Дмитрий Лабзин - Осколки фарфорового самурая
Выглядело это приблизительно так.
– Добрый вечер, госпожа N. – Расставив руки в стороны, словно для сердечных объятий, к нам направился режиссёр театра, вовремя заменивший семейное приветствие любезным поцелуем ручки моей жены. – А это, надо полагать, ваш супруг. – Его рука протянулась в мою сторону. – Очень приятно.
– Не могу сказать… – Укол. Резкая боль от вонзившейся в правый бок английской булавки, ловко спрятанной женой в своей ладони, заставила меня прерваться на полуслове и изобразить натужную улыбку. – Тоже рад.
Далее последовал обычный обмен любезностями, посвящённый платьям, причёскам, цветущим видам и чудесной погоде.
– А вот и наш сегодняшний дебютант, – словно повинуясь жестам нашего собеседника, от небольшой кампании справа отпочковался полненький человечек и направился к нам.
– Добрый вечер, сеньора. – Его пухлые губы коснулись нежной кожи тыльной стороны правой ладони моей супруги. Дежурный поцелуй руки, принятый в этом обществе для поддержания внешнего антуража светскости.
– А с этим молодым человеком вы, пожалуй, незнакомы. Разрешите представить, – представляет меня. – А это наш обожаемый Любим Мартынович Павлов.
– А, – протянул я, – человек-причастие. – Укол. – Наслышан, наслышан. – Ещё укол. – Вы теперь играете?
– Так, – изобразив лёгкое смущение, опустил глаза наш новый собеседник. – Маленький эпизод.
– Маленьких ролей не бывает, – сказала любимая, предчувствуя мой следующий ход.
– Безусловно, – неуместно вставил режиссёр.
– Даже кофе надо подавать с достоинством рыцаря. – Булавка впилась глубоко под кожу и там осталась, но это того стоило. Любим Мартынович густо покраснел и замялся. Что ж, дорогая, спасай положение, как часто ты это делаешь!
– Желаю вам удачи на сцене, уверена, что всё пройдёт хорошо. – Она умеет быть очень милой. Пара улыбок, мы раскланялись с нашими собеседниками и пошли вверх по лестнице, ведущей к туалетам, буфету и входам на первый ярус балконов: она – копошась в сумочке, я – извлекая из тела булавку.
– Ты меня позоришь перед людьми.
– Согласись, я держался молодцом, даже не закричал.
– Видел бы ты себя со стороны.
– Кстати, откуда взялась булавка? – И я вложил пыточное орудие в подставленную ладонь.
– Домашняя заготовка. Ты становишься предсказуем.
Мы прошли в зал. В тот вечер давали похабщину Бернарда Шоу «Великая Екатерина», написанную им для мисс Гертруды Кингстон. Даже улыбка моей жены, всегда ясная при соприкосновении с прекрасным, напоминала симметричную судорогу. Приблизительно на сороковой минуте этой изощрённой пытки на сцене появился наш недавний знакомый-меценат, любезно подносящий императрице кофе на подносе, растягивая в подобострастной улыбке своё и без того полное лицо до невероятных размеров. Остатки приличия были уничтожены, чем я моментально воспользовался с особой жестокостью.
Я вскочил и громко сказал: «И вот за это человек заплатил бешеные деньги?». – Ответа не последовало, в руках у дебютанта задрожал поднос, и одна чашка разлетелась вдребезги, столкнувшись с непреодолимой преградой в виде деревянного пола сцены. – «Я в буфет».
Но вот удивительная вещь: добравшись до буфета, я обнаружил очередь. Оказалось, что мой акт немилосердия пришёлся на конец первого акта откровенного идиотизма, и опытные театралы, с закрытием занавеса обретающие способность проходить сквозь стены в целях оккупации подступов к гардеробу, кабинкам в туалетах или буфету, уже заказывали дешёвый коньяк и обсуждали мой демарш. Мне же захотелось сладкого, и я сосредоточился на невероятно сложном выборе между двумя видами пирожных. Появилась моя супруга. Я попытался вовлечь её в этот увлекательный процесс, но чуда не произошло – она осталась безучастна. Победил молочный шоколад с миндалём, по крайней мере, он в упаковке и точно не просрочен.
Даже теперь по прошествии времени я думаю, что это того стоило и мой поступок немного всколыхнул скучнейшее из болот. Разумеется, мы помирились, но этот случай в очередной раз подчеркнул, насколько разными были наши взгляды на жизнь.
