Игорь Соколов - Двоеженец
Дальше я читать уже не мог, я одновременно смеялся и плакал. Мне было смешно и грустно, и я очень жалел этого несчастного одинокого и сумасшедшего пенсионера, который почти год следил за моей семьей, а еще полгода сходил с ума и писал эти бессмысленные писульки, которые потом аккуратно распечатывал и прочитывал в своих корыстных целях Эпименид.
Эпименид пришел только ближе к ночи, мы уже заблаговременно увели нашего Асмодея в сад, за дом, чтобы он не напугал его, хотя этого человека вряд ли что могло напугать, настолько жадность и коварство надежно упрочились в нем, что даже вид его омерзительно хохочущей рожи вызывал во мне тотчас же рвотный рефлекс!
Матильда с Марией провели его в мой кабинет, и все втроем мы с ненавистью и презрением глядели на него, как, впрочем, и он на нас.
– Ну, где деньги, – улыбнулся он, и я ему тут же без слов отдал пакет с деньгами, которые он стал вслух пересчитывать и при этом слюнявить по своей профессиональной привычке палец.
«Подлец, – подумал я тогда, – ну, что с ним поделаешь, ну, есть такие подлецы, и живут они среди нас припеваючи, и пользуются только шантажом, ибо ничего другого в их мозгах не возникает».
Он ушел очень быстро трясучей походкой, по его лицу было видно, как ему трудно поверить в свое подлое счастье и как он нас всех боится. После его ухода у нас у всех осталось тяжелое чувство, что это еще не конец.
Три дня прошли в напряженном ожидании, даже наши дети, почувствовав это, загрустили, да и мы как-то мало с ними разговаривали и уж тем более не играли. Ровно через три дня он опять пришел с новой папкой, в которой были другие письма Финкельсона с нашими фотографиями.
На этот раз он вел себя более нагло. Куда девались все его манеры! Говорил он с нами так развязано, как будто имел дело с какими-то грязными развратниками, и хотя вслух он этого не произносил, но по его глазам и скверной ухмылке можно было прочитать все его мысли. Потребовал он с нас уже в два раза больше.
Теперь весь разговор происходил в присутствии Марии и Матильды, и я еле сдержался, чтобы снова не ударить его.
Мои жены, заметив, как играют скулы на моем лице, поспешили обнять меня с двух сторон, и уже с ним разговаривала одна Матильда, я говорить с этим мерзавцем не мог, у меня из правого глаза даже выкатилась предательская слеза, слеза слабости и отчаяния.
Дело, конечно, было не в деньгах, а в том позоре, который ты испытываешь, общаясь с этим грязным цуциком18.
Матильда отдала ему деньги сразу, хотя Мария попыталась воспротивиться, и я впервые за все время испытал настоящую тревогу за нас, даже мои милые жены уже в панике ссорились между собой.
По глазам Марии было также легко прочесть ее желание убийства, я и сам хотел его убить, но мораль, та самая мораль, которую я впитал с детства от родителей, связывала меня по рукам. Пусть когда-то я и замочил Инопланетянина, но тогда я имел дело с маньяком-убийцей, в этом же случае перед нами был просто мелкий, хотя и наглый, мошенник.
Однако пока я все это обдумывал и переживал, он уже ушел, дети заблаговременно были отправлены на прогулку в сад и ничего не слышали.
Может, именно это, а еще тот позор, который по-своему пережили Мария с Матильдой вместе с унижением, вдруг заставили их так неожиданно вцепиться друг в друга. С какими-то безумными криками и рыданием они стали срывать все зло друг на друге вместо того, чтобы объединиться между собой против этого жалкого и тщедушного врага, который застал нас врасплох и воспользовался этим.
– Стойте! – крикнул я им и стал их разнимать. Для меня это было очень тяжелой работой, ибо они вцепились друг в друга, как клещи, и когда я тащил на себя одну из них, то делал больно другой, слишком огромная любовь была между нами. Но как легко она превращалась в пугающую ненависть из-за какого-то…
Нет, себя главное вовремя остановить, и я остановил и себя, и Матильду с Марией, которые потом, плача и целуя друг друга, с жалостью стали обмазывать зеленкой, и меня в том числе, пострадавшего от их великолепных ногтей! Теперь наше напряженное ожидание растянулось на две недели. Мы почти уже стали приходить в себя и забывать случившееся, как опять поздно вечером, оглушенный лаем нашего Асмодея, на пороге возник наглый и все так же беспечно улыбающийся Эпименид. Как мы успели заметить, он подъехал к нашему дому на джипе, одетый в черный кожаный костюм и с оранжевыми тоненькими очками, даже волосы его были перекрашены в какой-то странный фиолетовый цвет, словно он уже успел поменять за это время свой пол.
