Мария Панкевич - Гормон радости
Видимо, тогда мама и заподозрила, что книжица попалась непростая. Запретив мне учить брата гадостям, она унесла, унесла ее! Я умоляла вернуть книгу, выкупить из библиотеки, но почему-то книга все время была на руках.
В тюремной библиотеке только классика и детективы. Да и приходит эта самая библиотека всего лишь раз в месяц.
«На свободе читать надо было!» – говорят менты.
«Собачник»
Кормушка распахнулась и лязгнула.
«Никифорова!» – заорала циричка, нагнувшись в маленькое окошко.
«Никифорова!» – закричала дежурная по камере.
«Ну что, глухая, что ли…» – заворчали старухи.
Аня подбежала и нагнулась в окно, напряженная: вдруг письмо или передача?
«Завтра на суд!» – и окно с лязгом упало перед лицом женщины.
«Ну что? Ну что?» – загалдели сокамерницы, хотя все прекрасно слышали.
«Суд завтра! – махнула на них рукой и задумалась: в чем ехать? Кто из родных придет? – Петруха! Нарисуй моему ребенку открытку!»
«Чем тебе Петруха, пальцем нарисует? – огрызнулась хозяйка камеры. – Мусора отжали все ручки цветные. Девки! Давайте доставайте заначки! А то смотрящая наша, Анечка, опять будет на всех пиздеть, как хуй в рукомойнике…»
Поездка на суд – целое событие. После ужина старшая меряет кофточки сокамерниц («Опять похудела, скоро растаешь, Аннушка!»), прикуривая одну сигарету от другой, вспоминает детей и дом. Поит чаем приятельниц, выпрашивает у новенькой запрещенный карандаш для глаз (чудом прошел через шмон!), собирает с собой еду и воду. По закону, когда зэчка уезжает судиться, она числится «за судом», а не за изолятором, а суды кормят только щедрыми сроками. Те сухие пайки, которые положены на это время, на тюрьме всегда «вчера» кончились. Нет на воле у тебя поддержки и в камере добрых подружек – сиди голодная.
Ане еду привозит муж. Это редкость, и ей завидуют.
Ночь проходит в тревожных раздумьях, поэтому в четыре встать несложно. Аня тихо-тихо одевается, заваривает чай, бесшумно сливает воду в унитазе, курит, курит. В шесть ее выводят из камеры и спускают в «собачник» – помещение, откуда конвой будет забирать подследственных и развозить по судам.
Минус «собачника» – нечеловеческие условия, в которых женщины ждут часами. Тесное подвальное помещение прокурено до рези в глазах. Параша не огорожена, но принято просить – подержи куртку, прикрой меня. Сложно поссать на глазах у сорока человек, особенно первое время. Бывает, набивают и больше, стоишь часа четыре, как в метро в час пик. Из камеры спускают утром, а поднимают к отбою, устанешь, замерзнешь, перенервничаешь, но и впечатлений наберешься.
Плюс «собачника» в том, что можно пообщаться с женщинами из других камер, узнать новости и сплетни. Главное, как Петруха говорит, – самой языком не ляскать. А то трубки потом вылетают. Мусора-то тоже не дремлют, подсаживают сук своих слушать. Вокруг жужжание, истерический смех. Еще только восемь утра, а Аня уже держится за виски. Она никогда не пробовала наркотики. На свободе осталась шестнадцатилетняя дочь, и ей за нее жутко. Девочка не старше ее дочи рассказывает, как за полгода сожгла вены таблетками от кашля. Неужели этим лярвам ничего не страшно? Ее дочуня в спорте, слава богу. Может, пронесет?
Как можно спокойно слушать такие разговоры?
«Знаешь, когда мы собирались за говном, включали песню Эминема – ну ту, где он орет своей матери: “Иди на хуй, мама, ты сука…”»
«Мать моя тем сроком приехала на длительное свидание на зону в Чувашию. Привезла сумки еды с собой, в том числе ананас. Чувашские цирики его в руках покрутили и говорят: “Мы цветы в горшках не принимаем!” Мама аж заплакала, так меня порадовать хотела!»
«После объебоса как-то раз деприло сильно. Я схватила нож и сильно разрезала себе руку. Кровь льется, рука повисла. Мама спрашивает: “Ты пьяная? Под наркотой?” Я говорю: “Нет, я упала”. Если бы она меня тронула или нагрубила мне, я бы ее убила. Мне было бы пох, что она – моя мама…»
«Едем на машине в ЗАГС, я в свадебном платье – и тут меня кумарить начинает. Говорю жениху: “Давай я сейчас быстро съезжу и вернусь”. Он отвечает: “Уедешь сейчас – можешь не возвращаться”. Все собрались уже, ждут – гости, родители. Я подумала – еще заблюю все, на хрен. Позвонила, намутила, прямо в платье поехала к барыге, все сделала, звоню вечером жениху: “Так я приеду?” А он: “Нет, уже не надо”. После этого я легла в нарколожку. Год лечилась, щас только шмаль курю и иногда диски ем…»
Вечером измученную Анну снова закрывают в «собачнике». Теперь надо ждать обыска. Перед глазами стоят лица мужа и младшей. Она умничка, не плакала, сказала: «Мама, это неправда, я знаю. Все будет хорошо!» Немножко похудела, под глазами синяки – да и сама-то не лучше. У Эдика голова трясется, а ведь ему и пятидесяти нет. Кричит: «Что тебе привезти?» Судья отказалась слушать, хотя я просила, допросите того, того, все скажут: подставили бывшие работодатели. Бесполезно. Решили посадить.
