Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник)
Би-би.
У Устина никого нет, его изредка навещает только работник социальной службы. Когда он сменяется, лечащий врач, чтобы свидание прошло надлежащим образом, пригласив в кабинет, вводит его прежде в курс дела. Рассматривая толстую папку в руках социального работника, он открывает диагноз Устина:
– Ему кажется, что жизнь – это электронная игра, в которой управляют персонажами. Отчасти, так и есть, если вспомнить наши власти, но беда в том, что он считает себя способным на это, что в своей параллельной реальности, которую отождествляет с жизнью, он бог. И это, в сущности, полбеды. Но он убил свою мать.
Врач большой скептик и за долгую службу привык, что после его рассказов вздрагивают.
– Да вы не бойтесь, это легенда, которую мы старательно поддерживаем.
– А на самом деле?
Врач молча набивает трубку, словно испытывая терпение слушателя. Тот начинает ёрзать:
– И всё же я могу узнать, какова его история?
Врач неторопливо зажигает табак, глубоко затягиваясь, раскуривает.
– История? Он был непослушным подростком, не вписывался в общественные рамки. Потом стал нашим пациентом. Вот, пожалуй, и вся его история.
– А мать?
– После того, как он ударил её тяжёлой электробритвой и убежал, решив, что она мертва, он с месяц прятался на пустующих дачах, в которые забирался по ночам. Мать выжила, но он об этом не знает. На наш взгляд, к лучшему, иначе как объяснить, что она его не навещает? Двадцать лет прошло, как с её помощью он угодил к нам, но она ещё жива. И ни разу здесь не появилась.
– Вы её видели?
– Нет. Но после её смерти нам бы пришло уведомление. На его содержание она не внесла ни копейки, не считая куличей на Пасху, которые шлёт с завидным постоянством. Вероятно, она набожная. От макушки до пят сын целиком живёт за казённый счет. А это, сами понимаете, не бог весть что. Но он доволен. Всем и всегда.
– Она что, ведьма?
– Кто? Мать? Во всяком случае, не от рождения. Люди меняются. Особенно женщины. А она рано овдовела. Сын от неё давно открестился – вбил, что он Устин Макарович Полыхаев, проживает чужую жизнь. И, верно, не одну.
– А как его зовут?
– Не помню, мы уже привыкли, да и он откликается. По большому счету мы ничего о нём не знаем, кроме того, что с таким здоровьем долго он не протянет. У него есть шанс отчалить без истории, будто и не рождался.
Врач кривится.
Социальный работник вытирает платком вспотевший лоб.
– А чем он занят?
– Целыми днями сидит, отвернувшись к стене. А что ему остаётся? Говорят, он сходу выдумывал разные истории, так что из него, возможно, получился бы хороший писатель. Уверен, мы все здесь стали жертвой его чудовищного воображения.
– В каком смысле?
– В том, что составляем ему семью, хотя никто не знает, какое место в ней занимает.
Работник кивает.
– Было бы интересно, проникнуть в его мысли.
Врач выпускает дым.
– Не думаю, у него спутанное сознание, которое допускает множество неувязок, анахронизмов, как во сне. Он их не замечает, но нам бы бросилось в глаза.
– Он неизлечим?
Врач разогнал дым рукой.
– А как вы хотите, столько лет. У него редкие соломенные волосы, которые раз в месяц бреют, как требует инструкция по гигиене. Вероятно, он был привлекателен. Однако мать говорила, у него не было женщины. Может, теперь он представляет её в трёх измерениях? Дочь, жена, мать?
Он выбил трубку о стол.
– Ну, вы готовы? Если не боитесь попасть в его выдуманный мир, как муха в янтарь, пойдёмте, я вас ему представлю.
Они быстро прошли коридор.
Дверь в палату открылась.
