Наринэ Абгарян - С неба упали три яблока. Люди, которые всегда со мной. Зулали (сборник)
– На нервной почве, – заключил доктор, к которому повела меня нани, и выписал целую кучу лекарств. Нани вышла за порог его кабинета и выкинула рецепт лекарства в урну.
– Ишь чего надумал – химией ребенка травить. Я сама тебя вылечу. Народными средствами.
Я неправильно расслышала про свою болезнь, мне показалось, что доктор сказал «аллергия на нервной почке». Поэтому сначала аккуратно расспрашивала у нани, что такое почка, а потом – с чего это у меня такие нервные почки. Нани так смеялась, что не заметила колдобины на дороге и угодила туда ногой. Зачерпнула целую туфлю воды и потом долго ругалась на коммунальные службы за разбитые дороги, суля им геенну огненную и другие страшные напасти.
И у меня наступили счастливые времена. Никто из взрослых уже не пытался сводить меня с другими детьми на предмет дружбы или приучать меня к жизни в коллективе. А про садик мы забыли раз и навсегда: не нравится мне там – ну и ладно!
Теперь я почти все время провожу с нани. Потому что все на работе – мама, Тата и бабушка Шушик в школе, Жено в музыкальной школе – она преподает там фортепиано, папа в больнице, дед в своем горкоме, а дед Арам – в нотариальной конторе. Он там разные важные бумаги заверяет – нацепит очки и давай ставить печати, сколько не жалко. Хоть по три на каждой странице. Хорошая работа, нескучная. Я однажды понаблюдала за дедом Арамом, а потом решила тоже стать нотариусом. Буду ходить важная, в очках, и все пальцы в чернильных разводах. Красота!
Дни у меня похожи один на другой. Утром я играю на чердаке – пока нани ковыряется в огороде, кормит кур и Сето, а потом занимается готовкой, я ей не мешаю. А потом, после обеда, мы проводим время вместе. Иногда в гости ходим – к моей бабушке Кнарик – младшей сестре Таты, или к бабушке Лусинэ. Бабушка Лусинэ как увидит меня, тут же хватает в охапку, прижимает к себе, целует в макушку, в щеки, в глаза.
– Когда я обнимаю тебя, моя тоска по Витьке чуть-чуть убывает, – говорит она.
– А жизнь не удлиняется? – на всякий случай уточняю я.
– Конечно, удлиняется.
Я безропотно даю бабушке Лусинэ обнимать себя. С отъездом Витьки обнимать ей некого, и я чувствую, как из нее, словно из решета, каплями уходит жизнь. Бабушка Лусинэ теперь целый день плачет. Готовит, убирается, стирает с мокрым от слез лицом. Когда она начинает рассказывать о Витьке – как он устроился в хорошую школу, как его хвалят учителя, я ухожу в другую комнату – туда, где висит портрет его папы. И сижу там, пока бабушка Лусинэ тихо пересказывает последние новости нани. Ухожу, потому что не могу видеть, как она рыдает, рассказывая о Витьке. Да и не люблю я о нем слушать. До сих пор в носу щиплет, когда вспоминаю его.
Позавчера, когда мы с нани возвращались от бабушки Лусинэ, столкнулись на улице с уста Capo.
– Ты совсем ко мне не заглядываешь, – ответил он на мое приветствие.
– Витька уехал, вот и не прихожу, – принялась оправдываться я, – у вас дом стоит на краю ущелья, мне страшно туда одной приходить.
– Мне, значит, не страшно на краю ущелья жить, а тебе страшно ко мне в гости заглядывать?
– Ну вы старенький. Вам можно, – чуть подумав, ответила я.
– В смысле мне можно? – Часовщик удивленно вздернул брови, потом обернулся к нани и сделал такой жест рукой, словно пригласил ее к разговору. – Тамар, слышишь, что твоя правнучка говорит?
– Правильно говорит, – ржаво отозвалась нани – у нее с уста Capo странные отношения, они постоянно шутят друг над другом, – тебе, старому пню, только там и жить. Отвалится край ущелья – и унесет тебя нашей речкой прямо в Куру. Останешься без могилы, зато сэкономишь на похоронах и панихиде.
– Ну никаких других слов от твоей нани я и не ожидал, – теперь часовщик уставился на меня, – у нее не язык, а бритва.
– Вот и не нарывайся, – встала руки в боки нани.
– Знаешь что? – Уста Capo говорил со мной так, словно нани рядом вовсе нет: – Приходи ко мне в гости с прабабушкой. У меня есть специальный инструмент для шлифовки. Отшлифуем ей язык, сделаем его коротким и кругленьким. Жалить никого она уже не сможет.
– Если обещаешь не трогать язык нани, то мы к тебе придем, – ответила я.
– Хорошо, – согласился уста Capo.
– Твоему аппетиту – уксус![48] – отозвалась нани. – И не надейся, я в твой дом – ни ногой!
– Я кркени испеку. По рецепту Лусинэ, – не обращая на нее внимания, гнул свою линию уста Capo.
– Придем, – кивнула я.
– Пригрела на груди змею! – дернула меня за руку нани.
