Игорь Соколов - Двоеженец
Так прошел год нашей жизни, пока и Мария, и Матильда не разродились от меня чудесными двойняшками, причем с разницей всего в один день. К этому времени мы уже приобрели за городом свой дом и зажили довольно уединенной жизнью. Это позволяло меньше лгать назойливым людям, удовлетворяя их чрезмерное любопытство, а для пущей убедительности посадили перед входом в дом беспородного, зато очень здоровенного пса, который к тому же страдал, очевидно, паранойей и вообще был так страшно зол на весь мир, что часто грыз цепь, на которой сидел, до тех пор, пока у него не начинали кровоточить десны, а лаял он так, что всякий, кто его слышал на расстоянии десяти шагов, вздрагивал и хватался рукою за сердце.
За злой нрав и черную окраску мы прозвали пса Асмодеем, и был он таким с виду дерзким и непобедимым, что многие люди почитали за благо обходить наши владения стороной. Когда-то кто-то из мудрых заметил, что частные владения и особенно злые собаки, которых сажают на цепь охранять эти владения, являются для их владельцев частой причиной разрыва всех связей с окружающим миром, из-за чего в них поселяются тоска и безысходность.
Наверное, этот мудрец имел в виду одиноких старичков, но нам с нашими двойняшками скучать не приходилось! Представьте себе, две крохотные девочки и два крохотных мальчика, и все такие милые, и все так здорово улыбаются, пищат, и такие наивные и смешные! Да уж, что может быть прекраснее на свете, чем твои же собственные дети?!
Кстати, они все были очень похожи между собой, словно они были рождены от одной матери, а вместе с тем, их было нельзя никак перепутать.
У Марии родились две девочки, а у Матильды – два мальчика, и поэтому я неожиданным образом сделал про себя вывод о том, что Мария была очень скромной и тихой, а Матильда – смелой и болтливой. И девочки у Марии были тихими, а у Матильды, наоборот, крикливыми ее мальчики. И потом, глядя на них, ты с радостью ощущаешь, что они все твои, что они похожи на тебя, как две капли воды. И неважно, что мальчики испытывают особую потребность быть сразу замеченными и как-то утвердиться в нашем обществе, а девочки Марии лишь с застенчивой радостью внимали их крикам или просто восхищенно молчали.
С первых же дней появления на свет наших детей мы решили ничего не скрывать от них, в противном случае мы бы вынуждены были им лгать всю жизнь, что ни к чему хорошему бы не привело. К тому же, как я уже думал, ничего такого аморального в своей жизни мы не усматривали.
У детей всегда был я, добрый и отзывчивый отец, который уже одним своим отношением к ним создавал теплую эмоциональную атмосферу. Конечно, в семье так или иначе дети моделируют ситуацию, с которой им когда-нибудь придется столкнуться в своей жизни, однако наша сложная модель не лишала их возможности подражать поведению отца и своих матерей.
Кроме того, благодаря той любви и сплоченности, которые царили в нашей семье, дети одинаково любили и Марию, и Матильду, называя их обеих своими матерями и не делая между ними никакого различия! Сама возможность опереться на двух матерей сразу укрепляла умственную надежность и чувство безопасности наших детей, в то время как в неполных семьях дети были более обделенными, постоянно испытывая и свою неполноценность, и навязчивые страхи перед окружающим их миром, не видя перед собой примера, как можно справиться с этим. В нашей же семье дети были более уравновешенны и уверены в себе! Иногда к нам заглядывал Бюхнер со своими тараканами, и дети от души забавлялись его любимыми существами.
– Я к вам вхожу, как в рай, – искренне радовался за нас Бюхнер, а потом рассаживал детей вокруг стола и ставил на него стеклянную коробку, в которой весело резвились и плавали саравакские тараканчики.
Однажды к нам заявился Эдик Хаскин, он о чем-то хотел поговорить с Матильдой, о чем-то очень важном и существенном, как выразился он, и они закрылись вдвоем в одной из комнат.
Не буду говорить о том, что происходило в моей душе и в душе Марии и наших детей, но сразу все почувствовали какую-то напряженность. Кажется, она шла от безумного взгляда Эдика, которым он одарил всех нас, а потом мы услышали звук очень звонкой пощечины и увидели Эдика, быстро выбегающего из нашего дома, прижимающего руку к правой щеке, а потом из комнаты вышла Матильда и, обняв меня на глазах Марии и наших детей, прошептала: «Он получил за все сполна, а я навек твоя жена!» – и громко засмеялась, и поцеловала меня.
Все сразу же развеселились, дети включили музыку и пустились в пляс, Мария с Матильдой исхитрились поднять меня на вытянутых руках и несколько раз подбросить вверх, пока я не сшиб ногами хрустальную люстру.
