Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник)
Чего он не видит:
Угрюмого золотушного паренька с выжженными солнцем соломенными волосами и вечно хлюпающим носом. Хотя, нет, видит, в стекло между оконными рамами, когда ветер чуть прикрывает их.
Кто он?
Я не могу вспомнить.
Но что ещё?
У подростка определённые способности, он прирождённый актёр и на сцене школьного драмкружка декламирует надрывно-театрально: «И тот, кто держит руль моей судьбы, пускай направит парус мой!» Ему аплодируют, на мгновенье от его угрюмости не остаётся и следа, вместо неё проглядывает открытое мальчишеское лицо.
Но было и другое.
Вот он стоит у доски – в тот солнечный день или в другой? – бестолково переминается, не вынимая рук из карманов, под хохот класса, не может ответить на простой вопрос. Какой? Может, под каким углом наклонена ось Земли к траектории её движения? Учительница с озорными глазами девчонки, только что окончившей университет, нервно постукивает по столу обручальным кольцом, ей кажется невежеством его молчание, его бессилие перед такой несложной задачей. А он думает совсем о другом: давно ли она замужем, помогает ли ей в семейной жизни астрономия, сколько лет её мужу, пилит ли она его, как все женщины свою половину, а если ещё нет, то когда это начнётся, и постепенно его охватывает раздражение, переходящее в ненависть. Лицо у него вытягивается, делается жестким, и в ответ на её очередную подсказку он произносит: «Сука!»
Что было дальше?
Его исключают из школы, оставляя наедине с мечтами, наедине с женщиной, которую надо звать матерью. Всё вокруг серо, уныло. Вместо холодного дома подросток с соломенными волосами проводит дни и ночи в зале компьютерных игр, где мелькающие на экране цветовые пятна складывают яркую жизнь, в которой всё зависит от его ловкости и ума.
Его кто-то жалеет? Ему кто-нибудь сочувствует?
Этого я не помню.
Зато у меня всплывает сцена ухода Устина из дома.
(Как было всё на самом деле.)
Устина покрылась красными пятнами, прыгая вокруг сына, как наседка.
– Убирайся, чтобы духу твоего не было в моём доме!
– Твоём? – Устин, складывавший вещи, остановился. – Это дом моего отца. И мой тоже.
– Твоего здесь ничего нет! Всё куплено на мои деньги! А ты весь в папашу, такой же самодур!
– Оставь в покое моего отца.
– Да что ты знаешь? Он же за каждой юбкой волочился, а я терпела. Все его так называемые командировки. А потом назад принимала, деваться некуда, ты на руках. А теперь и ты к шлюхе уходишь. Только не возвращайся!
– Она не шлюха.
Голос у Устина стал глухим.
– А кто же она? – нащупав слабину, колола Устина, избегая однако слова «шлюха». – Разве приличные девушки так себя ведут? «Голубушка»! Для неё не существует разницы в возрасте!
Устин взял с полки электробритву.
Вспомнив оскорбление, Устина всё больше распалялась.
– Я потеряла мужа, теперь теряю сына, – заламывая руки, повторяла она будто за суфлёром. – Ты бросаешь мать, которая отдала тебе всю жизнь.
Устин молчит. Дурной текст, плохая актриса.
– Что ж, иди, из вас получится отличная пара – неблагодарный сын и шлюха!
Она хотела указать на дверь, крикнув: «Вон!» Но не успела.
Подскочив, Устин замахнулся электробритвой.
О врачах, о том, как мне быть.
Ежедневные мысли:
Может, они всё же меня выпустят? Потешат профессиональную гордость и выпишут с целым ворохом рекомендаций? В конце концов, есть же ограничение по срокам, ни Грудин, ни жена ничего не смогут с ними поделать. Тут они бессильны. Значит, остаётся ждать, притворяться, что иду на поправку, да-да, препараты действует, демонстрировать завидный аппетит, широкую улыбку, в общем, показывать признаки улучшения, не сразу, не так явно, иначе заподозрят, а методично, день ото дня, неделя за неделей, месяц за месяцем… Однажды они, будто невзначай, заведут разговор, вероятно на утреннем обходе, начав издалека: «А представься возможность, вы бы вернулись к старому?» Мгновенное недоумение, сдвинутые в замешательстве брови, будто взвешиваю желания на внутренних весах, взгляд прямой, открытый, потом лёгкое покачивание головой: «Нет, пожалуй, нет». Надо потренироваться, чтобы не переиграть. И быть всё время начеку, иначе застанут врасплох. Хорошо бы потом, не в первый раз, а когда они снова вернутся к этой теме, примерным поведением я добьюсь, чтобы это произошло как можно скорее, добавить какую-нибудь банальность, которая врежется в память, вроде: «Жизнь интереснее игры» или «Раньше я, конечно, ценил реальность, но сейчас понял, она бесценна». Вторая, пожалуй, привлекательнее, тут просматривается их заслуга, а они, как все тираны, падки на лесть. Но чем жить? Надеждой. Выйдя, сразу вернусь к игре.
