня нет никакого желания. Да и что теперь кому доказывать. Все уже всё друг другу доказали. Сейчас на повестке дня вопрос более насущный – как выжить. И выживать, как вы выразились, тут должны, к сожалению, и жертвы, и палачи. Потому как те и другие новые палачи уже вашего словоблудия не простят. И не поймут. Да и к чему им это понимать. У них другие задачи. Куда более простые и страшные. Вот так-то! Пойдете вы или нет?! Я больше вас тревожить не буду. Решайте?
Оболенский внимательно посмотрел на него, почесав лоб, тяжело вздохнул:
– А, что значит – литерный этап? Это что-то совсем страшное, в вашем зверином лексиконе?
– Лучше вам не знать. Но я вам расскажу. Потом. Попозже.
Оболенский медленно и нехотя встал с нар. Он бросил гневный взгляд на Фельдмана и процедил сквозь зубы:
– Сиди, Паша, грей хоть это место. Мы пойдем, попробуем к печке на ночлег пристроиться. А там посмотрим…
Фельдман тоже поднялся. Достал из кармана брюк пачку папирос и, покрутив ее, сунул в руку Оболенскому. Тот хмыкнул и двинулся к печке. Павел следил за ними сидя на нарах.
«Какой странный разговор?! Палачи. Странный человек с еврейской фамилией. Странное поведение. Оболенский. Почему он так ополчился на этого Бориса Николаевича?»
Фельдман вернулся быстро, но без Оболенского. Он привел какого-то мужика. Бородатый крепыш с узелком и в шапке-ушанке покряхтывал, как боров-трехлетка и противно хихикал:
– Хи-хи. Вот на ночь, на ночь, хи-хи. А потом, потом вон, хи-хи, вы будьте любезны, освободите. Освободите.
– Ладно, ладно, успокойтесь. Договоримся. А пока тут посидите, – Фельдман кивнул на свободное место на верху нар.
Мужик полез на топчан с явной неохотой. Но как только он там оказался, сразу задымил как паровоз. Папиросный аромат разлетелся по вагону. Павел понял: для этого человека сейчас было важнее вдоволь покурить, чем поспать в теплоте возле печки.
Фельдман сел рядом с Павлом и грустно сказал:
– Ну вот, вроде как одно место нам удалось выменять. Но только одно. Поэтому сейчас там пусть отдохнет Оболенский. Пусть. Пару часов. А потом уже вы. Ну а днем, если все будет хорошо, я лягу. Посплю. Вот так-то, молодой человек. Вот так.
Павел промолчал. Он рассмотрел в темноте фигурку Оболенского. Тот улегся на верхней полке возле печки. Старик лежал, подложив руки под голову, как ребенок.
Фельдман потер ладошками одна об другую и тихонько толкнул Павла в плечо:
– Вы не хотите со мной разговаривать? Вас напрягает то, что ваш спутник так со мной общается? А? Ну, так это его право. Если он захочет, он вам потом расскажет, почему. Потом. А пока не нужно загружать вас лишней информацией. И так впечатлений предостаточно. Даже слишком! Скажу одно: вы молодой человек, главное, не падайте духом. Не падайте.
Клюфт, вздохнул и тихо ответил:
– Я уже это понял. Но у меня характер такой. То полное опустошение в душе. А то, нет-нет, да мелькнет искорка надежды. И не только искорка. А целое северное сияние! А потом опять. Вот такой характер. Не знаю, право. Отчего?
– Ну, это ничего. Ничего. Я сам в молодости такой был. Сам был. Это хорошо. Поэтому надо в себе эти искорки поддерживать. Лучше все-таки жить с верой, чем с полным опустошением. С полным опустошением, зачем жить?!
Павел посмотрел на Фельдмана. Странный все-таки человек. Очень странный. И говорит как-то загадочно.
– Вы, Борис Николаевич, говорите вещи, которые мне пока не понятны. И меня это настораживает. И вовсе не то, что старик Оболенский с вами не ладит. Нет. А то, что вы какие-то вещи скрываете. А я загадки не люблю. И тем более не люблю неожиданные неприятные сюрпризы.
