Наринэ Абгарян - С неба упали три яблока. Люди, которые всегда со мной. Зулали (сборник)
Кнарик разлила по стаканам вино, сделала глоток:
– Ты помнишь мать Вардик?
– Смутно. Да и особого общения между нашими семьями не было.
– Это была инициатива родителей Вардик. Отношения с нашей семьей они обрубили на корню – не здоровались, не общались. Заделали калитку в заборе, разделяющем наши участки. Впрочем, отец с матерью не осуждали их, даже в некотором роде отнеслись с пониманием. Говорили, что они таким способом хотят стереть из памяти все, что случилось. Жизнь матери Вардик сложилась очень несладко. Муж погиб на войне, две старшие дочери умерли зимой сорок третьего – в том году в Берде случился страшный голод, половина людей вымерла. А теперь представь весь ужас ситуации – она осталась одна, лицом к лицу с ребенком, которого хотела убить.
– Подожди. Так получается, Вардик ваша молочная сестра?
– В некотором роде. Только я не потому прошу тебя быть к ней великодушным. Люди разные, у кого-то есть сердце, у кого-то его нет. Когда Вардик было лет двенадцать, ей рассказали о том, что мать хотела избавиться от нее. Не знаю, кто рассказал, да это, по большому счету, не имеет значения. От переживаний девочка слегла с высокой температурой, пролежала в бреду несколько дней. Очнулась совсем другим человеком. Мать так и не простила, отравляла ей жизнь упреками и скандалами, фактически довела ее и до смерти. Долго потом не выходила замуж – не хотела ни к кому привязываться. А когда вышла – сам видишь, во что превратила жизнь Левана. Хорошо, хоть сыновей своих щадит.
– Сыновей щадит, а дочь мою не пощадила. Поступила с ребенком также, как когда-то с ней поступили.
– Подойди к окну и посмотри, чем твой ребенок занимается.
Петрос выглянул во двор, выискал глазами Девочку и Вачо. Вачо сидел на скамейке, доедал ципул. Девочка, о чем-то оживленно рассказывая, носилась вокруг, размахивала руками. Всякий раз, оказавшись перед Вачо, она резко притормаживала, наклонялась и заглядывала ему в глаза. Видимо, для того, чтобы удостовериться, что он ее слушает.
– Ну как? Сильно переживает?
– Убивается просто, – рассмеялся Петрос.
– Вот и я о том. Твоя забота – правильно ей все объяснить. А что касается Вардик… Махни на нее рукой, сынок. Ее ошибки – ее грехи, ей и отвечать за них.
Скрипнула дверь, в комнату заглянула соседка – сухонькая, шустрая, крохотная старушка.
– Кнарик, ай Кнарик! – задребезжала она, – Одолжи закваски для мацуна, моя вышла.
– Здравствуйте, тетя Маргрит, – поздоровался Петрос.
– Здравствуй, сынок.
– Марго, хочешь ципула?
– Нет, спасибо. Ты мне закваски дай, а то молоко стынет.
– Сейчас принесу.
Пока Кнарик ходила за закваской, Маргрит, усевшись на край тахты и смешно скрестив худые ноги в шерстяных, домашней вязки кусачих носках, скрипучим голосом долго и подробно рассказывала о своих болячках. И глаза, мол, не видят, и спина не разгибается, и пальцы судорогой сводит, и голова по утрам гудит так, словно это и не голова вовсе, а пчелиный улей.
– Приходите в поликлинику, мы вас обследуем, лечение назначим, – предложил Петрос.
– Зачем, Петрос-джан? Восемьдесят лет без врачей прожила, даст Бог – столько же проживу. Вот я тебе сейчас нажаловалась – и половина болячек прошла. Приду домой, заквашу себе мацуна, поем хлеба с сыром, выпью чая с чабрецом – и вторая половина болячек пройдет. Буду как новенькая!
Вернулась Кнарик, протянула соседке глиняную плошку с мацуном:
– Маргрит, может, хоть немного посидишь с нами?
– Не могу, дочка, спасибо, мне пора. – И старуха, охая и потирая на ходу поясницу, заковыляла к двери.
– Мне тоже пора, – поднялся Петрос.
– Посиди еще немного, вдруг Васо вернется.
– Лучше уговори его заглянуть к нам в гости. Я его в нарды обыграю, давно что-то мы с ним не играли.
– Завтра приведу его, обещаю. – И Кнарик задвигалась по комнате, прибирая со стола.
Петрос вышел из дому, окинул взглядом сад Кнарик, залюбовался последними оранжево-шоколадными плодами хурмы – остальные деревья стояли облетевшие, возведя к небу голые свои ветви.
– Папа! Папа! – подбежала к нему Девочка. – Смотри, чего я сделала!
Она протянула ему браслет из еловых игл. Петрос улыбнулся – в детстве они делали точно такие же украшения. Выдергивали еловую иглу, аккуратно проходились зубами по хвостику – он становился мягким, податливым. Втыкали иголку в хвостик – получалось звено. Поддевали его второй хвоинкой, смыкали ее в круг… Сплетали целые ожерелья и браслеты. А вкус еловой хвои потом очень долго держался во рту.
Он поцокал восхищенно языком:
– Какая ты умница!
– А у Вачо цепочка. Я ему тоже сплела.
– Молодец. Ну что, не передумала оставаться здесь?
– Не-а. Бабушка Кнарик обещала приготовить сладкий похиндз [58]. А еще она будет загадывать мне загадки! И сказки будет рассказывать.