Ясновидец
Повесть
Ноябрь 1916
Полесье, траншеи. Фронт, изогнувшись змеёй, замер. В сырой землянке играли в карты при свете тускло мерцавшей керосиновой лампы. Поглощённые игрой, не замечали разрывов артиллерийских снарядов, разметавших землю на много вёрст вокруг. Худощавый, бледный поручик то и дело сгребал с кона банкноты, кряжистый штабс-капитан всё больше мрачнел. Стояла глубокая ночь, и луна разливала по окопам мертвенный свет, выхватывая лица солдат, спящих в обнимку с винтовками.
За спиной у поручика вырос денщик.
– Ваше благородие…
Голос скрипучий, как у глухих. Наклонившись, зашептал на ухо.
– Хорошо, Данила, ступай, – продолжил сдавать карты поручик.
Лицо у него каменное, он лишь незаметно расстегнул кобуру.
Выложив карты рядом с чадившей лампой, штабс-капитан криво усмехнулся:
– На этот раз моё?
Поручик бесстрастно показал свои.
– Чёрт возьми, вы – шулер! – побагровел штабс-капитан, и его рука скользнула к револьверу.
– Не дурите, иначе пулю влеплю!
Из-под стола на штабс-капитана уставилось дуло. Он замер.
– Бросьте, – примирительно улыбнулся поручик, – просто мне сегодня везёт.
Где-то наверху, совсем рядом, разорвался снаряд. Штабс-капитан вздрогнул:
– Простите, барон, вам действительно чертовски везёт.
Июнь 1908
«Едут! Едут!» – бежали с околицы чумазые мальчишки с босыми, густо усыпанными цыпками ногами. Бабы, точно курицы, ахая, заметались у плетней с нахлобученными горшками. Несмотря на хлеставший дождь, вышедшие встречать барина мужики стояли вдоль улицы без шапок. Когда с ними равнялась пролётка с поднятым верхом, кланялись, крестясь вслед. Барон Алексей Петрович Лангоф возвращался в родное поместье, и на душе у него было тепло. Дождь усиливался. Пенил лужи с лупившимися пузырями, бил по размякшему чернозёму, сползавшему в канавы. А Лангоф смотрел по сторонам, и перед ним вставали картины детства. Он вспоминал, как летом Горловка утопала в сонной одури – густо цвели яблоневые сады, в пряном травяном дурмане беспрестанно цвиркали кузнечики, на клевере гудели пчёлы, как он бегал в коротких штанах по зелёному лугу, ловил сачком бабочек, которых усыплял, поднеся спиртованную вату, а после насаживал на иглу или засушивал меж страниц толстых книг. Вспомнил Лангоф и своё последнее лето в Горловке, когда стоял с отцом на ветру под распахнутым шатром синего неба. А сейчас уже глохло буйное разнотравье, незаметно желтел подточенный жарой лист, падал, изъеденный осенью. Вдали затхло бурело жнивьё, сохли подсолнухи, и небо всё чаще погружалось в серую хмарь. Пружинно выпрыгнув из пролётки, Лангоф снял широкий картуз, перекрестился. По длинным, вьющимся волосам сразу потекли струи. На глазах у всех он поднял комок грязной, раскисшей земли и, зажав в кулак, поцеловал.
Лангоф происходил из остзейских немцев, в роду у него все были военными. Отец служил в лейб-гвардии драгунском полку и вышел в отставку майором, а когда сын десять лет назад заявил, что поступает в Петербургский университет, на мгновенье онемел.
– Это имение императрица Екатерина пожаловала моему деду, – придя в себя, обвёл он рукой широкие поля Орловской губернии. – И не за то, что выводил закорючки!
Алексей Петрович стоял, опустив голову. Сейчас отец станет перечислять заслуги предков, напоминать, как один из них лихо протыкал шпагой турок, взяв в плен агу, а другой под Севастополем командовал артиллерийской батареей.
– И титул нам не за бумажки пожалован, – горячился старый барон, задирая голову, так что были видны торчавшие из ноздрей волосы, – и земли нам даны, считай, пол уезда…
– А знают наши края из-за «Леди Макбет Мценского уезда», – вставил сын, когда отец переводил дыхание.
