Сергей Шаргунов - 1993
– А что завтра? – спросил Виктор.
– Народное вече! – ответили несколько голосов одновременно.
Вдруг полет камней с баррикады прекратился, на синем фургоне замаячил человек с мегафоном и в светлом плаще, кудлатый и бородатый:
– Дорогие граждане милиционеры! Вы можете отойти! Уходите спокойно! Меня зовут депутат Аксючиц! – Возникла пауза, за щитами шевелились, вставали, переглядывались, быстро и нестройно семенили прочь; одинокий омоновец ковылял за всеми, а вслед звучало что-то более сложное и по взволнованности немного театральное: – Наш митинг был разрешен Моссоветом, но вопреки закону вас прислали его разгонять. Сегодня же прокурор Москвы возбудил уголовное дело против главы московской милиции. За этой баррикадой люди разных идей, к примеру, лично я – христианский демократ…
Он сбился, наклонился вниз, откуда донеслись неясные крики.
Двое, выбравшись из-за дымных завалов, начали прогуливаться туда-сюда в замедленном дразнящем танце с белой растяжкой, черневшей большими буквами: “Мы русские! С нами Бог!”
У одного из них лицо было темным – наверно, от копоти. Пританцовывая, он отворачивался, и Виктору начало казаться, что это негр. Тот самый, который хотел повеситься. Желая рассмотреть лучше, Виктор подался вперед и, забыв об аварийщиках, сделал несколько шагов по проезжей части.
– Фашизм не пройдет! – загомонили вокруг, и он обнаружил, что его примеру последовали старушки, радостной стайкой ринувшиеся к баррикаде.
Кувалда, настигнув, сцапал его за локоть:
– Всё, хорош, надышались.
На дорогу выскочил камуфляжный детина с автоматом:
– Куда-а? Наза-ад!
Старушки, точно школьницы, наперегонки понеслись на черный дым с каким-то легкомысленным смешком, но Кувалда, обхватив Виктора за шею, повлек его обратно к тротуару.
У гастронома, поодаль от подсохшей вишневой лужи, на треноге стояла телекамера с проводом, протянутым к голубому губчатому микрофону, который держала хорошенькая девушка. Перед ней переминались парень в клетчатом картузе, бабуся с авоськой и женщина с девочкой на руках. Виктор пропустил вперед себя аварийщиков и ловко выпал из процессии, чтобы послушать, о чем говорят.
– Я вам доложу! – втолковывал парень. – Москвичи свой выбор сделали! Борису мы верим!
Голубой микрофон скользнул дальше.
– За хлебом не пойдешь! – запричитала бабуся. – Бандиты… Всё ломают, портят… А есть еще эти… боровики…
– Боевики, – с натугой подсказала женщина, – в Белом доме засели. Спасибо хоть от них оберегают нас. Вы посмотрите, что творят! Всё перегородили. Город встал, скорые из-за них проехать не могут. Я не понимаю: почему президент медлит? Мне страшно за мою дочь! – она крепче прижала девочку к себе.
Виктор не знал – подставные они или говорят, что думают, да ему это было и неважно. Он понял, что это репортаж на фоне дыма. Чуть пригнувшись, нырнул вперед, размашистой рукой вырвал микрофон у девушки и, глядя прямо в камеру, захлебываясь, бешено закричал, как будто он в эфире:
– Люди! Спасите Родину! Телевизор вам врет! Останкино… Останкино – гнездо осиное… Вас жалят осы лжи!
Отпихнул парня, нависшего сзади, замахнулся на зеркальную лысину оператора, скорчил рожу журналистке, запомнив ее оскаленные зубки, блестящие глазки и антрацитовый гребешок в темных волосах, и побежал к грузовику аварийки.
Сел в кузов, на жесткий баллон, уткнувшись носом в стекло. Молчал весь путь, не слушая хохмящих работяг.
Глава 24
Сырая свежесть встретилась с припекающим солнцем, и мир казался удивительно безмятежным, лишенным всякой хищности, как будто среди такого дня ни у кого и в мыслях не может быть ничего злого. На станции Виктор купил бутылку пива покрепче. Впереди – сон, три дня отдыха. Промочить горло, чтобы слаще спалось. Птицы распевали на сто голосов. Одна из них свиристела так ритмично и пронзительно, как будто не спеша распиливают толстую тюремную решетку. Он шел аллеей, отхлебывал пиво небольшими глотками и к чему-то вспомнил, что сегодня в Москве – вече. Вече. Слово короткое, но пьянящее, похожее на кусок черного хлеба с медом. Всё еще успеется, не последний день борьбы. Теперь уже понятно: борьба будет долгой. Если люди на улицы вышли, так просто не уйдут.
Он подошел к дому, предвкушая долгий сон.
– Паяльник нагрел? – грубо спросила Лена из кухни, когда он, поставив недопитую бутылку на пол, развязывал кеды.
– Я как стеклышко, – сказал игриво, думая, что она не всерьез.
– Учти, ты здесь пьяный никому не нужен.
– Где же мне жить тогда, Лен, в канаве, что ли? – возразил всё еще игриво.