Хорошо, конвой передал дочке Петрухину открытку; хотя запрещено, а видели парни, что ничего такого, просто следователь почему-то запрещает свидания уже второй год. В колонии, говорит, увидитесь. Там кафе есть. Надо было о семье думать, когда преступление совершали.
Бабы галдят. Кто хохочет, кто рыдает.
«Прихватили меня менты за старое дело. Я тогда еще торчала и в магазине украла духи “Шанель шанс”… Ну в каком я состоянии была, если даже “пикалку” с них не содрала?! На воротах они запищали, ну и обошлось, я на подписке, пролечилась, вообще забыла об этом. Сидим с мамой вечером, дуем, и тут в окна ОМОН вламываться начинает, у них операция: спецзахват воров… Мы охуели от такого прихода! Мама их матом кроет, орет, я шмаль в унитаз высыпаю, она не сливается… Ну вот и дали мне три месяца поселка за духи “Шанс”…»
«Села в очередной раз. Звоню мужу, мол, как дела, дорогой, что делаешь? А он мне: да вот, на горшке сижу, вмазаться собираюсь… И такое зло меня на него взяло! С тех пор я только с телками и кручу-мучу. Ну а что, я на воле реже бываю, чем в Саблино!»
«А слышали, в Крестах парень сидит, который спиздил коня. Настоящего коня, в одну лошадиную силу!»
«Бабы… Мне четыре года дали за телик “Горизонт”… Он три тыщи стоит! Я его то закладывала, то выкупала. А бабушка с дедушкой меня мусорам вломили. Теперь плачут – ох, как много дали! Четыре года общего! За что?!»
Водочки бы граммов пятьсот, да под хорошую закуску, да дома или хоть в кафе. Впереди главное испытание для Ани – обыск. Недавно ввели новые правила. Возвращаешься с суда или этапа – проходишь «гинекологический осмотр».
Сначала этим занимались медработники – хронически пьяный дерматолог, например. В прошлый раз он нащупал через Анино влагалище тазобедренную кость, и они долго спорили, телефон это или кость. Аня потом весь следующий день ходила сложившись, живот ныл. Сейчас решили по-простому: искать в женских влагалищах запрещенные предметы может любой сотрудник ФСИН, у которого есть руки. Потому как даже дерматолог уволился. Да и кто пойдет в тюрьму за пять тысяч рублей работать?
Зэчки возмущаются, а толку? «Не нравится – пишите жалобы! Мы тоже не нанимались! Нам, что ли, приятно?!» Хотя всем известно, что в тюрьмах жалобы не пишут, а проверяющим из прокуратуры отвечают, что все устраивает. Потому что те вернутся домой чай-пиво пить, а ты останешься в своей камере со своим гонором. Много есть способов испортить человеку и без того невеселое существование.
Сначала сотрудники службы режима вынесут из камеры телевизор, холодильник или радио – если в камере есть эти «девайсы».
А потом… О-о-о! Варианты бесчисленны. Но страдать будет вся камера. Например, «вылетят» сигареты, стиральный порошок отнимут и перемешают с сахаром, как тогда у «многоходок». Заставят бегать по коридору с матрасами и вещами, сидеть днями на железной сетке, раз на матрасе надоело. Режимникам плевать, астма или больное сердце. «Шевелись, пенсия!» – орут они на пожилых женщин. Страшно сидеть в режимной камере, а на коммерческую откуда сейчас, да и к чему это? Режимники совершенно ебнутые, управы на них никакой, так и орут: пишите операм, жалуйтесь, режим рулит!
Одного зовут хер выговоришь сперва: Мурат Абмурдинович. Ему двадцать пять, этому лезгину. Вечно укуренный до невменоза, иногда он прячется в камере, где сидит Аня, и смотрит мультики по «2x2». И не волнует его, что при нем ни за шторку не сходить девкам, ни чифа дернуть. И не страшно ему в хате «тяжелостатейников», среди убийц, разбойниц и грабительниц.
Нервный, дурной, но вот попросила Аня вылезшие гвозди в скамейку вбить, мол, девки уже все жопы ободрали, – он матом заорал, рацию выдернул и ею же в два счета заколотил шляпки в дерево. Засмеялся и ушел.
Один раз на обыске в цыганской хате Мурат Амбурдинович обвинил чавэлок в колдовстве. «Я – говорит, – спать стал хуево. Это вы, суки, колдуете! Я вам, блядь, устрою!» Забрал у них все журналы и разгромил камеру. Унитаз стоял на галере, пока другая смена не заступила. Цыганки возмущались: «Как можно? Сам черный и говорит, я маму твою ебал… Как можно родную маму ебать? Больной…»
