Таньчо Иванса - НеСказки о людях, случившихся на моем пути (сборник)
Не сиделось ему спокойно, когда все на свете счастливы, обязательно нужно было какую-нибудь пакость затеять. Он и затеял. Долго думал и, наконец, придумал.
Сварил какое-то зелье, присыпал сахарком и стал поить всех деток островитянских своей отравой под видом компота. Зелье, впрочем, оказалось довольно вкусным, немного похожим на смесь кофе с лимонадом. Полюбился этот напиток малышам. Чародей на нем еще и денег заработал. Однако было у этого зелья совсем другое назначение: всякий кто выпивал его, больше никогда не мог заплакать. Казалось бы, что за ерунда – не можешь плакать, ну и не надо.
Но плакать человеку иногда не просто нужно, а даже необходимо, а детям – особенно: со слезами выходит горчинка, не дающая жить и радоваться. А когда хочешь заплакать и не можешь? Сглатываешь горький ком в горле, а он растет, еще сглатываешь – еще больше растет и превращается в бордовый гнойник…
И начали детишки на острове постоянно болеть ангинами. Мамы замучались им компрессы и полоскания мешать. Ангина за ангиной. И еще кое-что – на острове больше не шли дожди ни летом, ни осенью, не весной, и снега как водится тоже стало…
Это потому что дожди – детские слезы, впитанные землей, испаряющиеся в облака и снова падающие на землю. Нет слез – нет дождей. Только ангина. И вот тут-то у островитян и начались огромные проблемы. Если нет дождей, хлеб плохо растет, да и овощи с фруктами. Земля высыхает, а солнце набирает силу. Но не знали они о предназначении детских слез и потому ничего не могли поделать.
И так было на острове до тех пор, пока не собралось войско и не поймало колдуна. Заточили его в высокую каменную башню, отобрали все инструменты и ингредиенты к зельям, даже сушеных пауков и ящериц – и тех отобрали.
Там он и умер в скорости от тоски и невозможности пакостить. И когда это случилось, проклятие чародейское рассеялось. И жизнь на острове пошла своим чередом. Дети плакали, дожди шли, ангины не повторялись. Даже птицы и звери простили своих непутевых сожителей – людей и стали снова рассказывать свои истории и петь песни…
Сказка рассказана, слов во мне осталось разве что чаю предложить, а мальчик мой смотрит мне прямо в глаза и наконец я вижу в его глазах хоть какое-то чувство – удивление. До радости конечно далеко, но хоть так. Интересно, ему что, никто никогда в жизни сказок не рассказывал?
– Я сейчас приду, – говорю ему. – Хочешь чаю?
Ноль реакции. Снова этот отсутствующий взгляд сумасшедшего математика решающего теорему Ферма. Есть небольшое подозрение, что, если он не в шоке от чего-то, тогда у него, скорее всего диагноз, тот самый, с которым я вот уже пять лет беспробудно борюсь – аутизм. Психологу его нужно будет показать, настоящему, моих знаний хватает только на то, чтобы подозревать, что что-то не так. Зря я конечно в свое время не доучилась, но уж слишком велико было мое желание рисовать, не отвлекаясь на такие мелочи как медпсихология. И все равно занимаюсь психотерапией, хоть и арт, хоть и косвенно.
Мама сидит на кухне и задумчиво пыхтит своей R1.
– Дай и мене, – прошу. Удивляется, но протягивает мне пачку и зажигалку.
– Брат Толика не звонил? – спрашиваю.
– Рано еще, позвонит, не волнуйся.
– О чем задумалась, мам? – улыбаюсь. Уж очень редко моя мамуля впадает в подобные медитации, это больше мое свойство.
– О найденыше твоем, – отвечает, выпуская кольцо дыма. – Даже если найдутся его родители, мало ли кем они окажутся. Еще думаю – а не сбежал ли он случайно с интерната, он на улице Комарова находиться. Не так далеко чтобы не добраться до парка аттракционов, но и не так близко, чтобы мальчика могли сразу найти. С другой стороны, интернатовские – более разговорчивые и не такие вялые. Мы несколько раз были там с Толиком – технику им завозили в качестве материальной помощи, игрушки, одежду, пообщались немного. Директриса там – огонь – из-под земли бы достала.
– Разберемся, мамуль, – улыбаюсь. – Твой бизнес там без тебя не загнется, случаем?
– Может и загнется, – пожимает она плечами, – новый завертим.
И мы дружно хохочем, пока нас не прерывает телефонный звонок.
– Будет через час, – коротко сообщает мама. От веселья не осталось ни следа, она предельно собрана и серьезна.
– Детектив? – уточняю.
– Да, зовут Сергей. Будь готова к любому исходу, девочка моя.
– Ладно, – улыбаюсь. – Пойду тогда на всякий случай коньяка куплю.
Мамин смех я слышала, пока за мной не закрылись двери лифта.
