Андрей Битов - Аптекарский остров (сборник)
Комната, уставленная тюльпанами, еще раз преобразилась. Стол был накрыт, и зажжены свечи. Монахову казалось, что он здесь не первый день подряд, и каждый из этих дней не похож на предыдущий: насколько отличались его представления об этом дне от того, как он начался, настолько же вечер этого дня отличался от его начала. Казалось, все следует в обратной последовательности, будто пленку этого дня прокручивали вспять. Они теперь сидели вокруг стола так, будто это было вчера, как могло быть сначала, но не потом. Так неожиданно все вдруг стало чисто, нарядно и благопристойно. Совершенно трезвый Зябликов был внимателен и приятен для тетушки; Монахову нравились все, но больше всех Ленечка; Наташа нравилась всем, но больше всех хотела нравиться Монахову, которому нравилась меньше, чем хотела; Ленечка никого не видел, кроме Наташи. Чокались шампанским в тетиных бокалах, ели чудесно сохраненный прошлогодний арбуз. И этот арбуз, особенно поразивший воображение неташкентца Монахова, арбуз, которого не могло быть в настоящем времени, еще укреплял в Монахове впечатление, что все они сейчас – лишь воспоминание об этом, уже бывшем с ними, вечере.
Наташа была празднично хороша. Что бы там ни было, а то, что происходило в этом «воспоминании» Монахова, в наибольшей степени происходило с нею и для нее, причем не в воспоминании, а сейчас, в ее жизни. Это был ее день рождения, вот в чем все дело. На будущий год ей будет уже двадцать четыре года!.. Ей было страшно и весело. Монахов внушал ей любовь и ужас. Ленечкин восторг льстил и повергал в отчаяние. Сочетание их двоих будило в ней страх и любопытство. Именно испуг и жгучее любопытство главным образом освещали ее лицо и так красили, что казались одному светом ее любви к другому, а другому – отражением любви к ней первого. Наташа охотно пылала в этом костерке. Впрочем, Ленечка так любовался, что и не ревновал. Скорее уж Монахов ревновал: «Вот кто любит! Вот кому все!» – завидовал он, глядя в Ленечкино лицо, в эту небесную лужицу, в которой отражалась Наташа. Ах, как оно жило, как дышало! Будто его лицо летело на нем, как всадник: вперед! вперед! к ней, к ней!.. – радостно предаваясь этой скорости. Он все время к ней шел: он к ней шел, приходил, наконец, видел и тогда снова шел. Он шел к ней через стол, через эти два метра расстояния, как сквозь бесконечность, не пугавшую и не останавливающую его. И радостно было Монахову видеть Наташу, и лестно читать в ее взоре, но стоило ему увидеть этот полет Ленечкиного лица, как не мог он не следить с падающим вслед сердцем за этим бесконечным и радостным падением, и тогда уже трудно ему было взглянуть на Наташу, которая ведь не смотрела на Ленечку, а ждала его, монаховского, взгляда. Так голо, так откровенно мерцали ее широкие глаза, остановившиеся на том, что будет, уже скоро, не сейчас, через минуту, через час, но все ближе – решение! Не ее, но чье-то, но известно чье. Она все сделала, все свела, срежиссировала неизбежность и теперь могла только ждать. И ждать было радостно – она ни на что не рассчитывала и не обольщалась, но могла еще тысячу раз надеяться без всяких оснований, как Ленечка мог надеяться сто тысяч раз, как Монахов надеялся еще хоть раз в жизни…
Ленечка без умолку двигался, улыбался своим толстым редкозубым ртом, так ослепительно не стесняясь, плакал от счастья видеть ее своими пустыми, как облачка в высоком небе, глазами, и какую бы безразличную чушь он ни молол, он только признавался в любви, только еще раз, чуть иначе, рассказывал, как ради нее все, что ни происходит на земле, или, как все, что ни происходит, все – о ней. Наташа не слышала его никогда, но как же она была обеспечена им! Ах, господи! Какая бы глухая, беспросветная наступила бы тишина, умолкни Ленечка, которого она не слышит! Как Ленечке было наплевать, что он некрасив, неловок, нелюбим, не то говорит! Так завистливо любовался им Монахов. Так его же невозможно не любить! – думал Монахов, почувствовав под сердцем неожиданную для себя, такую отвычную теплоту. «Нет, женщина – это чудо, – размышлял далее он, ненароком поймав горящий Наташин взгляд и поспешно избежав какого бы то ни было обеспечения в своем. – Зачем ей я? Ах, как нехорошо!»
