Андрей Синявский - Спокойной ночи
Мама умерла в сентябре пятьдесят пятого. Одноклассник – это Сережа Хмельницкий, а в Старой Руссе, в доме сестры Вивы, знаменитого в городе врача, уже почти год лежал в инсульте отец – Донат Евгеньевич Синявский… И естественно, что информация с того света не могла оставить нас равнодушными – мы не спали ночь, в шесть утра Синявский рванул на вокзал и покатил в Старую Руссу, а через два часа пришла телеграмма: «Папа умер…»
Все участники этого спиритического сеанса – и я, и Голомшток, и Алла с Иосифом Ароновичем, и Даниэли – знали и про Сережу, и про болезнь отца, но про Дэсика не знал никто, даже я. Было от чего бледнеть.
* * *Со мной случались иногда совершенно удивительные ситуации полного и чистого ясновидения. Например, такая история.
Это было очень давно, не помню, в каком году, но произошла в Советском Союзе большая драма, и была колоссальнейшая паника. Один художник из студии Грекова, график – то ли Кокорин, то ли… Кокорекин, – не помню фамилию, неважно – не из великих художников, заурядный лауреат Сталинской премии, съездил в Индию и привез оттуда оспу. Заболел и умер[2].
Началась невероятная паника, и всех заставили прививать оспу. Всех! – по всем учреждениям, домоуправлениям – всей Москве прививали оспу, без исключения. Это, наверное, был год 58—59-й.
А в библиотеке Института Мировой Литературы была замечательная библиотекарша Зоя Аполлоновна Проскурякова. Она обожала Синявского – а Синявского вообще старушки любили – пожилая дама, которой тоже привили оспу. Это оказалось для нее совершенно роковым делом, потому что сидела в ней раковая опухоль, чего она не знала. Крошечная совсем, которая могла еще жить и жить, дремать, очень медленно развиваться, и вдруг – прививка! и от крохотной опухоли мгновенно пошли метастазы, скоротечный рак, и она умерла. Через две недели после прививки оспы.
Она даже не успела поболеть, никто ничего не успел понять. Она даже в больнице не успела полежать – ну ничего не было. Что это был рак, показало только вскрытие. До этого у Зои Аполлоновны очень долго болел брат, а жили они в одной комнате – большая-большая была, очень красивая комната. Брат умирал, как и положено умирать раковому больному – с заходами в больницу, с выходами из больницы, туда, сюда, в общем – как обычно в этой длинной, тяжелой, мучительной на последнем этапе болезни.
И вот Синявский как-то приходит из института и собщает, что умерла Зоя Аполлоновна, и завтра похороны – все это в полном смятении, ведь он даже не успел как следует заметить, что она больна. Как-то забежал в библиотеку – «Зои Аполлоновны сегодня нет», а потом… приходит он домой с похорон и говорит: «Слушай, произошла одна вещь, я даже не знаю, как тебе сказать и что про это думать». А я смотрю на него и отвечаю: «Зоя Аполлоновна завещала тебе библиотеку». Синявский дернулся на меня в абсолютном ужасе, побелел и спрашивает: «Откуда ты знаешь?» Я говорю: «Я не знаю, откуда я знаю». «Да, – говорит, – это так, но я об этом узнал два часа тому назад – ко мне на кладбище подошли ее родственники и просили, так как она жила одна, просили завтра утром вывезти книги. Сегодня вечером они заберут какие-то вещи, а завтра утром надо будет поехать и вывезти книги. Но откуда ты знаешь?» А я свое твержу: «Я не знаю, откуда я знаю. Я этого не знаю».
И таких озарений у меня бывает достаточно много. Может быть, я просто увидела по Синявскому, что он хочет мне сказать. Я просто, пока он думал, успела прочесть его мысли. Ну – волны, волны, волны, знаете? Которые я ловлю.
* * *Например: мы с Синявским до его ареста жили в Москве у Никитских ворот, в арбатских переулках. А друзья наши Даниэли обитали далеко на Ленинском проспекте. Естественно, мы частенько возвращались из этих гостей поздно ночью. И вот однажды выходим мы от них на Ленинский, Даниэли нас провожают, и нужно такси. Ловим такси. Улица пустая. Ждем долго. И, наконец, вожделенный, желанный зеленый огонек. Мы машем руками, подъезжает машина. Но пока мы прощаемся, откуда-то выскакивает майор при погонах и впрыгивает в нашу коляску. Я пытаюсь качать права: это мы, мы остановили машину – а майор уже объясняет свой адрес, и водителю он явно милее. И тут ярость мне глаза застит, и я кричу: «Ах так, сука, – не уедешь отсюда!» Шофер поворачивает ключ зажигания – а машина не заводится. Он своим ключом туда-сюда, туда-сюда, а машина не заводится. Я и не ожидала, что у моего слова такая сила. Мы стоим вчетвером и нагло смеемся – а машина не заводится. «Ну что, – говорю я майору мерзким голосом, – тебя предупреждали, что не уедешь?» И в это время показался еще один зеленый огонек. Мы помахали. Такси подъехало. И наш добрейший друг Даниэль сказал: «Машка, ну расколдуй его, ладно уж…» – «Нет, – сказала злобная Розанова, – пусть стоит».
