Нодар Хатиашвили - Дьюри, или Когда арба перевернется
Вечер. Жара спала. В квартире мамы много гостей, окна распахнуты. Гости в основном мужчины, разного возраста, чем старше, тем богаче, курят и пьют, но пьяных нет. Накурено так, что всё как в тумане. Мама, как всегда, в центре внимания. Она не идёт, а плывёт, улыбаясь своим гостям. За ней по пятам по-детски неуклюже хожу я, а при удобном случае забираюсь к ней на колени. Один из присутствующих мужчин, с красивым профилем, элегантно одетый, по имени Аттила (он мне очень нравился до ухаживания за мамой), познакомился со мной. Когда мама проходила мимо него, он взял маму за локоть, мне страшно не понравилось это, будто бы он был её хозяином, и обратился к ней:
– Ицука, дорогая, можно тебя хоть на минуточку отнять у твоих новых поклонников?
– Мой дорогой Аттила, для вас я всегда свободна, но вы забываете одно, я хозяйка, и поэтому не могу уделять внимание только тем, кто мне особенно мил.
– Ну, присядь на минуточку и представь меня своей дочке.
Аттила галантно предложил маме стул, затем протянул свою руку мне, говоря маме:
– Какая у тебя взрослая дочь, но она видно похожа на своего отца больше?
Тем временем мама села, а я сразу взобралась к ней на колени, не обращая внимания на протянутую руку Аттилы.
– И характером, и манерами тоже, – сказал он, убирая руку.
Мама, вспыхнув от смущения, обратилась ко мне:
– Чилла, девочка, что с тобой? Что надо сказать дяде Аттиле?
Пристыженная, я зарделась и, обнимая мать, пыталась спрятать лицо от взглядов гостей.
– Чилла. Ну, перестань, детка. Чилла…. Как тебе не стыдно?.. Как ты себя ведёшь?
– Ну, мы так совсем смутили девочку, Ицука, лучше оставь её на время, пусть она немного привыкнет и всё встанет на свои места.
Аттила и мама ещё говорили о чем-то, я как завороженная смотрела на них. Их губы шевелились, но я не слышала, и не помню, о чем они говорили, но помню, как они смотрели друг на друга. Помню хорошо, как во время разговора он так хотел обнять маму, что даже я это почувствовала, но как истинный джентльмен он изредка только трогал маму. Движения руки были плавные, ласкающие и внезапно замирающие. Я убирала эту руку. Все почему-то смеялись, как только я в очередной раз убирала руку Аттилы, а мама вздрагивала. Видно, маме не очень нравилось, так как вскоре она раздражённо сказала мне:
– Чилла, девочка, пойди на балкон, посмотри на огни города.
– Не хочу, – ответила я, прекрасно зная, зачем меня отсылают „посмотреть на огни города“.
– Но почему? Ведь ты так любишь смотреть на огни города?
– Не хочу.
– Но я тебя прошу.
– Не хочу.
– Ну, пожалуйста, – едва сдерживая раздражение, прошипела она.
Мама несколько раз попыталась встать, но я всячески противилась этому, обнимала мать, и тем самым не давала ей возможности встать. Это стало раздражать её. Она оторвала меня от себя и, взяв за руку, буквально потащила через комнату на балкон и усадила там.
– Сиди здесь, и чтобы я тебя больше не видела возле себя… Слышишь?
Мама что-то говорила, но я больше не слышала её, она становилась раздражённее и злее.
Ночью я проснулась от стона матери. Вскочила. Открыла глаза. В комнате было темно. Слышна была какая-то возня. Я замерла от ужаса. Затем послышался стон мамы из спальной комнаты. Я вскочила и бросилась к ней на помощь… Открыв дверь, я увидела её кровать, залитую лунным светом. На ней кого-то, кто навалился на маму и, как показалось мне, душит её. Я бросилась на помощь с криком:
– Мама, мамочка.
Мама замерла, но мужчина не оставил её в покое. И тогда я подбежала и вцепилась в него своими руками. Он отбросил меня мощным движением руки. Я отлетела от кровати и упала на пол, но тут же вскочила, чтобы спасти мать. Мужчина ещё сделал несколько движений на маме и после крика, вырвавшегося у обоих, замер. Этот звериный вопль остановил меня. Я замерла от ужаса. Мне казалось, что я потеряла самое дорогое на свете существо, маму, иначе, зачем же они так завопили.»
– Сука… бесстыжая сука, – захлёбываясь от гнева, сквозь зубы процедил Дьюри, – и потом она будет говорить о чести, достоинстве, да как она смела… – сердце так сжалось, что он умолк. Стараясь хоть как-то снять спазм, он пытался вздохнуть глубже, но стоило ему чуть набрать воздух в лёгкие, как сердце сразу давало о себе знать. Боль была настолько сильной, что Дьюри не на шутку испугался.
