Андрей Битов - Преподаватель симметрии
Часть пятая
Дервиш
5-000
– Это все пропаганда, – сказал отец. – Наши знания о смерти, вечности, загробной жизни гораздо обширней наших представлений о них.
– Как такое может быть! Чтобы представления были меньше знаний?..
– Естественно. Представления и есть основная преграда им.
– Ты так уверен?
– Именно, уверен.
– Разве уверенность не то же представление?
– Не то же. Она – от знанья.
– А знанье-то откуда?
– Знанье нам дано.
– Чего ж мы такие тупые?
– Слабо веруем. Знание – это вера.
– Вера в смерть?
– Ну ты темен, как сибирский валенок! – рассердился отец.
– Кес ке сё «сибирский валенок»?
5-001
– Па-адъем!
И бананом в лоб.
И с парашей в зубах.
И Петр Порфириди с кофе и полотенцем.
– Как, вас еще не перевели в новую камеру? Это что у вас, признание? Интересно, интересно… Вам не кажется, что ваши стихи несколько богохульственны? Не кажется. А зря. Вы забываете, в какой вы стране… Вспомните хоть руки Пусио, вашего слуги. Кстати, вину по сооружению памятника он полностью взял на себя. Но вот пресловутой табакерочки в глаза не видел.
И я ему пока верю. Верю пока. Пока вы не дадите чистосердечных показаний…
– Но он ее действительно не мог видеть!
– Ну вот и хорошо, вот и славно. Вот вы и признались.
– В чем?!
– Откуда вы так уверены, что он не мог ее видеть?
5-002
Ночью его навещал отец.
Он навещал его из специальной дощатой дверцы в стене ямы-одиночки. Что-то эта дверца уже Бибо напоминала… ту дверцу под столом!
Но на этой был засов с кованым ржавым замком, будто она никогда не отпиралась.
Бибо и не пробовал ломиться в эту дверцу, так надежно она выглядела.
Отец же легко ее распахивал вместе с замком и засовом.
– Ты что, не знал? Странная молодежь… Ты что, даже не подергал? Ты что, не знал, что здесь точно такая же яма? Только получше.
И отец выводил его в соседнюю, почище, с топчаном и столиком и открытым небом.
– Мне отсюда приятнее входить, не через решетку. Думаю, это та камера и есть, в которую тебя обещал перевести твой грек. За чистосердечные признания…
И отец доставал из рубища фляжку. И брал сына за пульс.
– Ты выпей, а я от тебя кайф словлю. Сам-то я уже не могу. У меня ведь не бьется…
5-003
Бибо прихлебывал виски, а отец воодушевлялся:
– Знаешь, за что меня из Германии выслали? За такую же вот сдвоенную яму. Я тогда социальной психологией увлекся. Можно сказать, даже основоположил ее на экспериментальном уровне… Построил крысиный город. Там у них все было, что нужно: жратва, питье, материал для гнезд, даже бар. Они тоже поддавать любят. В тонкости вдаваться не буду – заселил туда, скажем, сто особей, чтобы удобнее проценты считать. Они сразу распределились по иерархии: кто вождь, кто приближенный, кто обыватель, кто пьяница, а кто… И это самое интересное – один оказался испытатель. Из города выхода не было, только одна черная дыра. Все ее боялись, и только один не ел, не пил, не спал, не размножался, а только сидел около дыры и трусил. Страх тоже легко учитывается по числу мочеиспусканий.
Наконец решался – и тут же возвращался. Но с каждой попыткой продвигался чуть дальше. Весь туннель был один метр. Наконец крыс-испытатель преодолел его и открыл точно такой же город, но несколько получше: жратва там, питье… – все получше. Ринулся с восторгом оповещать собратьев о своем открытии. Сначала ему никто не поверил, все боялись дыры. Потом рискнул вождь. Так же трусил, но рискнул. Вернулся героем: мол, айда! – и пошел первым. За ним его камарилья. За ними все остальные ринулись, распихивая друг друга. Прежний город опустел – остался лишь затоптанный толпой испытатель.
– Занятно. И за это тебя изгнали?
– И правильно сделали! Не надо было так жаждать лавров… Это я к тому, сынок, чтобы ты никогда не оглядывался и никого не звал за собой. Хороший путешественник – тот, кто не знает, куда он идет, но великий путешественник – тот, кто не знает, откуда вышел.
5-004
– Я мог бы уже и снять с вас обвинение. Ваш Пусио легко согласился с тем, что кокаин принадлежит ему. Ему нечего терять: его так и так повесят. Нам известно, что он подкуривал и угощал других. Этого еще раз достаточно. К тому же гнал самогон…
– За это тоже смертная казнь?
– А как же! Власть-то американская, а там сухой закон.
– Но тогда казните каждого второго, и дело с концом!