Я действительно отправилась за коньяком. В мамином баре обитает только мартини всевозможных сортов и разновидностей, ничего кроме него мамуля на дух не переносит, а Сергей – мужик, не будет он это приторное зелье дегустировать.
Истошные полукрики-полувизги мальчика я услышала еще с улицы. Взбегаю на третий этаж по лестнице на одном дыхании и врываюсь в квартиру. Мама держит бьющегося в истерике мальчугана, повторяющего сквозь всхлипы одно и тоже:
– И-ра, И-ра… – в его личике явственно читается ужас.
Передаю маме пакет и сажусь рядом, обнимаю его, поглаживаю по спине:
– Я здесь, родной, чего ты испугался? Кушать будешь? Пить? Ну, что, что с тобой, милый… – О, господи…
Мальчик в моих объятиях затих, перестал вздрагивать, но на вопросы мои отвечать не стал. Я покачала его немного, как маленького – что еще с ним делать?.. – и потихоньку отвела на кухню.
Борщ он ел вяло, к бутерброду с мясом вообще не притронулся, а компота, напротив, выпил три чашки подряд и снова отрешился от сущего. Но руки моей так и не отпустил, ни пока ел, ни позже, когда я вела его обратно в кровать.
– Давай будем рисовать, – обращаюсь к нему. Глядит исподлобья. – Я буду рисовать тебя, а ты будешь рисовать… что захочешь, в общем, то и будешь, хорошо?
Молчит. Ладно, можем и помолчать. В конце концов настоящая дружба рождается в молчании – так я думала в детстве, так думаю и сейчас. Коробку с пастелью и альбомы приходиться положить прямо на кровать. Мальчик задумчиво берет мелок тоненькими пальчиками, вертит его, сосредоточенно разглядывает альбом, который я открыла с чистой страницы. Осторожно проводит желтой пастелью по шероховатой поверхности листа. Потом пальцем. Снова мелком.
– Позвонил Сергей, сказал, что задерживается на час-полтора, совсем забыла тебе сказать, – заглянула мама в комнату и улыбнулась. Мы с мальчуганом сидели на кровати в позе лотоса, друг напротив друга с альбомами на коленях и пастелью в руке. – Испугалась за него, все из головы повылетало.
– Ничего, мамуль, подождем. Смотри, мы сейчас будем рисовать.
Мама кивнула и села в кресло напротив – самая выгодная наблюдательная позиция, между прочим.
Минут десять – пятнадцать мы шуршали пастелью. Я набросала портрет мальчугана и развернула к нему альбом:
– Кто это, ты знаешь?
Поднял взгляд и равнодушно по складам произнес:
– Ни-ки-та.
– Так тебя Никита зовут, – улыбнулась я. Не реагирует. Сосредоточенно выводит разорванные ломаные линии коричневым мелком.
– Что ты рисуешь?
Молчит. Рисунок его – настоящий квадрат Малевича, только кособокий, из неровных нитей – линий. Такой, какой он мог бы быть, если бы Казимир Северинович рисовал его в детстве или в пьяном состоянии, и пастелью, а не маслом.
– Это похоже на ящик или на большую темную коробку, – говорю. – Что в ней?
– Ни-ки-та, – так же равнодушно говорит мальчик.
– Никита сидит в коробке или на коробке?
Даже головы не подымает.
– А может быть в коробке сидит тигр, Никита его поймал и домой везет?
Молчит, рисует, или, если быть точной, сосредоточенно штрихует гипотетический квадрат.
– Не ти-гр, Ни-ки-та, – шепчет, глядя в альбом.
– Никита сам залез в коробку?
Рисует.
– А, может быть, Никиту кто-то в нее посадил?
Взгляд настороженный, исподлобья, губки приоткрываются. Хочет что-то сказать, но либо не умеет, либо не знает, как выразить. Беда с этим мальчуганом. Вроде бы говорить умеет, речь слышит и понимает, но говорить для него – все равно, что гирю пятидесятикилограммовую поднимать: тяжело и смысла нет.
Вроде бы закончил. Вертит альбом перед глазами, рассматривает рисунок. Думает о чем-то. Берет шариковую ручку и почти в самом центре ломаного квадрата проделывает дыру, а потом еще и края этого отверстия разрывает.
– У-бе-жал, – говорит.
– Кто убежал? – спрашиваю.
– Ни-ки-та, – отвечает и просовывает палец в отверстие, которое только что сделал.
– Откуда убежал?
Молчит. Слова, называется, на вес золота – что хочешь, то и делай. Отбросил альбом и лег, облокотившись о подушку. Включаю ему Шрека по DVD, в надежде, что этот бессмысленный культовый мультфильм заинтересует мальчика. Не слишком заметно, конечно, но мой с мамой уход на кухню он воспринял равнодушно.
– Я скоро вернусь, милый, хорошо? – ответа я не услышала, но истерических криков тоже не последовало – и то хлеб.
Не прошло и получаса, Сергей позвонил в дверь. Мы с мамой только и успели, что выпить по чашечке кофе и задуматься о том, как мы дошли до жизни такой.