Устин соглашается, добавляя, что надо держать язык за зубами. Это вовремя, меня подмывает поделиться с соседом. Впрочем, он третий день молчит.
Может, и к лучшему.
Что он способен мне сказать?
А я ему?
В палате ещё темно.
Стук в дверь, для приличия, я не успеваю откликнуться, как она распахивается настежь. Грудин застаёт меня с блокнотом:
– Пишешь бестселлер?
Ирония скрыта неглубоко, наружу торчит её ядовитый кончик. Лучше промолчать.
– Знаешь, если в двух первых абзацах нет трупа, я дальше не читаю.
Он смеётся, ожидая моей реакции. Но что сказать?
– Прости, я рядовой читатель, – примирительно хлопает он по плечу. – А хочешь, подарю идею? Вот пришла только что в голову. Представь себе роман, в котором нет реально действующих персонажей. Ну, как в твоей виртуальной игре, они все плод воображения. Кроме одного. Но он так и остаётся в тени, о его жизни, единственно подлинной жизни на всю книгу, ничего неизвестно, для читателя она так и остаётся тайной. Получается, книга без героев, чистая галлюцинация. Ну как, нравится?
Я скриплю зубами.
– На соавторство я не претендую, а тебе заняться всё равно нечем, вот и придумай к этому какой-нибудь сюжет.
Я смотрю на него в упор, и он медленно исчезает.
– Убирайся! – кричу вдогон я. – Не приходи сюда больше!
Надо мной склоняется сосед, которого я вижу, когда просыпаюсь от собственного крика.
А Устин?
– Кошмар? – слышит он.
Сосед почти касается его своим лбом. Стрижка «ёжиком», шальные глаза.
Устин прижимает подбородок к шее, в лежачем положении это означает «да».
– Женщина?
Глаза у соседа сужаются.
Чуть помедлив, Устин снова опускает подбородок.
– Так и знал, – сочувственно вздыхает сосед. – Они все ведьмы.
Устин соглашается в третий раз.
– Им не угодишь, им всё время чего-то хочется, того, чего нет, к примеру, шлюха мечтает выйти замуж и стать порядочной, но нет порядочной, которая бы хоть раз не позавидовала шлюхе.
Сосед гогочет, обнажая жёлтые, прокуренные зубы. На Устина попадает его слюна, и он, чуть не столкнувшись с ним лбами, садится на постель.
– А потом они все становятся на одно лицо, – безразлично отмахивается сосед. – Зверь умирает, и обнажённая женщина на фото уже не голая баба, а просто женщина на фото.
Он всё не отходит, и Устин чувствует на лице его дыхание. Из-под больничной пижамы у него торчат седые волосы, которые лезут Устину в нос.
– Вставай, уже завтрак, – наконец, отступает он к своей кровати. – Сегодня дежурит эта противная дылда, так что поблажек не жди.
Устин оглядывается, точно ещё не понимая, где находится. Стул, тумбочка, штанга для капельницы. Решётчатое окно. У соседа на спинке кровати приклеен скотчем листок. Угол зрения не позволяет Устину прочитать, что на нём. Впрочем, он и так знает. «Платон Грудин», а далее медицинский код болезни, обозначающий шизофрению.
Завтракает Устин в одиночестве, он опоздал, и столовая едва не закрылась. Устин ковыряет ложкой пресную рыбу, вилки с ножами запрещены, смотрит на недовольное лицо пожилой кухарки, которую заставил ждать, и думает, что пережить себя, значит не иметь будущего, а это может случиться в любом возрасте. Тогда время выворачивается наизнанку и царит вечное настоящее, потому что день похож на день. Как в больнице. С киселём покончено, кухарка, приподняв рывком дверь, запирает её на замок, огромный ключ, который она прячет куда-то под юбку, кажется отмычкой от сундука со сказочными сокровищами, и медленно ковыляет по коридору с пустым ведром. Провожая её взглядом, Устин думает:
Зачем оно ей?
А зачем она?
И зачем он?
Палата на первом этаже, и сквозь железные прутья Устин, набрав в столовой хлеба, кормит голубей. Трясущиеся головы делают их похожими на китайских болванчиков. Устин вспоминает сервант, где они стояли за стеклом целой терракотовой армией. Куда дела их мать?
– Это запрещено!
Появившаяся из-за спины медсестра в чепце с красным крестом закрывает окно.
– Пора бы изучить наши правила.
Спорить бесполезно, она и правда мегера, эта высоченная дылда, которая руки в боки стоит перед Устином. Он поднимает глаза, но лица всё равно не видит, только грудь под белым халатом, на которой приколот пластиковый бэйджик: «Устина Непыхайло».