– Как вы быстро все схватываете! Прямо на лету. Сразу видать европейское образование. Все пьют и все курят… но казнить, однако, можно. Когда нужно. Знаете, сколько у меня детей и какая зарплата? Кстати, табакерочку пришлось уступить мистеру Энзу, антиквару. Вы бы видели, как он загорелся! Нет, порошок мы сохраняем как вещественное доказательство.
– Да как вы смели! Это фамильная вещь! Это память о моей бабушке!
– Господи, какой вы непонятливый… Зачем же вы опять в петлю лезете… Какой еще бабушки? Она у нас никак не проходит. Табакерка принадлежит Пусио. Никогда бы не поверил, что в Великобритании бабушки преподносят внукам кокаин в подарок…
И Бибо покраснел.
5-005
Так и не понял Бибо, за что в конечном счете перевели его таки в соседнюю камеру «повышенных условий содержания»: за то, что с него сняли два обвинения или за табакерку? или за то, что он так и так научился туда проникать? – или за что Порфириди вернул ему дневник отца как не содержащий в себе дополнительных улик…
Предательства он за собой не признавал.
– В любом случае, – заключил Порфириди, – статья за побег с вас еще не снята.
И погрузил в освободившуюся яму смертников Пусио.
Неужели для того, чтобы они могли согласовать показания?
5-006
«Не исключено, – читал он в дневнике, – что зеркало было изобретено позже алфавита. Иначе почему бы такое неожиданное совпадение числа букв с количеством зубов? Такое могло возникнуть на ощупь: при пересчитывании пальцем на подушечке ощущается буква. В таком случае и азбука слепых как принцип может оказаться изначальней графики. Характерно, что наиболее атавистические, восьмые (так называемые зубы мудрости), создают то же самое колебание численности (от двадцати восьми до тридцати двух) зубов, как и между наиболее развитыми и более архаическими алфавитами. Настоящую лемму я не берусь доказать, но завещаю потомству.
Из прочих математических законов, открытых мною, наипервейшим является следующий: “Деление на единицу есть реальность”.
Понимание этой безупречной формулы есть своего рода тест. Когда я сообщил ее своему соученику по Итону, ставшему за прошедший срок профессором высшей математики в Оксфорде, он ответил: “Я давно не занимаюсь арифметикой”. Каков болван!
Второй мой великий закон являет собой апокалиптическую формулу: “Конец света наступит тогда, когда количество всех живших сравняется с количеством всех живущих”. Здесь у меня были предшественники еще в Античности (например, Анахарсис-скиф, VI в. до н. э.), и один, более смышленый, математик из Чикагского университета заинтересовался и обещал мне просчитать число всех живших. Это не так уж сложно.
И наконец, мой третий закон: “Каждое следующее поколение (двадцать пять лет) мир меняется настолько же, насколько он изменился за всю предшествующую историю человечества (по крайней мере в нашем, двадцатом, веке это так)”.
Этот закон доказать математически наиболее сложно, потому что затруднительно обосновать критерии и параметры того, что я называю “изменением”. Трудно исчислить эквиваленты. Мальтус с его прогрессиями и Мендель с его горохом – вот кто всю жизнь не давали мне покоя! Не знаю даже, подтверждают ли мои законы их или опровергают. Посвящаю закон моему сыну».
И Бибо не знал, смеяться ему или плакать.
Он любил отца.
5-007
Бибо распахнул дверцу в соседнюю яму, и они обнялись.
Со вчерашнего дня у него оставалось, и у Пусио с собой было. Выпив, они обсудили, чья вина.
– Ты зачем же, старый дурак, табакерку себе присвоил?
– Так ее же нашли в вещах Бьянки!
– Ну и что? Она же моя!
– Так Бьянка сказала, что это ее.
– Зачем?
– Чтобы отвести обвинение от тебя.
– Вот дура!
– А Мадонна сказала, что дочь на себя наговаривает, чтобы выгородить ее, свою мать, старую наркоманку… Вот я и решил, что лучше – меня одного. Мне оно как-то и привычней.
– То есть?
– Я как-никак профессионал, – рассмеялся Пусио.
5-008
Впервые Бибо отцу не поверил: это был не отец, и не призрак, и не бес в его обличье – просто невнятный сон.
Он появился в их фамильном замке, чтобы переодеться. И было понятно, что умер он давно, лет десять назад. Выглядел молодо и бодро – на тот возраст. Щеголял перед сыном голый, поигрывал потяжелевшим торсом: «Как, сохранил еще гибкость?» Два малыша, тоже голеньких, крутились у него под ногами. Одного он как-то небрежно оттащил за ножку, так что тот даже стукнулся головкой о паркет. Бибо сделал замечание, что нельзя так: «Это же твои дети!»