Курящая тетя, которая когда-то даже пела на сцене, у которой был без вести пропавший муж, щурилась на отставленный в руке дым, будто он ей лез в глаза, и эта ее значительность, эта ее временность, как бы сосланность в далекий Ташкент, были хотя и простительны, но так заимствованы и узнаваемы, что Монахов опасался смотреть в ее сторону. Такое мог стерпеть только мудрый человек, как Зябликов (редкий случай, когда циничность успешно заменяет человечность). Наташа, та знала, что за человек ее тетя, сегодня выступавшая в роли матери, – это был репертуар. Монахов же избегал смотреть на тетю все-таки больше потому, что избегал каких бы то ни было подозрений в гарантиях.
– Может, ты прочтешь нам, Ленечка? – сказала тетя снисходительным грудным голосом.
– Да, да, прочтите! – заинтересованно поддержал Монахов.
– Наташа знает, ей не будет интересно, – сказал Ленечка.
– Прочти, – сказала Наташа. Ее обрадовал неожиданный интерес Монахова. – Я здесь пробовала ему прочесть и забыла.
В первый раз Ленечка кротко глянул на Монахова – как на вещь.
– Я его переделал, – Ленечка чем-то огорчился.
– Читай, не ломайся, – приказала Наташа.
– Ага, – сказал Ленечка и зажмурился. – Сейчас. Ага. «Рассвет». Это название. Значит, «Рассвет».
Как будто бы я умер, мир стоял…
В нем не было меня, и понемногу
Он очищался от того, что я
Присваивал, приписывая богу.
Так чуждо и прозрачно все во всем,
И на глазах последний контур тает,
Деталь случайную на память унесем;
На горизонте дворник рассветает.
Как добродушен и халтурен взмах
Его метлы! Игрушка… Как обидно
Материя мерещится впотьмах:
Сквозь нас видать, коль мне себя не видно.
Концу конец – начало всех начал:
Мир так прекрасен, словно я в нем не был;
Прозрачные значенья не сличал
Со словом, а в начале было небо,
И будто не бывало в нем меня…
…Лежит строка прощальная в конверте —
Какая чушь! – как будто бы два дня
По почте жить удастся после смерти.
Сначала Монахова не покидало чувство неловкости от распева и качания Ленечки. Он, правда, почти сразу поверил, что Ленечка не прикидывается – это он уже знал. Он взглядывал на Наташу, потому что впервые получил такую возможность: она теперь на него не смотрела, волнуясь за Ленечку. «Она же его человек! – подумал Монахов с ревностью и удивлением. – Как она этого не знает?..» Тетя щурилась. Зябликов вертел в пальцах свою беломорину, аккуратно просыпая из нее табак на газетку.
И что-то понравилось теперь Монахову. То ли он привык и преодолел стыд перед его чтением, то ли успокоился за Ленечку, что особенного позора не будет. Он слушал все внимательней и удивленней, зато Наталья совсем перестала слушать, от волнения – смотрела, как слушает Монахов…
– Скоро конец, – сказал Ленечка.
Беги скорей. Нас взяли на прицел.
Нас окружили ложные понятья!..
Стой до последнего. Пока не жив, но цел.
Ты не прорвешь их ватные объятья.
Вот формула! «Пока не жив, но цел». —
Наркоз, эфир, фасованная прана…
Ты опоздала, я же – не успел.
Ты никогда не просыпалась рано…
Приснись себе. На мой немой звонок
Открой босая… Это я. Не рада?..
Не открывай. Взгляни в дверной глазок —
Увидишь отворенной клетку сада.
И нет меня. И будто глубоко
Внизу обрыв. Туман пустой клубится.
Как пролитое мимо молоко…
Твой дом отплыл, отчалил, моя бикса!
А ты осталась на его борту
И смотришь в пустоту припухшим взглядом…
И привкус металлический во рту…
И на лице твоем легка досада.
Ты и не знала, что в саду – обрыв…
Крик петуха застыл там так высоко! —
Вниз не смотри… Калиточку прикрыв,
Ступай домой. Расстанемся до срока.
Все молчали.
– Раньше было лучше, – ревниво сказала Наташа.
– Правда? – с готовностью откликнулся Ленечка. – Мне тоже сейчас не понравилось. Да ну их! – легко отмахнулся он.
Монахов же наконец проникся. А ему как раз очень понра-вилось – он счел должным сказать об этом и почему-то по-краснел.
– Правда? – с Ленечкиной готовностью откликнулась Наталья. – Ну ты, Монахов, молодец! Я не ожидала. А что я говорила? – торжествовала она. – Сам видишь.
Монахов, не глядя на нее, извиняясь и опять краснея, попросил далее переписать стихи.
– Так я вам сейчас перепишу, – согласился Ленечка, благодарно захлопал ресницами, закивал и сел с ним рядом, как с другом. Монахов поразился этой перемене – или с самого начала он все не так понимал?
– На, пошаби, – сказал во все время не подымавший глаз Зябликов. И протянул Ленечке какую-то, для Монахова неожиданно длинную, «двойную» беломорину. – Заслужил.
Ленечка радостно заулыбался и взял таинственную папиросу.