– Хм, а кто ж их любит-то? Да, вы правы. Но я готов вам сказать все, что не понятно. Все. Если смогу.
Фельдман вновь слегка толкнул в плечо Павла. Клюфту это не понравилось и он непроизвольно, отодвинулся.
– Вы вот тут говорили о литерном эшелоне. О литерном этапе. Что это такое? – спросил подозрительно Клюфт.
Фельдман задумался. Вздохнув, он покачал головой:
– Да это, наверное, больше всего волнует и меня, и вас в том числе. Хотя вы пока этого не понимаете. Дело в том, что литерный эшелон – это уже само по себе особое положение. Как вы, наверное, представляете, поезда ходят по расписанию. И даже грузовые составы. И прочие. Но вот есть так называемые «литерные». То есть поезда особой важности, которые не вносятся в обычное расписание. Они идут по дороге вне графика, и движение их может меняться. Так вот, литер присваивается чаще всего правительственным поездам и военным. Но в данном случае, литер присвоен и нашему составу. А это значит, он особый.
Павел, переваривая информацию, посмотрел на собеседника. Тот сидел, как ни в чем не бывало. Он не отводил своего взгляда, нет! Напротив, пялился на Клюфта вызывающе!
– Что значит «присвоен нашему составу»? Он что, секретный?
– Нет, он, конечно, не секретный. Но он особой важности. И может менять свое расписание. Вот, что это значит. А это очень плохо.
– Все равно не понятно. Как это «особой важности»? Как менять расписание? И что? Что это значит?!
– А это значит то, что поезд может простоять на некоторых станциях дольше или сделать непредвиденную остановку.
– Ну и что тут такого? Подумаешь. Делать остановку. Так поезду надо и водой пополняться и дровами, и углем. Да баланду раздавать надо.
– Эх! Так-то оно так. Но это все запланировано и у обычного маршрута. А литерный, он встанет на каком-нибудь полустанке и может простоять сутки. А то и двое. Или еще того хуже, вообще может быть расформирован! Просто пропадет по дороге!
– Как это? Как это поезд может пропасть?
– А вот так! Нет и все больше поезда!
– Ну, вы впрямь какие-то вещи говорите страшные! Что, поезд утонет, что ли, или упадет под откос? Куда ему деться-то?
Фельдман вздохнул и погладил Павла по плечу. Горько ответил:
– А вот и есть куда. Просто везти поезду некого. Некого. И все. До конечной станции ему незачем ехать. Вот вы сами-то подумайте, арестанты говорят тут между собой, мол: везут нас в Ванино, а там на Колыму. То есть, конечный пункт Ванино. Это на Тихом океане. Но события могут развиваться так, что не доедем мы до Ванино.
– Как это? Угля что ли не хватит? – недоумевал Павел.
– Да нет, молодой человек. Все гораздо проще и страшнее. Начнут нас на станциях ссаживать. По партиям. Чтобы не везти до Ванино. Понимаете. И все! Тогда пиши, пропало!
– Как это ссаживать? Зачем? – Павел начал злиться.
Запутанное объяснение немного пугало, но и в, то, же время раздражало.
– А то, что у многих приговор могут изменить. Не довезти. Высаживать и все. А там ой, как все повернуться не так может. И никакие там не пять лет, и не десять…
– Что вы имеете в виду? – Павел осмотрелся по сторонам, словно боясь, что их услышат. – Что некоторых просто в местные лагеря отправят? Так это же лучше.
– Ближе, Павел, не всегда лучше. Если в ближайшие час-два, начнут народ ссаживать с поезда по мелким этапам, то все – попали мы, как кур во-щи. Так что молитесь, Павел, чтобы вашу фамилию на полустанках не выкрикивали. Молитесь. И за друга своего просите.
– У кого просить? – испуганно прошептал Павел.
– У Бога, Паша! У Бога! Только он что-то может сейчас.
– Да хватит мне тут мозги прочищать! Какие там полустанки? Какие фамилии? Зачем это все надо? Нас везут на Колыму. И все! Что тут не ясного?!
– Может, так и выйдет. Но только я вам говорю очень важные сведения. И знаю, что говорю. Не дай Бог, вашу фамилию на полустанке выкрикнут, все!
