Александр Солин - Вернуть Онегина. Роман в трех частях
Нинка: – Молча! Щас приду, подол задеру и скажу этому козлу – на, бери, пользуйся! Чем я хуже твоей каракатицы?!..
Алла Сергеевна ведет Нинку на кухню и заставляет выпить кофе. Затем зовет Петеньку и велит ему доставить подругу домой, обратив перед уходом ее нетрезвое внимание на их завтрашний к ней визит.
– С удовольствием! – откликается Петенька, подхватывает податливую Нинку за сдобную талию и осторожно спускается с ней по лестнице, приговаривая: – Сюда, Нина Ивановна, сюда! Осторожно, осторожно… Вот так, хорошо!..
Остаток вечера мать и дочь проводят на кухне за неторопливой, рассудительной беседой.
Петенька возвращается неожиданно поздно. На вопрос, куда он пропал, отвечает, что гулял по городу.
– Как там моя подруга? – спрашивает хозяйка.
– Все путем, Алла Сергеевна, все путем! – улыбается довольный Петенька.
Уложив всех спать, Алла Сергеевна устраивается на кухне под мандариновым абажуром. На ней длинный шелковый халат с нестрашными, похожими на инфузории терракотовыми драконами, плывущими по золотисто-голубому китайскому небу. С улицы, через раскрытую настежь форточку проникает, подталкиваемое вездесущим собачьим побрехиваньем, душноватое тепло чернильной сибирской ночи. Снизу до нее долетает сбивчивое басовитое бормотание мальчишеских голосов, имеющих нестареющую привычку собираться во дворе перед сном.
Дозвонившись до мужа, она рассказывает ему, как прошел их первый день. Согревая голос особой грудной теплотой, она сообщает, что уже скучает и бесконечно жалеет, что его нет рядом. Говорит, что скоро ляжет спать, но перед тем как заснуть, будет ворочаться и со вздохом примерять на себя одинокий сон в чужой кровати – до бессонницы, до бездонной тишины, что вместе с криками заблудившихся поездов живут в глубине ночи.
Она собирается поведать ему о Нинкиной беде, но в последний момент передумывает: новость эта не Климова масштаба, а потому не стоит попусту грузить его черепками чужого провинциального счастья. Кроме того, она опасается оскорбить свой сочувственный тон молчаливым торжеством подтвержденной в очередной раз истины: изменить может кто угодно, но только не она и не Клим. Поколебавшись, она с чувством произносит: «Климушка, я тебя очень люблю!» и отправляется спать.
Сгустившаяся до черного бархата ночь объявляет антракт.
23
День второй.
Визит ее не совсем частный. Дело в том, что поначалу речь шла о тихом, почти тайном свидании с родными, милыми сердцу местами, обросшими к тому времени нетающим ореолом умиления. Но Колюня, которому она сообщила о приезде, настоял на том, что кроме само собой разумеющегося посещения ею фабрики, она непременно должна поучаствовать в программе местного телевидения. «Город должен знать своих знаменитых земляков!» – заявил он с нестареющим комсомольским пафосом.
«Почему бы и нет!» – поразмыслив, согласилась Алла Сергеевна. Это называется соединить приятное с полезным: она, публичная персона, осененная столичной известностью, вручит родной метрополии свои победы и славу, оправдав ими бегство и долгие годы забвения. От этого ее появление на родине станет не возвращением пусть и успешной, но блудной дщери, а софитовым дефиле облаченной в пурпурную мантию триумфаторши. Она уверена: город поймет, простит и примет ее.
Итак, завтра ее ждут два публичных мероприятия – студия местного телевидения и встреча с коллективом фабрики.
Она позвонила Колюне и велела быть у нее вечером (естественно, без жены), а во второй половине дня с сыном и Петенькой отправилась на такси навестить свой старый добрый дом.
Со своего места на заднем сидении она молча наблюдала, как манерные улицы центра, в непривычной последовательности впадавшие в русло их маршрута, слились в одну, и та, перемахнув через путепровод и отправив половину своей изрядно потертой ширины в сторону городского кладбища, свернула налево и, целясь в далекий массив серых двухэтажных домов, возведенных сорок пять лет назад капитально-строительными усилиями железнодорожного хозяйства, пошла раздвигать молчаливые деревянные домишки рабочей слободы. Глядя на их кособокий, неприязненный, схожий с колючими лицами проживавших в них стариков вид, Алла Сергеевна вспомнила их спертый, убогий, отдающий дымом костра уют норы, годившийся лишь на то, чтобы время от времени прятаться там с каким-нибудь Сашкой Силаевым для плотских радостей любви.
– Мам, а это что, деревня? – спросил сын.
– Деревня, Санечка, деревня… – подтвердила мать.
