Сергей Трищенко - ЯТ
– Всё, что происходило с вами здесь, всё, что вы видели – и было подготовкой, – признался Гид. – Я надеялся, конечно, что Госпиталь вам поможет, удержит от последнего шага… на другую Ярмарку, – слегка улыбнулся он, – я специально водил вас к врачам и показывал то, что могло вам помочь …
«Могло помочь, – подумал я, – боже мой, что он говорит! И это Гид! Какая ужасная лингвистическая конструкция! Или так он говорит тоже специально? И всё – он? И наглость, и человек с серным запахом… – всё велось с его подачи? Бесплотные голоса за спиной? Проверка на выносливость? Что ж, это объясняет всё, не объясняя ничего».
Пока я углублялся в собственные рассуждения, пропустил кое-что из сказанного Гидом.
– Поэтому я считаю, что, насколько возможно, подготовил вас… для проникновения туда. Но, – прервал сам себя Гид, – только для проникновения. Далее ваше поведение само определит, что с вами произойдёт там. Другая Ярмарка меняет людей по-другому. Там надо быть более осторожными, более аккуратными… Там последствия любого поступка намного глобальнее, и поэтому надо тщательнее следить за каждым шагом… и словом.
– «Может быть, там и не будет ничего из того, что вы услышали, но входящий предупреждён», – процитировал я «Обмен разумов» Роберта Шекли, но очень тихо.
– Если вы будете вести себя так, как я прошу – особенно я прошу вас, Том, – обратился Гид, – возможно, мы достигнем цели.
– «Жаль, что зовётся цель познанья – жизнь», – продолжал бурчать я. Нет, сегодня у меня настроение положительно… то есть отрицательно испортилось. А, может, испортилось раньше? Или позже: завтра? Но позже ли завтра? Я не был ни в чём уверен.
Мы распрощались. Диг уходил вместе с нами.
– Встретишь Игда – привет передавай, – усмехнулся он.
– Кто это? – спросили мы.
– Брат-близнец, – пояснил Гид.
– И мой тоже, – усмехнулся Диг.
Мы поняли, что опять чего-то не понимаем, и промолчали. В подобных случаях лучше молчать.
Глава 39. Кошмары во сне
В ночь перед походом на другую Ярмарку меня мучили кошмарты – не то мартовские кошки, не то мартовские кошмары. Но сейчас не март. Как выяснилось утром, Тома мучили тоже, но другие. Июльские? Или опять августовские?
Не стоило мне строить предположения о том, что на другой Ярмарке может встрнетиться. Или вестерниться. Или встринтернетиться.
Судя по словам Гида, на другой Ярмарке всё превращалось в свою противоположность, всё было намного хуже, чем казалось; намного хуже, чем могло быть; намного хуже, чем мы видели. И, мало того, намного хуже, чем было на самом деле.
Приняв такие исходные посылки, моя фантазия заработала на полную мощность, а с ней заработал и я. Но она представляла, то есть играла, я же переживал всерьёз.
По предположениям фантазии, здесь если и встречался смех, то идиотский или сквозь слёзы, если надежды – исключительно избитые в кровь и вкось, если юмор – умопомрачительно чёрный, методы – грязные, средства – негодные, хотя и моющие, цели – недостойные, мощь – мерзейшая. Но зато кошмары – по полной прогорамме.
Вот они-то, кошмары, и начали сниться нам в ночь перед другой Ярмаркой… Но каждому – свои.
Мне ночь шла не в ночь: повсюду бродили световые пятна – видимо, лучи заходящего солнца с вечера попали под веки и никак не могли оттуда выбраться. Я и глаза открывал, и снова плотно зажмуривал, пытаясь выдавить хоть часть света из-под век, но веки не поддавались, стояли незыблемыми веками, а не веками. Или мне это уже снилось?
Становилось то жарко, то холодно, но не меня бросало в жар и в холод, а жар и холод бросались в меня, или меня бросали друг в друга, и в моменты контакта, когда каждый за меня брался, я ощущал их. А я-то думал когда-то, как о желательной, возможности совмещения купания в проруби с танцем на раскалённых углях. Как оказалось, ничего хорошего.
Мне снилось, что я ходил по улчицам – оскалившимся злыми волчицами (или волчцами?) – улицам города, но не здешнего, ярмарочного, а моего родного, известного с детства. Но от самого города осталось одно ощущение, что он – мой родной. Внешне я не узнавал его. Как я мог жить в таком?
Сначала я шёл по пустым улицам один, не видя и не ощущая никого ни рядом, ни вокруг. Сбоку, за пределами прямой видимости, чудились неясные фигуры, тёмные движения, но стоило повернуть голову – но чего это стоило! – как они перемещались ещё дальше, снова уходя за пределы видимости, и появлялись лишь случайно, время от времени, от прошлого к настоящему.