Правда, эта сила всегда возникала во мне, рядом со мной сама, внезапно, незапланированно, я никогда не умела ее вызывать или управлять ею. Я не владела ею – она овладевала мной.
* * *Почему вы так уверены, что человек знает все? И если б чудес никогда не бывало, откуда взялись бы рассказы о чудесах? И если в России произошло, как нам говорят, религиозное возрождение, и население когда-то атеистической страны все поголовно поверило в Бога, то, признав Бога, не следует ли признать и чудо?
Не могу объяснить, как я это делаю… Но частичный ответ заключается в том, что я – человек многих профессий: искусствовед, журналист, редактор, когда-то – музейная крыса, немножечко шью, а еще – художник-ювелир. Вот о последней профессии надо поговорить.
Я занялась ювелирным делом давно – еще до ареста Синявского я уже была участником Всесоюзной выставки, но это еще не стало моим основным занятием: я преподавала историю искусства и время от времени писала статьи для журнала «Декоративное искусство». Жизнь наша была достаточно богемная, и утром 8 сентября 1965 года я торжественно объявила, что разменяла к завтраку последнюю десятку и хорошо бы одолжить денег до получки. Андрей Донатович обещал подумать, ушел читать лекцию в Школу-студию МХАТа, по дороге его арестовали, а я осталась одна с восьмимесячным ребенком. К возвращению Синявского из лагеря я была уже не нищенка, а знаменитый мастер с очень большой клиентурой.
Я стала ювелиром, потому что очень хотелось украситься, но меня совершенно не устраивала золотая безличная массовка, которой торговали ювелирные магазины и даже художественные салоны – все это были бездушные поделки. А я чувствовала, что медальон, браслет или кольцо, или даже серьги – это совсем не безделушки, и ценность их не в дорогих материалах (кстати, я почти ничего не сделала в золоте, предпочитая серебро и медь), а в том, что они заключают в себе часть души мастера и от того сродни амулету.
И вдруг еще тогда, в незапамятные шестидесятые, до меня стали доходить слухи, что среди московских женщин есть поверье: кольца Розановой способствуют деторождению, дамы даже передают их подругам, которые хотят детей, но почему-то не могут их родить. Легенда, конечно, льстила моему тщеславию, но в нее почти не верилось. Поэтому недавнее расамакинское чудо дорого мне по многим причинам, и не в последнюю очередь потому, что тут я сама впервые столкнулась на практике с подтверждением старого московского поверья. Честно говоря, даже и теперь, когда чудо произошло, оно остается настолько невероятным, что я сама с трудом в него верю.
А дело было так. Приезжаю я в январе 2000 года в Москву. Встречаюсь с моей школьной еще подругой Эммой Дмитриевной Шитовой и моим приятелем последних лет Юрием Ивановичем Расамакиным. Я не стала бы называть их имена, если бы сказание о чуде не требовало юридически заверенных свидетельских показаний. Сидим в доме номер 74 по Проспекту Мира, пьем чай. Разговариваем о жизни. Как дела? Ничего дела, только Надя, жена Юрия Ивановича, вот уже шесть лет бесплодно борется с бесплодием. Я поцокала языком, посочувствовала, а Эмма возьми да и скажи: «А пусть ваша жена поносит Марьино кольцо, у моей невестки с его помощью родилось двое детей, и подругам она его давала – и все всегда хорошо получалось». Я уехала и почти забыла об этом разговоре. Они уже без меня встречались и все с этим кольцом сладили. Приезжаю я в мае, встречаю Расамакина, задаю традиционный, пустой дежурный вопрос: как дела? И вдруг, наклонившись ко мне, Юра почти что кричит громким шепотом прямо в ухо: «Марья Васильевна, уже два месяца…»
Я была потрясена, я умоляла посвященных не проговориться, никому не рассказывать, чтоб не сглазить. Я так хотела этого ребенка, как может быть, только его родители. Я и верила, и не верила, надеялась на чудо и боялась каких-нибудь помех. И я счастлива, что родилась хорошая маленькая девочка. И я хвастаюсь сейчас самым бессовестным образом. Всем рассказываю. Не могу опомниться… Ведь родилась!
Когда-то я подарила роскошное кольцо Наташе Светловой, она мне очень нравилась, и я тогда не подозревала, что она станет женой Солженицына. А сейчас, обдумывая трех солженицынских сыновей, я не знаю – его это дети или мои? Ведь до Натальи с моим кольцом у великого писателя и жена была, и любимые женщины, а детей не заводилось. Вот и думайте…