А я только плечом повела. Я же вижу, что, несмотря на все колкости, которые нани с часовщиком отпускают, относятся они друг к другу очень тепло. Нани много лет его знает, с тех пор как он переехал в Берд. Раньше семья уста Capo жила в Ливане (название этой страны очень легко запомнить – берем диван и меняем «д» на «л»), а потом вернулась в Армению. Жена уста Capo умерла, а трое его сыновей уехали за границу. Нани говорит, им быстро удалось уехать, потому что их мама была еврейка, и от этого у них была еврейская кровь.
Я живо представила себе, как это происходит. Приходит человек в поликлинику, сдает кровь. Одному говорят – у тебя советская кровь, иди домой и воспитывай детей. А другому говорят – а у тебя еврейская кровь, поезжай-ка ты в Ливан! И он собирает свои вещи и уезжает! Я два раза сдавала кровь из пальца, когда у меня аллергия была. Но мне ничего такого не сказали. Значит, у меня советская кровь. Это хорошо, потому что никуда из Берда я уезжать не собираюсь. Так и буду жить здесь. Пока не состарюсь, как моя нани.
Было очень нелегко убедить ее пойти в гости куста Capo. Но я канючила-канючила и все-таки добилась своего. Вчера вечером она сдалась.
– Так и быть, – говорит, – заглянем к нему. Посидим с полчасика и уйдем. Но только ради тебя!
И смотрит так, словно из-за меня идет на костер.
Я обещала быть сегодня особенно послушной и, пока нани крутится по дому, вожусь на чердаке, перебираю старое, всеми давно уже забытое добро: глиняные плошки – с трещинами, с отбитыми краями; латаную-перелатаную медную посуду с тонкой чеканной надписью на ободе – я знаю, там указано полное имя моей прапрабабушки Анатолии, буквы немного кривенькие, местами стертые, на древнем армянском, но я умею на нем читать – меня научила бабушка Кнарик; пришедшие в негодность садовые инструменты – Тата не дает их выкидывать, потому что смастерил их ее дед-кузнец Василий Меликян. Папа рассказывал, что люди его звали не Василием, а Пашо – сокращенное от слова «пашахусти» – неуемный. А нашу семью называют Пашоянц – род неуемного. Папу – Пашоянц Петрос, маму – Пашоянц невестка Вера. Тату – Пашоянц Тата, деда – Пашоянц зять Оваким. А меня – Пашоянц внучка.
В кованом сундуке, переложенные от моли лавандой, лежат два старинных платья и головной убор – небольшой, круглый, плоский. Нани называет его «динг». Говорит, что края динга раньше были украшены серебряными монетами и цепочками. Надо спросить у нее, куда эти монеты подевались. Платья из какой-то тяжелой, бархатной на ощупь ткани, с серебристой вышивкой по подолу и рукавам. Они напоминают мне спящих царевен. Когда-нибудь прискачут на конях два сказочных принца, поцелуют эти платья, и те превратятся в живых красавиц.
Наигравшись с платьями и посудой, я выглядываю в чердачное окно, чтобы посмотреть, чем занимается нани. Боцман сразу выскакивает из конуры, виляет мне хвостом. Я улыбаюсь, машу ладошкой – привет, ушастый, привет. Возьмем его с собой в гости – пусть побегает по кромке обрыва, полает в пропасть. Боцман это любит. Стоит на самом краю и облаивает свое эхо. А мы, посмеиваясь, наблюдаем за ним со стороны. Вот ведь Боцман, вот ведь дурачок! Ему кажется, что кто-то сидит в пропасти и облаивает его в ответ. Сообразить, что это просто эхо, он не может.
Нани нигде не видно – значит, она на кухне, готовит обед. Высовываюсь по пояс в окно, делаю глубокий вдох. Воздух прохладный и немного колючий, словно шерстяная варежка. У кур, ковыряющихся в огороде, такой недовольный вид, будто им сначала обещали мороженое, а потом не дали. Ходят они с постными минами по опустевшим грядкам, поджимают то одну, то другую лапку и бубнят себе под нос – ко-ко-ко, ко-ко-ко. Петух, нахохлившись, дремлет на заборе. Иногда кукарекнет – вполгорла, нехотя, а потом обратно замолкает. Скучает по лету.
Холмы почти совсем облетели, только макушка Хали-кара переливается зеленью ельника. Я закрываю глаза, замираю на секунду и на медленном выдохе вызываю в памяти хвойный аромат. И запах легкой сырости, которой всегда отдает земля под елями.
Есть у меня странности, о которых никто, кроме близких, не знает. Я умею создавать в своей голове запахи и с их помощью вспоминать прошлое. Мне достаточно разбудить в голове запах ржавых сундуков, которые стояли в прихожей дома знахарки, чтобы вспомнить весь тот день – большой ларь, портреты на стенах, скрипучий деревянный пол. Постового, перебегающего дорогу, толпу на тротуаре. Тетечку, которая шепчется с нани, а потом уходит, придавленная своим горем, – высокая, крупная, сутулая. Пахла она так же, как наши куры по осени, – тоской и отчаянием.
