Александр Давыдов - Бумажный герой. Философичные повести А. К.
Второй день путешествия
С добрым утром вас, господа, мои навязчивые спутники. Утро воистину доброе, будто одна звонкая пронзительная нота: я на миг откинул штору и был целиком овеян благодатью природы – здешних холмов, вздымающихся, будто волны, и перелесков, так похожих на острова, меж которых пролегает наш океанский маршрут. Был ошеломлен, едва не был смыт каким-то буйным половодьем жизни, потому благоразумно поспешил вернуть нашей обители ее исконный полумрак. Как вижу, все в сборе, – конечно, имею в виду лишь горстку мореходов, а не целиком человечество, хотя готов вещать орби и урби – тогда продолжим свою игру. Слово «игра» тут не звучит оскорбительно и вовсе не принижает мою затею. Что в нашей жизни не игра? Беда в том, что люди в основном бездарные актеры, которые и самих-то себя играют натужно, с перехлестом, как в провинциальном театре, где трагик рычит, первый и второй комики оба кривляются, неврастеник бесится, инженю сюсюкает, благородный отец уж так благороден, что делается тошно; выходит балаган вместо пронзительной драмы. А вот детские игры – это всерьез: они приучают маленьких дикарей ладить друг с другом и вообще воспитывают навыки, необходимые для будущей жизни. Про океанские волны говорят, что они «играют», – они-то играют, а каково мореходу? Что уж говорить, про всю жизнь – могучего, неутомимого игрока, которого мало кому удалось обштопать? Да и удалось ли? Я себя иногда чувствую щепкой, утлой лодочкой, которую волна взметает на свой высочайший гребень, а затем будто обрушивает в преисподню. Все мы какие-то странно горделивые жертвы этого океана, что вовек непознаваем. К счастью, иногда он бывает не только великим, но и тихим, иначе б уже вконец истрепал и растрепал наши не такие стойкие, как надо бы, души.
Спрашиваешь, юнга, о какой я игре? Поздравляю: ты уже смолоду осенен милосердным Альцгеймером, великим врачевателем нашей совести. Что, и вы все уже позабыли вчерашний день, когда я метал пред вами морской жемчуг целыми пригоршнями? Впрочем, время тут и впрямь пространственное да еще, как мы знаем, по-женски непоследовательное, – точно помню, что на прошлой неделе было семь пятниц. Разумеется, средь его просторов легко перепутать вчера и завтра, – а мне иногда кажется, что я живу разом во всех временах[10]. Но так ли это важно, коль оно по капле изливается в море вечности? Потому я теперь сэкономлю слово, не буду повторять свою убедительную речь о пользе и даже необходимости морских путешествий, да я уж и сам позабыл ее, – только вам напомню, что мы на корабле и наш корабль уже плывет. Не так существенно: из вчера ль в завтра – или наоборот? Меня даже угнетает череда дней, неизбежно утекающая из прошлого в будущее, как та самая река, куда не вступить дважды.
Простите меня, господа, если нынче запутаюсь в мыслях или даже вовсе буду нести околесицу, – хотя знаю, что у меня вообще не хватает сдержанности в мысли и слове. А этой ночью еще и отвратительно спал, – да меня уж десяток лет как мучит бессонница. Таблетки, которыми тут щедро пичкают, тоже не дают вовсе отрешиться от дневной жизни. Ввергают в полусон, где не царят глубочайшие символы иль воспоминанья о будущем, не брезжат прозренья, не создаются хоть эфемерные, но вдохновенные творенья, внушенные нашим ночным гением, а будто мается промелькнувший день в каком-то абсурдном изображенье или воспоминанья о мелких промахах слегка покалывают совесть. Кажется, словно бурчит в желудке непереваренным соседнее прошлое. Короче говоря, существованье нисколько не глубже, не сокровенней, не откровенней дневного, загроможденного высохшими, словно мумии, а прежде царственными символами. Только уже под утро меня наконец укачали морские волны. Но стоило мне окунуться на миг в пустую ночь, блаженно-беспросветную, где нет ничегошеньки – ни надежды, ни отчаянья, – сулящую хотя бы краткое избавление от себя самого, от необходимости быть, как меня разбудили сирены. Нет, не птицедевы своим сладкоголосьем, а ревущий вопль с соседнего полигона, как знак войны, несчастья, отчаянья – тревога, сулящая неопределенные беды. Он так досадно вспугнул было обставшие пустоту моего сна виденья, несущие глубокий, но и пугливый смысл, до которого можно дотянуться лишь только на самом краешке забытья…