Метрах в ста от дома Алла Сергеевна велела остановиться, вышла из машины и, слезной линзой ломая силуэты, двинулась навстречу дому.
Боже, боже! Вот оно, ее родимое гнездо! Непривычно низкорослое, непритязательное, неухоженное и бесконечно дорогое! Здесь она родилась, здесь тянулась к матери за скудной лаской и пряталась под ее жесткое крыло, здесь вставала на ноги и училась летать. Укромное, описываемое двадцатью пятью годичными кольцами ее жизненного древа пространство. Невзрачное геометрическое тело необычайной метафизической плотности и непреодолимого притяжения.
К ней на зов устремляются фантомы.
Нетвердо притопывая потертыми туфельками, навстречу ей неуклюже ковыляет доверчивая егоза с мокрым носом, в застиранных трикотажных колготочках и коротком фланелевом платьице.
За ней девчушка лет восьми – в цветочном ситце, сандалиях и сбившихся голубых носочках, с голыми руками, любопытными коленками и растрепанными льняными волосами. Встала, не дойдя до нее несколько шагов, прячет руки за спину и глядит исподлобья.
Далее девочка лет двенадцати в васильково-ромашковом платье до колен, запыхавшаяся, с испариной вокруг носа. Замерла посреди бега, испуганная, настороженная и готовая бежать дальше.
А вот она четырнадцатилетняя – взволнованная, замирающая, смущенная. Придерживая рукой ворот тесноватой вишневой кофточки, смотрит с радостным, не ведающим подвоха ожиданием.
А это она шестнадцатилетняя – на распутье после короткого стремительного распутства: свежая, белокожая, шалая, незадолго до этого отведавшая взрослое блюдо и не знающая, как быть дальше. Глупая, неразборчивая, падшая, растерянная.
Но вот от стены дома отделяется переливчатый девичий силуэт и сияющим облаком плывет в сторону своих предшественниц. Да можно ли быть более возвышенной, торжественной и непогрешимой? Без памяти влюбленная, безумно счастливая, не в силах совладать с глубиной и пределами своего чувства, она парит над землей, блаженная и не ведающая сомнений. Ожидание и любовь истончили ее талию, сделали изящными и крутобокими бедра, вытянули блюдо живота, накачали грудь, заузили плечи и придали хрупкость выпирающим ключицам. Как жаль, что голограмма еще не изобретена, иначе из всех своих изображений она выбрала бы именно это, которое и завещала бы водрузить на своем надгробье!
К сожалению (или к счастью?), Пигмалион оказался недостойным своей Голограммы. И вот уже прямая строгая молодая женщина спешит покинуть опостылевший дом, чтобы на несколько дней укрыться у любовника. Дом сделал свое дело – преподал ей курс диалектики: породнил черное с белым, вкрадчивость с искренностью, достижения с неразборчивостью, желания с негодными средствами, обворожительную улыбку с заведомым коварством. Не удивительно, что все дальнейшее с тех пор вершилось только по ее воле и под ее диктовку. Но не с Климом, нет: там солнечно, светло и откровенно замешаны небеса.
Фантомы проникают в нее, и сердцу становится тесно от переполняющих его чувств.
Дом, представляющий собой равностороннюю букву «г» и крыльями своими придающий вес перекрестию двух улиц, огорожен низкой декоративной изгородью из штакетника – удобного инструмента для извлечения палкой звука, напоминающего не то глуховатый стрекот мотоцикла, не то дробь отсыревшего барабана. С улицы видна часть двора, где на общественных, протираемых перед употреблением влажной тряпкой веревках сохнет белье.
– Это, Санечка, и есть дом, где мы с тетей Ниной выросли, – говорит Алла Сергеевна и берет сына за руку.
Заходят во двор и начинают озираться. Сколько раз в детстве она, выходя гулять, принималась вот также оглядывать окна – не качнется ли занавеска, не мелькнет ли лицо. Через небольшое время кто-то обязательно выходил, и они принимались листать друг друга, как листаются в поисках общих мест совершенно разные по содержанию книги.
Первой появляется Нинка. В сравнении с Аллой Сергеевной, одетой в скромное закрытое платье, Нинка выглядит богато и ярко, как пышная рябина в грибной год. Ее семнадцатилетний сын пропадает где-то с друзьями, а муж на работе и будет отсутствовать еще несколько часов. Петенька обременен сумкой с бутылками шампанского, коньяка и коробками конфет, которыми предполагается угостить всех желающих из тех, кто выйдет их приветствовать. Кроме того, там дорогой фотоаппарат для Нинкиного сына. Нинка предлагает Петеньке отнести сумку в дом, на что Петенька тут же соглашается.