– Тебя здесь никто не держит.
Виктор от неожиданности дернул ногой, бутылка опрокинулась, пиво потекло. Жена негромко и зло выматерилась.
– Ты что? – Он стоял в полутемной прихожей, левый носок пропитывала липкая влага, и смотрел на нее, сидевшую за столом в кухне, откуда раздраженно пахло подгорелой картошкой.
– Насвинячил, сам вытирай…
В дверях гостиной показалась заспанная Таня, небрежно уронила: “Привет” – и скрылась в музыкальном шуме телевизора.
– Оглох, да? – Лена повысила голос. – Взял тряпку – и вытер за собой. Не можешь, да?
– Ты почему кричишь на меня?
– Да потому что мне надоело всю жизнь за тобой убирать.
– Ты о чем, Лена?
Она застала его врасплох: он не находил в себе сил ни рявкнуть, ни замахнуться, ни послать ее. Он стоял беззащитный, в пивном носке и пытался понять, что случилось.
– Слушай сюда, – хрипло сказал он. – Ты никогда со мной так не говорила. – Отнес бутылку под раковину, запихнул в ведро.
– Ты где был?
– На работе.
– Думаешь, я телевизор не смотрю? Твою рожу не узнаю? Всё показали. Как вы машины жгли, как милиционеров били. Ты чем занимаешься? Думаешь, позволят вам такие художества? В новостях показали. Люди как люди, в ужасе полном. И только один урод несчастный орет, убивать зовет, ругается, глаза выпучил. Видишь такого в телевизоре и думаешь: Господи, скорей бы пристрелили такую собаку бешеную. А стыд-то в чем – это же муж. Муж мой… Света звонила – возмущалась. Таньке теперь как в школу ходить?
– Лен, да так получилось, я там, считай, мимо проходил.
– А мне что обещал? Ни ногой туда!
– Я не нарочно, правда. У наших спроси. Там в переулке вызов был. Не сдержался, наговорил от души в этот… микрофон… Но я работаю и работаю. Как обещал…
– Обеща-ал? – вкрадчиво переспросила она.
– Ага, – буркнул, угадывая, но еще не распознавая подвох.
– И где же ты в прошлое дежурство всю ночь шлялся?
– Я? – Виктор сглотнул пивную слюну, а в ушах у него уже звенел вопросительный возбужденный бабий вскрик: “А?” – Лена, обожди, ты потише давай.
– Думал, не узнаю? Мне Лида всё рассказала. Как ты к бабе бегал, пока другие работали. На всю аварийку опозорил. Выгонят – сам себя корми. Или пускай твоя кормит…
– Моя? Кто? – Солнечный свет перед глазами мигал, Виктор поймал себя на том, что часто моргает.
– Меня спрашиваешь? Тебе знать лучше.
– Обожди, не кричи. Таня дома…
– Таню вспомнил. Пусть слушает. Чтобы потом не удивлялась.
– Лена, я всё объясню. Сейчас. Да, я немножко… обманул… Лена, но я ни с какой… бабой… К Белому дому ходил. Вот. Поняла? Я сам не рад, но не мог я по-другому…
– Ты же слово мне дал.
– Виноват. Ходил. Ты не веришь? Хочешь, всё подробно расскажу? На баррикадах был…
– Ну, неужели? – протянула она издевательски. – Прям у самого Белого дома?
– Ага.
– Ты меня за дуру держишь? Или я ничего не знаю? К вашему дому сраному не проедешь, не пройдешь. Окружили, как чумных.
– Я туда под землей…
– Хватит, – она глухо шлепнула ладонью по неприбранному столу. – Самому врать не противно?
– Ты! Ты человек? Или гадюка? – Он бросился вверх по лестнице.
С третьей попытки, поцарапав срывающимся ключом, вскрыл сейф, выхватил початую бутылку “Рояля”, крутанул железную крышечку и с порывистой решимостью самоубийцы глубоко вогнал горлышко, как дуло. Затошнило, но, не задерживая во рту (проверенный прием), ливанул спирт прямо в глотку и всё равно задохнулся, сел на пол, отфыркиваясь.
Встал, опираясь на угол сейфа, заваленного опилками, гвоздями, журналами, спустился в кухню, прижимая к подмышке красную бутыль. Наклонился над женой, допивавшей кофе, – она даже не пошевелилась, как будто его не замечая. Он переступал с ноги на ногу, большой палец торчал из мокрого носка, прорванного ногтем. Громко поставил бутыль на стол:
– Будешь, нет?
– А буду!
Достал рюмку, наполнил, подвинул жене. Она опрокинула спирт в кофе. Налил в чашку воды из-под крана и наполовину разбодяжил. Выпили не чокаясь. Взял краюшку черного, макнул в соль, зажевал.
– Пить мне запрещаешь? Так вот, назло тебе выпью.
– И выкатишься отсюда…
– Ого, как запела! И как ты, интересно, меня выкатишь?
– Найдется, кому помочь. – Твердо, с недобрым весельем глянула, и у него почему-то застучало сердце.