– Если не она, то воспоминания о ней сведут меня в могилу.
Он долго сидел, ни о чём не думая. А перед глазами всплывали главные персонажи дня рождения Чиллы – Аттила, Ица. Куда бы он ни устремлял взгляд, из тёмного, не освещённого пространства комнаты появлялись они, охваченные животной страстью, которую тогда он почему – то не замечал. На фоне жутких воспоминаний, которые раздирали душу Дьюри, вдруг в памяти всплыла фраза, написанная Чиллой и поразившая его больше всего.
– Не может быть, – вырвалось у него, – она со мной никогда не кричала, – и, чтобы проверить себя, он снова прочёл:
«… Мужчина ещё сделал несколько движений на матери и с криком, вырвавшимся у обоих, замер. Этот звериный вопль остановил меня.»
– Значит, со мной она никогда не получала удовольствие? Нет! Нет, не может быть…
Из тьмы смотрели на него её глаза, полные ненависти. Дьюри готов был встать, убежать от них на свет в надежде, что свет прогонит жуткие картины. Вставая, он опустил голову и вдруг увидел, как в освещенном настольной лампой пространстве появилась голова кошки, которая медленно приближалась к нему, выплывая из тьмы. Он знал, что, как только выплывет из тьмы её хвост, Цили сделает прыжок и очутится у него на коленях, он вскоре успокоится, лаская её. На этот раз он долго ласкал Цили, прежде чем вздохнул полной грудью. Сердечный спазм, наконец, отпустил, и он продолжил читать. И несмотря на боль, отвращение, ненависть, вызванные этими строчками, не мог пропустить ни слова из дневника Чиллы, поэтому он продолжил читать с того места, где остановился, не пропуская ничего:
«… Мне казалось, что я потеряла самое дорогое на свете существо, маму, иначе, зачем же они так завопили. Я сидела на полу, потеряв дар речи, до тех пор, пока ко мне не подошла взбешенная мать. Но, очевидно, видя ужас на моём лице, она смягчилась и, чувствуя свою вину, обняла меня и прижала к себе. Она почувствовала, как я дрожу. Она как-то странно улыбнулась своим мыслям, и в порыве нежности прижала меня к себе так, что у меня перехватило дыхание, и вдруг начала целовать меня. Порыв нежности прошёл быстро, и, выпустив меня из своих объятий, начала, лаская, успокаивать меня, приговаривая:
– Ну, успокойся глупенькая… Не бойся… Это нормально… Вырастешь…
– Но он хотел убить тебя, – пролепетала я, и, осознав, что этого не произошло, прижалась к матери что было сил.
– Нет, детка, он хотел сделать тебе братика, – ласково и необыкновенно задушевно сказала мама.
– Бра-ти-ка? – медленно произнесла я. – Зачем?
– Чтобы тебе не было скучно, – улыбнулась она чему-то своему.
– А мне не скучно с тобой.
– Но я не могу быть всё время с тобой.
– Не хочу братика. Хочу куклу.
– Хорошо, а сейчас идём спать.
Утром, когда я проснулась, на диване рядом со мной лежала большая прекрасная кукла. Я долго смотрела на неё и, убедившись, что это не сон, взяла её в руки. Мгновение, и я как бы слилась с куклой, затаив дыхание. В следующее мгновение я как ужаленная, оторвала куклу от себя и бросила её на кровать. Кукла издала какой-то писк, глаза её медленно закрылись. И как только глаза куклы закрылись, я схватила подушку и накрыла ею куклу, как будто хотела задушить её. Кукла вновь издала звук наподобие писка, но я как будто не слышала его, и продолжала держать подушку своими тоненькими ручонками. Слёзы градом катились по моим щекам. В следующее мгновение, отбросив подушку, я схватила куклу и, прижав её к себе, залезла под одеяло, укрывшись с головой. Ещё долго содрогалось моё тело от рыданий под одеялом, но рыданий не было слышно никому. В комнате было тихо. В комнате стояла гробовая тишина.
После этого вечера всё переменилось в моей жизни. Я перестала ходить по пятам за мамой, даже слово „мама“ я уже больше не произносила, и обращаться к ней я стала по имени. Это её обидело, но она и не пыталась ничего исправить. Первое время я ждала, что она постарается пойти на примирение, но напрасно… Видно, её так больше устраивало. Ей, возможно, так было лучше, вернее, удобнее, ведь я больше никого не беспокоила, сидела на балконе, глядела на огни города и грезила наяву. В эти минуты мама мне больше не была нужна. В моих грёзах жила мама, которая меня любила и которая готова была бросить всех на свете ради меня. На первых порах некоторые гости, особенно новые, подходили ко мне больше для приличия, задавали глупые вопросы, на которые я не отвечала, и вскоре меня оставили одну, совсем одну.