– Ну, что, уже позабывать стали? – тихо усмехнулся он, все же помня о том, что наши дети уже спят.
Я пригласил его пройти в кабинет. Матильда с Марией уже спускались по лестнице со второго этажа, где находилась детская спальня. Их взгляды поблескивали страшным огнем, а лица были искривлены своей злобой.
– Да, ладно, что уж вы так, – еще раз усмехнулся он и спокойно, правда, слегка поигрывая связкой ключей от своего нового джипа, уселся в кресло напротив меня. Матильда и Мария встали сзади него, держа руки за спинами, отчего мое сердце отчаянно колотилось, хотя мы уже не раз и не два обыгрывали всю эту сцену.
– И сколько на этот раз?! – спросил я его.
– Ну, сколько не жалко, – неожиданно дрогнул его голос. О, Боже, он, конечно же, все почувствовал: и то, как они встали сзади него, и как я гляжу на него, стараясь спрятать свои глаза за настольной лампой. Неужели ничего не получится?!
– Вообще-то, – немного оживился он, – я бы хотел попросить опять столько же, если, конечно, не очень жалко?
Женщины мои молчали, как и я, и в кабинете повисла тягостная тишина, как будто перед чьими-то похоронами. Потом он резко встал с кресла, и Мария тут же ударила его ножом под левую лопатку, и он с пронзительным криком упал на ковер.
– Иди, сбегай посмотри, что с детьми, – сказала Мария, а сама выронила нож и зарыдала. Я подошел к ней и обнял ее, а Матильда побежала наверх, к детям.
– Не бойся, – прошептал я, обнимая Марию, – все будет хорошо.
– А как же джип?! – сквозь слезы прошептала она.
– Я его отгоню куда-нибудь, но без него, его мы зароем в саду камней под тем самым дубом, под которым мы все вместе были и где нас снимал Финкельсон!
– Но это же святое место, – прошептала она.
– Вот мы его и освятим, – прошептал я, целуя ее в губы, через мгновение дверь открыла Матильда и тоже обняла нас, целуя и плача.
Через час я отогнал джип Эпименида и бросил его у обочины дороги в лесу, а сам дождался, когда за мной подъедет Матильда. Мария уже положила его тело в заранее готовую яму и засыпала ее землей, и больше мы никогда об этом не вспоминали, а на этом месте я водрузил с помощью вызванного крана огромной величины гранитный валун.
В тихие летние вечера мы сидим на этом валуне всей семьей, а Мария с Матильдой рассказывают детям сказки, иногда мы зажигаем костер и с каким-то непонятным ожиданием глядим на огонь, как будто в нашей жизни еще ничего не случилось и ничего не было, и стоит лишь только закрыть глаза, и мы опять все стали маленькими детьми, и не мы рассказываем им сказки, а они нам, а мы зачарованно смотрим то на огонь, то на звезды и думаем, а что же будет завтра, неужели и завтра мы пойдем в школу и, раскрыв перед глазами учебники, будем мечтать о какой-то другой, еще совсем неведомой и далекой от нас жизни…
Вечер быстро догорает с нашим костром, дети уже хотят спать и уходят в дом, а я, Мария и Матильда остаемся втроем и молча глядим на костер.
Все сказки рассказаны, все мысли прочитаны, а где-то наверху продолжают мерцать непонятные звезды, продолжает все так же чернеть окружающий Космос, а еще ждать наша грядущая Смерть…
За которой, быть может, опять появится жизнь…
О, Господи, Гера, неужели мы когда-нибудь встретимся?..
Ожиданием подаренная Вечность тишиной стоит у самых глаз…
Стихи к роману
Стихи Аркадия Горева (героя романа)
Посвящение Гере
Я знаю это место – это Ты.
Ты здесь была – Твой запах остается.
Здесь в небеса возносятся мечты,
Соединяясь в пламенное солнце.
Здесь всякий зверь, Тебя почуяв, льнет
К земле, запомнившей Твое нагое тело.
Твои уста оставили здесь мед,
В траве невинность, а на небе зрелость.
Я помню крик твой бегал по губам,
А разум дрался вновь за девственную целость,
Но мир сквозь щель сливался по ногам,
Предупреждая всех, что ты уже не дева.
Ты извивалась подо мною, как змея,
Что по весне теряет свою кожу.
Но как же твоя внутренность чиста,
Как я люблю Тебя мучительно безбожно!
Как будто можно мне остаться без греха,
Ловить философом полоску с того света,
Когда надежда, перешедшая в меня,
Дороже всякого таинственного бреда
Или любого хоть какого существа…
На смерть Геры