Пауза казалась необходимой мерой, и я отлучился в уборную. Дверь, с изображённым на ней чёрным силуэтом джентльмена, практически не закрывалась, любезно впуская и выпуская господ. Я вошёл в первый зал с зеркалами на левой стене и строгим рядом раковин под ними – единственное место для курения в здании театра и едва ли не самое шумное. Миновав по замысловатой траектории группы по интересам, я достиг второго зала: кабинки слева, писсуары справа. Всё здесь, как и в остальном здании, светилось недавним ремонтом, хотя характерный для провинциальных уборных запах так никуда и не делся. Я пристроился к третьему писсуару от входа. После начала процесса, дарящего ни с чем не сравнимую лёгкость, а порой и блаженство, я заметил, что мой сосед слева издаёт странные звуки, повернул голову и увидел красное от злости лицо главного режиссёра.
– Мы сейчас не в том положении, чтобы махать кулаками, – начал я. – По меньшей мере, это будет выглядеть смешно. Но, тем не менее, раз уж вы здесь, позвольте мне высказаться. То, что творилось на сцене, является преступлением, и скажите спасибо, что я не требую обратно деньги за билет. Вы и раньше редко блистали, но сегодня – это просто терроризм. Надеюсь, вы сможете отыскать в себе хоть какие-нибудь ростки таланта и поставите что-нибудь стоящее. – Привёл себя в порядок. – Разрешите откланяться.
Ответа так и не последовало, и я вышел обратно к своей супруге.
XVI
За прошедшие пять месяцев практически ничего не изменилось, разве что кавалеры и их дамы оделись теплее. Моя персона не вызвала никакого интереса у местной публики, и я принялся расхаживать вдоль стены, увешанной стройными рядами фотографий артистов театра. Чёрная лента в нижнем углу фотопортрета лучшего актёра повергла меня в состояние шока. Остались пара великолепных актрис и добротный звукорежиссёр, но покойный был несомненным гением, затерявшимся в нашем захолустье. Когда этот человек творил на сцене, любая постановка имела смысл. Его искромётная манера продавать дождь завораживала, спасая от убогого уныния, некогда созданного Ричардом Нэшем, и растянутого на жуткие два с половиной часа, не включая антракта. А что может быть ценней для актёра, чем дар обратить любую, даже самую неудачную, постановку в свой небольшой творческий успех? И пусть литературный донос из набоковской «Камеры» в его исполнении был комичен, а не наполнен трагизмом первоисточника, это была работа настоящего маэстро: сильная, страстная, безапелляционная, истина в последней инстанции. Я понятия не имею, почему этот человек служил в местном театре, но во время каждого выхода на сцену он светился тем самым необычным светом вдохновения, который позволяет художнику отдавать свою душу без остатка, получая взамен совершенно волшебное чувство творческого превосходства над повседневностью.
Теперь он ушёл. У меня защемило сердце при мысли о том, что на смену незаурядным, талантливым личностям приходят такие персонажи, как Любим Мартынович. Хотя без них нам было бы намного труднее распознавать гениев.
Заиграл невесть откуда взявшийся струнный квартет. Музыка разлилась по залу, напоминая собравшимся об особенном статусе сегодняшнего вечера. Пожилая дама прошлась по моему правому ботинку, но извинений не последовало. Вендетта не состоялась, невзирая на итальянское происхождение пострадавшего. Теперь он отличался от своего брата с левой ноги на один отпечаток чьей-то грязной подошвы. Мне определённо начинало здесь нравиться, жаль только поговорить не с кем.
Прозвучал первый звонок, и я похромал вниз к входу в партер. Публика всё прибывала, и толпа у гардероба даже не думала уменьшаться. Дамы всех возрастов толкались у зеркал, поправляли причёски и мило болтали о всякой чепухе, как бы между делом выставляя напоказ свои украшения. Я попытался быстро проскочить мимо этой традиционной ярмарки тщеславия, но вынужден был отреагировать на отпущенные в мой адрес шпильки. Оказалось, что атака на мой ботинок была спланированной акцией, а общее мнение заядлых театралов нашего города гласило, что таким недалёким и бесчувственным мужланам не место в храме искусства. (Прежние заслуги ещё свежи в памяти соотечественников!). Пришлось посоветовать моим критикессам следить внимательней не за мной, а за своими мужьями, которые уже успели отметить поход в культурное заведение в переполненном буфете. Мой ответ заставил их губы сжаться, а глаза – сузиться в попытке изобразить презрение, что неминуемо вызвало смех – лучшее оружие, как утверждают неисправимые пацифисты, – передо мной стояли четыре подобных треугольника с небольшой разницей в комплекции и цвете одежд. Как гласит старая боксёрская мудрость, пока соперник в нокдауне, надо добивать. Мы могли бы и два часа обмениваться колкостями, в любом случае это лучше, чем наблюдать за мучениями актёров и зрителей в общей попытке выстрадать эстетическое удовольствие, но я проявил великодушие к потерявшим дар речи оппонентам. Неприятный инцидент если и не был исчерпан, то, по крайней мере, уже заигран. Я раскланялся и проследовал в отреставрированный зрительный зал.
