Людмила Матвеева - Бабка Поля Московская

Мы живем
под дырявым щитом
Ночи,
На’д которым —
сиянье неведомых сил.

Ты ли, Отче,
эти дыры
в наказание нам
просверлил?

Боже, Ты ли устроил
так, что,
ослепшие днями, мы тычемся в лжи,
и на сто
миллионов
лишь горстка
чувствует, что под железкой лежим
неба?

А свет тот далекий
Щиплет глаза
В самую чистую ночь…

Господи!
Помоги мне за край
Самой близкой дыры
Заглянуть смочь.

Как он теперь? Один? В тоске иль в шоколаде,
И где, и с кем – истоптан мыслей круг
То в пьяной радости, а то – в досаде,
кто он: любовник или просто друг?

Я знаю, что одной надежды – мало.
Но что еще осталось в мире нам?
Когда б он рядом был, я б не скучала
с другими, шляясь по московским кабакам.

И душу бы не жгла я, как сцепленье,
идя бездумно на запретный разворот
сквозь две сплошные полосы преодоленья
скупого счастья для любви наоборот.

Вот силы часть, что вечно хочет зла,
однако, действует во благо —

московская зима забытая пришла
и сдула с грязных улиц влагу.

В европах холодно, в столице – колотун,
везде цирюльники с немытыми руками,

а я укуталась в свой норковый зипун
и посылаю всех к едрене маме.

В гнезде моем хрущебном – красота,
я стены целовать готова,

как только возвращусь, – и чернота
с души слетает от звонка живого

родных, друзей, что, как и жизнь назад,
в московских теплых кухнях проживают,

трындят с усмешкой обо всем подряд
и никогда не унывают.

Вот. Вернулась я в Москву —
и живу.

Разрываю сеть тоски
на куски

в гулком дворике родном —
проходном,

в переулке у Пруда —
как всегда.

Зимний дождь над Маросейкой
моросит,

поливает не из лейки,
а из сит.

От Покровки, от Ильинки
в двух шагах

стынут солью моросинки
на губах.

Свежим медом полил мое жаркое тело…
В кадке с теплой водою – кусочки вощины.
Ты целуешь – мне сладко, и я захотела
Так, как будто впервые познала мужчину.

В старой баньке, в лесу, у затона речного,
Стынет чай из сушеной малины и мяты…
Я сегодня люблю лесника молодого.
Мы чисты и невинны, хотя – виноваты.

На столешнице – россыпью горсть земляники,
Запотела от жара молочная кружка…
Исхлещи меня веником, мальчик мой дикий,
Я до вечера буду твоею подружкой.

Слышишь, фыркнула лошадь в орешнике где-то:
Нам скакать до деревни по утренней рани.
Не грусти, золотой! Будет новое лето,
Я – приеду, и снова растопим мы баню.

…Застывший перезвон нежный —
и запах чистоты снежной

в корзине зимней мимо
носа проплывает,

а эфир незримый
наше детство отражает,

как передача «Угадай-ка»…
А запах счастья – вот:

белье просохшее морозное снимает
с веревки во дворе и вновь несет
в тепло к себе домой Хозяйка.

Он – московскому первенцу брат, и по первости братской
Был и есть вовсе даже не питерский, а ленинградский
В крепкой прочности стен

Он – метро – не оно – это все уж потом переврали!
Он – метро,

Потому что – метро —
Политен!

… А в Московском метро и в метро Ленинградском не только не тесно, —
Там же здорово все, – и сияет и блещет пестро!

С замиранием кожи,
до внутренней дрожи

здесь любому впервые приезжему так интересно
от подаренной каждому классики этого чуда – метро.

Те, кто ездит устало в метро раз по сто за неделю, не могут
Понимать и вникать в красоту междуземных миров,

Спящим им – неподвластно
Ощутить ежечасно

непреложную истину вещи в себе – для других, понемногу
Привнося свою музыку в сгустки летающих снов.

Как запутано все тут хитро —
а над нами плывут корабли…

Стану в Питере плакать в метро – о метро,
От его негасимой любви.

Темный трепет – и ветер всех прерванных, кратких прощаний…

Ты в метро человек не случайный —

Путешествовать вечно готов:

И повсюду разносится громкий, веселый – и тайный —
потому что не слышный на улицах – грохот твоих поездов.

Вечные странники – вечно скитаемся,
мним Бог весть что о себе…

Все быстрей
Поезд мчится, по рельсам скользя,

Лбом прислоняемся
К темным окнам твоим, к теплым стеклам дверей,

И хоть и нельзя,
Но запретную надпись «Не прислоняться!» к груди прижимая в толпе…

Там, где каждая станция – Храм красоты
И подземный музей,
Человек – чародей
Человек – муравей
Прорывается вглубь, но не видит ходы.

Где же выход из замкнутой правильным кругом той тыщи
Мелких, но непрерывно саднящих вседневных обид?

Вдруг все ясно – написано: «Выход» – выходим. И больше не ищем

Ложных выводов в жизни, – единственной нашей! в которой
Так же мощно и скоро

Время будто бы поезд метро нам навстречу летит и летит.

Боже, будь. ТЫ хотя бы останься, метро, нам заменой забытого детского рая,
Где порядок – вы слышали, пели и знаете – вечен и свят.

Одних не бросая —
в себе сохрани, увозя и сверкая!

Продолжайся, пожалуйста – вдаль и вперед! нас спасая
от себя же самих – сказкой мраморных и малахитовых царских палат!

Странно —
Приимный, да
Благо —
словенный
Душе– и тело
Спасительный храм,

Просто до нас нисходящих – спиральных,
Книзу улитками зАвитых сфер
Башен Летатлина люстро-хрустальных —

и – вавилонское столпо —
Творение

и просветление
и помрачение —

это творение СССР.

ПохожУ-похожУ – почитаю Бродского.
Проверю: болит? Болит.
Что болит? Душа? Без общенья плотского
Утром имеешь бледный вид.

Рыжий, ты где теперь? слышишь убогих?
Пятен не оставлявший, ходок без кольца?
Мы тоже ходим, в страхе – под Богом,
но все ждем своего конца.

Прах твой в Венеции, дух твой – в Питере.
Как раздвоиться вместе с тобой
В тех зеркалах голубых? И в вытертых
плюшах плюща над морской водой?

Крытый старый мост перейдем в реале —
только в разные стороны. Вклинясь друг в друга
на секунду телами. Народ на Риальто
не почувствует никакого испуга.

На разминувшей время воде прощальной
проплывает траур лодок больших.
Гондольеры твои поют так печально…
Прости, Прекрасный, я выбрала – их.

Сумасшедшей и нежной Птицы Сирин живой
голосок, чуть дрожащий —
Не от страха – от жалости к тем, кто решил эту
птицу поймать…
Так похожа лицом, хрупкой шеей, всей
женственной сутью своей настоящей
На мою слишком рано упорхнувшую в райские
кущи красавицу-мать.

Неоправданно редко теперь возникают
в пространстве эфира забитом,
В тесной рамке квадратной волшебного некогда
ящика для простаков
колдовские слова ее, внятные страждущим
душам, доселе открытым
вечным тайнам, упрятанным прочно в звенящие
платиной строки стихов.