Пётр Лангоф остолбенел. Ветер двоил его клокастую бороду.
– Так ты что же, в писаки подался?
Сын промолчал, упрямо выпятив подбородок.
– Не бывать этому! – по лошадиному топнул Пётр Лангоф и, повернувшись на каблуках, быстро зашагал прочь, размахивая руками, будто срывал невидимые яблоки, которые швырял оземь. Дорога вонзала жало в черневшую пахоту, уходя потом в крутояр, скрывавший холодную быструю реку, и старый барон скоро исчез из виду. Лангоф ещё долго стоял посреди поля, словно пугало, отгонявшее птиц, катал во рту бурьянную былинку, время от времени перекусывая её острыми зубами. Вернувшись в усадьбу, он уже твёрдо решил уехать наперекор отцу.
Но старый барон был отходчив и через день со вздохом благословил сына.
– А как же военная служба? – сделал он последнюю попытку на прощание.
– Потом, – примирительно улыбнулся сын. – Потом.
Но оба знали, что потом не наступит никогда.
«Какая, однако, глупость», – бормотал старый барон, глядя, как вздымает пыль карета, везущая наследника в Петербург.
О матери Лангоф знал очень мало. Что заставило её выскочить за мужчину, годившегося в отцы? А после столицы поселиться в глуши? В деревне шептались, будто у неё были трудные роды, длившиеся всю ночь, а под утро она лежала бледная, обескровленная, глядя на завёрнутого в пелёнки ребёнка с тупым равнодушием. Придя в себя на другой день, она увидела в зеркало своё осунувшееся, подурневшее лицо, потухшие глаза и почти возненавидела вывалившийся из неё слизкий комок. Радость материнства обошла её стороной, она стала раздражительной и угрюмой. Поправлять здоровье молодая мать отправилась на воды в Германию и там сошлась с местным бюргером, прислав короткое письмо, в котором сообщала, что в Россию больше не вернётся. Получив письмо, Пётр Лангоф растопил камин и побросал в огонь платья, документы о венчании и фотокарточки, оставив одну, с которой смотрела статная девушка в кисейном платье, подметавшем пол. Густые, сросшиеся брови делали её лицо серьёзным, но это искупала широкая улыбка с ямочками на щеках. Её черные, как смоль, волосы были собраны в высокий пучок. Такой, неподвластной времени, она и врезалась в память Алексея, украдкой залезавшего в стол к отцу и подолгу рассматривавшего фотокарточку. С тех пор о матери ничего не было слышно, а в Горловке её имя стало под запретом. В кормилицы Алексея определили крепкую, деревенскую бабу, у которой было пятеро детей, так что не переводившееся молоко, сочась, оставляло следы на светлой кофте, а в няньки румяную молодайку, после бегства жены помогавшую отцу по дому и раз в неделю делившую с ним постель. Отец воспитывал Алексея один, но позже нанял гувернёра из Петербурга, совершенно не говорившего по-русски француза, и учителя фехтования, жилистого, черноволосого итальянца, считая, что его искусство не столько развивает телесно, сколько закладывает в ребёнке мужество. Делая молниеносные выпады, итальянец имел обыкновение повторять: «Кто много думает, мало делает», а, выбив из рук рапиру, приставлял к груди свою: «А кто делает – не думает». Отцу это не понравилось, он вызвал итальянца на разговор, долго распространялся о педагогике, а когда тот с недоумением выслушав, рассмеялся в лицо, повторив свою присказку, прогнал. Так оружие в жизни Алексея Лангофа заменили книги. Читал он хаотично и бессистемно, ознакомившись с домашней библиотекой, стал бесцельно слоняться по имению, всем своим видом демонстрируя скуку, так что отцу пришлось выписывать книги из Мценска. Француз был доволен, уверяя, что ребёнок далеко пойдёт, и барон смотрел на сына с тайной гордостью. Он мечтал увидеть его на военном поприще, сделавшим блестящую карьеру, но все его надежды в одночасье разбились.