Постепенно наши дети росли и начинали все чаще общаться со своими сверстниками, и, разумеется, они очень скоро узнали, что все семьи состоят только из одного папы и одной мамы.
Поначалу их это, конечно же, удивляло, но потом они даже стали испытывать некоторую гордость за нас, за нашу необычность, за то, что мы не такие, как все. Впрочем, им уже попались на глаза книжки о восточных традициях, где один мусульманин мог иметь сразу несколько жен, но мы были не мусульмане, а христиане, и для нас это был, конечно же, грех.
Но что мы могли предложить им взамен, если за все прошедшие годы мы уже так срослись, что даже не могли представить свою жизнь друг без друга…
Со временем мы сумели привить им необходимую осторожность в таких вопросах, да они и сами понимали, что другие люди их неправильно поймут и осудят вместе с нами, ибо даже в таком хитром сплетении наших судеб пряталось нечто большее, о чем не стоило говорить как о самом дорогом, о чем лишь стоило мудро промолчать.
Да и зачем нам нужно было чье-то мнение, ну, существовали люди, которые как ненормальные ездили на всякие телевизионные шоу и как-то странно кичились своей необычностью, но мы ведь жили реальной жизнью и не желали превращать свою жизнь в какое-то дешевое шоу, где все, как на базаре, галдят и тычат в тебя пальцами, а ты только стоишь, разеваешь свой рот хотя бы потому, что тебе нечего сказать людям, ибо все мы по-своему грешны, и каждый рвет по-своему и мечет.
Теперь я никуда не торопился и не спешил. Посоветовавшись с Марией и Матильдой, я построил за домом большую оранжерею и разводил в ней всякие экзотические растения и цветы, больше всего меня поглощали бонсаи, эти крошечные карликовые деревца, которые мы, люди, заставляли не расти и оставаться при жизни карликами.
И хотя в своей метафизической глубине я осознавал всю чудовищность такого обращения с деревьями, но поделать с собой ничего не мог.
Со временем мы купили небольшой магазин и продавали в нем цветы, растения и мои бонсаи. Самые любимые я всегда оставлял себе. У меня уже рос крохотный дуб, остролистные клен, можжевельник и кипарис, они росли и на искусственных холмах, и на скалах, осколках скал, которые мы привозили из заграничных поездок.
Жизнь шла, и мы уже так привыкли к нашему счастью, что как будто даже разучились чувствовать его, а оно вместе с тем было, мы постоянно общались, и наша любовь уже не была такой сумасшедшей.
Постоянная беготня по дому наших детей мешала нам втроем уединиться, и однажды Матильда мне предложила недалеко от оранжереи сделать огороженный участок, что-то вроде сада камней с множеством можжевельников разных пород и дубками, которые уже здесь росли, и я с радостью согласился. А уже через каких-то несколько дней мы смогли уединяться на этом небольшом клочке земли, призвав на подмогу Бюхнера, который своим приходом с тараканами просто завораживал наших детей, и они уже не могли вместе с ним отойти от драгоценного ящика.
36. Печальное апостериори17, или Судьба антисемита Финкельсона и почтальона, изучающего письма
Так вот мы и жили прекрасно и безмятежно, пока нашим соседом не стал один впечатлительный и изрядно наблюдательный холостяк, и звали его Иосиф, и фамилия у него была то ли Финкельсон, то ли Фанкельсон, и был он такой же еврей, как и я, но только не совсем такой, а очень даже необычный, это был еврей, который страшно ненавидел всех евреев, это был самый ярый антисемит, какой только бывает при помрачении от старости мозгов.
Разумеется, что он сразу же возненавидел меня и всю мою семью, и то ли от безделья, то ли от скуки, какую часто испытывают одинокие престарелые холостяки, он счёл за благо устроить за нами постоянную слежку, с этой целью купил себе подзорную трубу и день и ночь глядел на нас через нее из своего чердачного окна.
К сожалению, я не ощущал на себе чрезвычайно любопытного и пытливого взгляда, ведь Иосиф попадался на глаза очень редко, зато наблюдал за нами каждый божий день, чего мы не подозревали.
Сейчас я думаю, что по характеру это был сильно неуживчивый и опасно злобный человек, еще мне кажется, что он не смог за свою жизнь ни одну женщину на свете сделать по-настоящему счастливой, а тем более своей женой, и что главным смыслом его жизни, пока он был молод, была его работа. Правда, в силу чересчур слабого здоровья и ужасно нервического склада ума он очень рано ушел на пенсию и купил по соседству с нами маленький домик и стал выращивать сад.