Город был родной, но не мой. Городной. Вроде всё до боли знакомо и узнаваемо, и всё же, всё же, всё же… Вот, например, на этом месте я постоянно натыкался на знакомую надпись «соблюдайте чистоту». Теперь она до половины погребена под грудой мусора.
Я не просто шёл, я прогуливался. И читал вывески, как читал их на Ярмарке. Но вывески читались намангого страннее: «Скупка краденого», «Подделка документов», магазин «Кожа да кости», «Крематорий» – и в витрине по окружности выставлено множество сортов крема в тороидальных баночках-бубликах с маком.
Бесилась рекалма, от которой воняло: «Убивайка – интересная игра».
По пути попалось кафе «Три жевания». Я зашёл. Над раздачей висел плакатик: «Рыбный день. Широкий ассортимент. Сегодня – гробуша!».
Людоед стоял с подносом у столика:
– С Вами пообедать можно? – спросил он.
На шее у него висела табличка: «Мойте ноги перед едой».
– Почему ноги? – возмутился я.
– А что вы думаете: я буду вас есть с грязными ногами? Людоеды очень любят хомятину, – пояснил он, – вчера, например, я имел обед из трёх персон.
– Вы меня с кем-то путаете? – спросил я.
– Пока не путаю, – грустно ответил он, – но хотелось бы. Так вы не желаете жевания?
– Время не пришло, – уклончиво ответил я и вышел. Хуже всего в данной ситуации было оказаться не в своей тарелке.
В пивбаре сидели пивбарды и пили под гитару.
По тропуару шёл труп со своей женой трупкой. Они ели моргоженое и несли на себе реккланные щиты: «В комиссионку завезли гробы. Подержанные, но в хорошем состоянии».
Я прошёл мимо подземного перехода, заполненного тополиным пухом. Две старушки на ручных прялках тянули из него нить. Жужжали веретена. Старушки дремали.
На газоне рядом с плитуаром зрели злютики, прорастали моргоритки и геморгины. Куда-то стремились убегонии, колыхались в припадке удушения лиандуши. Ужасали ужасмины, хило клонились – во множестве экземпляров – хиалки, длинными крокодильими челюстями щёлкали крокукусы, скромно тюлепались тюлепаны, похожие на польских шляхтичей в марлевых балетных пачках.
Еловой пальмой кактусился папоротник.
Возле высоченного, скрывающегося в неблаках необоскрёба стальными канатами был огороден участок асфальта, и вывешена специальная, ярко окрашенная, светящаяся на тёмном и темнящаяся на светлом табличка: «Место падения самоубийц». Чтобы они не мешали прохожим, а прохожие – им.
И вдруг сверкнула гролния и начался буряган! Туча прилетела с Северного Ядовитого океана. Снеждинки метелили по землёду. Торосились сугробы сугубыми гробиками. На мостовой стоял самосвал, прикрывшись от дождя колёсами. Мне показалось, что я увидел, как он ойкнул и прикрыл какбину, когда началась непогода.
Обнявшись, шли снегуркачка и снегуркаганка, обе пухленькие, словно покойники. За ними брело партийное содрание, держа в руках брелоком содранные с кого-то семь шкур, напоминавшие недавно виденное шкурничество. Я не понял, какой партии оно принадлежало: но, очевидно, без железной дисциплины и стальной воли не обошлось – иначе чем сдирали шкуры? Я шарахнулся от него, но оно меня не заметило – должно быть, видело только своих. До поры до времени.
Над улицей, меланхолично взмахивая ушами, летела собака. По-моему, спаниель, так как собаки именно этой породы наиболее приспособлены для полётов вследствие достаточной величины и прочности ушей.
Новая встреча: улыбающейся походкой и сам улыбающийся от уха до уха, под Буратино, шёл человек. «Хоть что-то хорошее», – подумал я. Но что-то в его улыбке показалось не таким «что-то», к какому все давно привыкли. Да и внешний вид… Может, у него ушей не было? Нет, уши торчали. В одну сторону, но торчали.
Я не мог понять, что не так, пока он не подошёл поближе. И тогда понял: все зубы у него были железные. И ржавые.
На площади ругались специальной площадной руганью. В глубине площади стоял мат. Трёхэтажный и с мезонином. Висела реклама «Алкоголизм и наркомания – в любом количестве!».
Я присел на скамейку в скверике. На лавочке напротив сидел юный самоубийца и с упоением стрелял себе в рот. Расстреляв одну обойму, он хладнокровно перезарядил револьвер и продолжил увлекательное занятие. Рядом с ним расположился стильного вида пижон в стальном цилиндре и терракотовом фраке. Он перематывал онучи.
Город казался скверным, бульварным, парковым. Зелёным. По нему шастали грабийцы и протеступники, бродили крысавицы.