– Ну ладно, оставайся. А я поехал, мне пора.
– Подожди, пап. – Девочка вложила ему в ладонь браслет: – Отдай нани, я для нее сплела. Только сбрызните обязательно водичкой, чтобы хвоинки не высохли, ладно? А то, если они высохнут, браслет развалится.
Невесомый браслет защекотал ладонь еловыми иглами. Петрос откашлялся, чтобы унять волнение.
– Спасибо, доченька.
– Пожалуйста, папочка.
6Тамар лежала отвернувшись лицом к стене. Тяжело вздыхала, о чем-то тихо причитала, но не плакала. В комнате пахло лекарствами и курящимся ладаном. Ладан дымился в специальной чаше, под большим, обвязанным траурной лентой портретом – Амаяк с того портрета смотрел немного растерянным, беспомощным взглядом.
Новость о том, что случилось, расстроила и напугала всех, но особенно сильно – Тамар. Она долго расспрашивала Петроса, как Девочка отреагировала на слова соседки, никак не решалась позвонить Кнарик.
– Давай я наберу, – предложила Тата. Тамар скрепя сердце согласилась. Кнарик при ребенке ничего рассказывать не стала, только сообщила, что все у нее в порядке. Передала трубку.
– Тат, мы тут сладкий похиндз делаем, – звонко отрапортовала Девочка.
– Вкусно?
– Наверно. Пока еще не пробовали, он горячий, нужно, чтобы остыл.
– Тебе нани хочет что-то сказать.
Тамар нерешительно взяла трубку:
– Здравствуй, джигяр-балам.
– Нани! – затараторила Девочка. – Тебе понравился браслет?
– Очень понравился. Спасибо тебе большое.
Девочка помолчала немного, потом громко зашептала в трубку:
– Ты знаешь, да, что мне сказала тетя Вардик?
– Знаю. Я сама хотела тебе обо всем рассказать, но не успела.
– Нани, ты что, переживаешь?
– Нет, – дрогнула голосом Тамар.
– Молодец. Чай не маленькая, чтобы переживать! – копируя ее интонации, выговорила Девочка.
Тамар невольно рассмеялась.
– Ах ты егоза.
– Нани, а подарок вы мне привезли?
– Привезли. Раскраски.
– Красивые?
– Очень.
– Ура! Завтра приду и раскрашу. Ну ладно, мне пора идти, похиндз, кажется, уже остыл.
Тамар положила трубку, вздохнула с облегчением. Поднялась со стула.
– Пойду к себе, полежу, устала сильно.
– Тамар, посмотри на меня, – Оваким нерешительно топтался рядом, словно маленький, – я ведь тоже тут чужой. Но ничего, как-то живу с ними.
И он кивнул в сторону Таты и Шушик.
Тамар рассмеялась.
– Спасибо, Оваким-джан.
Когда Вера пришла ее проведать, она лежала на тахте, накинув на плечи косынку. На шаги невестки оборачиваться не стала, только сделала успокаивающий жест рукой – все хорошо. Вера оставила на прикроватной тумбочке стакан со сладким чаем, погладила прасвекровь по руке.
– Бабушка Тамар, хоть чаю попейте. Совсем ничего не ели.
– Спасибо, Верушка, обязательно выпью. А ты иди, милая, не волнуйся за меня. Я полежу немного, отдохну. Потом приду к вам.
– Вы, главное, не расстраивайтесь, бабушка Тамар.
– Хорошо, дочка, не буду.
После ухода Веры она еще какое-то время лежала, тихо шепча себе под нос. Потом села, выпрямилась, сложила на коленях руки.
– У меня живое сердце, не каменное. Как я могу не расстраиваться? Я даже не знаю, что бы со мной стало, если бы она отказалась от меня. – Тамар уставилась на портрет мужа, помолчала какое-то время, словно давая ему возможность ответить. Не дождавшись ответа, поднялась, вытащила из кармана фартука мятый бумажный кулечек, отсыпала несколько кусочков ладана в чашу, ладан схватился, задышал сладковатым дымом.
Тамар снова села на тахту – вполуоборот, так, чтобы видеть портрет мужа.
– Вот скажи мне, Амаяк, ты бы смог полюбить чужих детей? А я тебе вот что скажу, Амаяк. Полюбить чужих детей не просто нелегко, а почти невозможно. Но ты поначалу ничего об этом не знаешь. Просто крутишься как белка в колесе, лишь бы все успеть. Дети ведь маленькие, нуждаются в помощи. У этого сыпь, у той температура. Постирай-погладь-убери-выкупай-накорми-утри сопли. И так изо дня в день. Каждый день. Сначала ты живешь словно в горячке, и одно-единственное, что тебя беспокоит, – это страх, что не сладишь с ними, маленькими и беспомощными. Но потом, когда ты потихоньку начинаешь справляться, приходит другой страх, сильнее первого. Страх того, что нет у тебя впереди ничего, кроме рабской зависимости от этих детей. Которые не могут принять тебя и которых не можешь принять ты. Как тебе объяснить, на что это похоже, Амаяк? Это такое бесконечное черное отчаяние. Это хуже, чем проклятие. Как будто ты попал в преисподнюю, где у тебя отняли все – прошлое, будущее, настоящее. Единственное, что тебе оставили, – бессмысленный каждодневный труд, за который тебя никто никогда не поблагодарит.