Да, ты прав, осторожный Фома: истинное безумие отправляться в путешествие без карты, без руля, ветрил, компаса и каких-либо навигационных приборов. Все ж, надеюсь, что по пути нам приоткроется таинственное значение нашего порыва в неизведанное, которое может оказаться и умопомрачительно сложным, и самым простейшим. А терять нам уж точно нечего, поскольку все мы тут жизненные банкроты. Лишь сохранили суверенное право на любой безумный поступок. Здесь, в нашем санатории, который больше напоминает дурдом, а то и концлагерь, – чересчур тут много насилия, хотя и остались далеко в прошлом столь дикие методы «лечения», как влажная укрутка, инсулиновые и электрошоки и тому подобное варварство. Однако насилие психологическое еще, наверно, хуже физического. Это ж полный произвол по три раза на день вкалывать здравомыслие прямо нам в задницу. Но не помню, что кого-нибудь излечили от божественного безумия, – то есть так и не удалось погасить теплящуюся в каждом из нас искру гениальности. А может быть, любой смысл и вообще-то банален, этот фетиш человечества? Кажется, наш век изгваздан или пошлыми, или фиктивными смыслами и вообще-то забит под завязку всякой бестолочью и паскудством. Смысл сам по себе мало чего стоит, – надо еще им умно распорядиться. Скажу, между прочим, что в наше время, когда жизнь безумна и фантастична, здравомыслящие люди как раз наименьшие реалисты. Нет, мы с вами не какая-нибудь банальность или всеобщее место, а свободные люди, имею в виду – внутренне: учитывая нашу жизненную непригодность, никакие силы, власти и авторитеты с нас никогда не взыщут за ошибку, запинку, заблуждение, неверный курс, неточное слово да и за любую чушь и нелепость. Всякое шутовство нам простится за даже мелкую жемчужинку истины.
Но вот за нашу игру, наверняка не входящую в список рекомендованных Минздравом, с нас, думаю, взыщут. Сами знаете: здешняя администрация в любой самодеятельности подозревает революционный заговор, да и вообще дух вольности ей претит, и, к тому ж, они везде видят происки мировой закулисы, – а к чему нам лишние неприятности? Поэтому, товарищи, следует соблюдать конспирацию. За нее ответственным стоит назначить кого-нибудь из палаты революционеров. Я-то, конечно, не подхожу, поскольку иногда слишком громко мыслю, так что медперсоналу удается подслушать мои сокровенные думы. Предлагаете Че Гевару? Но, Че, ведь ты плохой конспиратор, излишне болтлив и чистосердечен, чересчур у тебя пылкое сердце. Как помню, пять твоих заговоров было тотчас раскрыто, – сам же о них трепал любому встречному, включая нянечек и санитаров. Вот Азеф, он настоящий иезуит, по ведь предатель по натуре. Наверняка и нас бы предал. Но, к счастью, он уже три года в кататонии – замер, как статуя, в своей палате, видно, так и не решаясь сделать выбор между охранкой и революцией. Ленина и Троцкого, если помните, полгода как выгнали из нашего санатория, признав симулянтами; они теперь, – правда, под другими фамилиями, – заседают в Госдуме от системной оппозиции. Выходит, теперь лучший из нас революционный конспиратор это Карлос Шакал, несмотря на свой латинский темперамент. Да-да, я тебя узнал, несмотря на фальшивую бороду, парик, черные очки и накладные брови. Глаз у меня наметанный, умеет разоблачать любую видимость. Кто за Карлоса? Так, решено! Общее молчанье – знак согласия. Приступай, старина, не мне тебя учить практической конспирологии. Не знаю уж, как там у вас принято: тройки, пятерки, явки, пароли, схроны и еще фиг знает какие хитроумные уловки.
Вообще-то здесь давно надо бы устроить небольшую революцию или мятеж, по крайней мере. Пускай Минздрав – или как он теперь называется – отменил карцеры и смирительные рубахи, но воровство тут у нас беспардонное. Какая наглость: давать нам котлеты с могильными червями, от которых несварение желудка, а потом еще издевательски называть засранцами, – по этому поводу я уже неоднократно обращался в Европейский суд, но до сих пор не получил ответа. Однако стоит учесть исторический опыт: революция – это лишь миг свободы, а затем вакханалия, попранье всех человеческих и юридических норм. Я, отчасти консерватор, по крайней мере враг анархии, убежден, что надо беречь даже дурные институции, – пусть они самое ветхое, драное пальтишко, но сквозь его прорехи зияет уж стопроцентный троглодит. Каждый из нас даже и про себя не ведает, на какие он способен зверства, если б не полиция, прокуратура, суд, вся властная вертикаль и общественное мнение. Любая революция – тщетный порыв к Золотому веку, а на деле всех отбрасывает в пещерный. К тому ж, как известно, она маньякальная, серийная мать-детоубийца. Надо признать, что и, в принципе, человеческая история не знала ни единой эпохи блаженства. Добросовестный ученый ее описывает как историю всяческого насилия и гуманитарных катастроф. Правда, меж историками попадаются фантасты, всячески разукрашивающие период, ими избранный для научных штудий, – а может быть, в него даже и чистосердечно влюбленные. Почему бы и нет, коль он их неплохо подкармливает?
