Инна Тронина - Цинковая свадьба
Когда мы наконец-то оказались около восьмого подъезда, ты с несвойственной тебе нерешительностью пробормотал, что из всех правил бывают исключения. И сейчас, кажется, дело обстоит не так просто. До последнего времени ты считал, что сидящие в Доме просто не хотят терять огромную власть, нажитое имущество, неограниченное влияние. А теперь понял, что это не так. По крайней мере, не совсем так.
– Я против них – это несомненно. Но мне необходимо выяснить, есть ли в здании бандиты, о чем постоянно твердят в прессе. Одно дело – дискутировать цивилизованно, и совсем другое – поднимать мятеж. У меня есть ты и дети, поэтому я не хочу ничьей крови. Поехал сюда исключительно для того, чтобы уговорить их сдаться. «Сидельцы» все равно обречены – против них армия, внутренние войска, спецслужбы, вся государственная машина. Но, самое главное, народ тоже против них, как это ни парадоксально звучит. Не люди нашего круга, не лавочники, не уголовники, а именно НАРОД, который якобы обобрали и лишили всего. Народ, который ждет обещанную сладкую конфетку, грезит о сытой праздной жизни, желает тем, кто в Доме, самой жуткой участи. Ветер дует не в их паруса – вот что я хочу объяснить руководству парламента. Мы ведь знакомы со спикером – он и мой отец частенько оказывались во время праздников в одной профессорско-академической тусовке. Очень надеюсь, что он не выгонит меня, как дерзкого мальчишку, а выслушает. В первую очередь это нужно именно ему, а не мне. Народ убежден в том, что «красно-коричневые», в число которых, разумеется, входит и спикер, мешают двигаться в светлое будущее капитализма, не дают Ельцину реализовать смелые замыслы реформаторов. И переубедить, пот крайней мере сейчас, подсевшую на этот наркотик толпу невозможно. Люди согласны терпеть, причем терпеть очень долго, не получая взамен ничего, кроме очередной порции обещаний…»
С нами были твои приятели, и среди них – Владимир Золотов, впоследствии занявший твой пост в фирме. Вы вместе создали одну из первых компаний, поставлявших в Россию компьютеры и прочую современную технику. Золотов схватил тебя за плечо, что-то прошептал на ухо. Я пыталась сформулировать свой ответ тебе, но никак не могла. Мысли разбегались, как ртутные шарики по полу, и происходящее казалось тяжким сном. Но это происходило наяву, потому что кругом воняло – соляркой, кирзой, потом, мокрым шинельным сукном.
Со всех сторон светили автомобильные фары; и каски солдат, стоящих в оцеплении, отражали потусторонний, страшный свет. Меня колотило так, что я боялась прокусить язык или губы. Почему-то все очень тяжело дышали, и мы с тобой в том числе. Казалось, что неведомое, сверхмощное поле словно магнитом тянет нас туда, к восьмому подъезду. Мне тоже очень хотелось поскорее уйти с промозглой улицы, оказаться под крышей. Ты изумленно взглянул на Золотова, потом – на часы, и быстро вошел в подъезд.
– Значит, он хочет видеть меня сейчас же?
– Да, очень ждет. Да понятно же, «сидельцы» не хотят рвать с нами, то есть с «третьей силой». Мы, по их мнению, можем послужить парламентерами, как-то смягчить ситуацию…
– Андрей, куда мы сейчас? – Я лязгаю зубами и буквально висну на твоем плече.
– Я, как и собирался, встречаюсь со спикером. А насчет тебя договоренности не было, так что посиди в коридоре. Это в любом случае недолго. Я до полуночи решу, с кем идти дальше.
– Ты разве еще не решил? – Я очень удивилась тогда.
– Нет. Я – деловой человек, и наспех такие решения не принимаю. Мало ли, кто и что болтает, сообразуясь со своими интересами. А у меня может сложиться совершенно иное мнение, и это нормально. Деньги требуют с меня, а не с тех, кто круглые сутки трещит о собравшихся в Доме боевиках…
Золотов нетерпеливо поторопил нас, и мы ускорили шаг. Лифты в здании не работали, и мы поднимались на пятый этаж по лестнице. Мужчина с депутатским значком на лацкане пиджака провожал нас, освещая ступеньки фонарем. На каждом этаже стояли посты, и ты предъявлял ряженым казакам бумагу с печатью. Еще в подъезде меня оглушили возбужденные голоса, обескуражила жестокая давка.
Неизвестно как попавшие в охраняемое здание мужчины в очках, возбужденные женщины в кожаных потертых пальто, старухи и подростки, с хозяйской уверенностью разгуливающие по холлам, привели меня в замешательство. Самонадеянные и бесполезные здесь ветераны с орденскими планками выкрикивали лозунги времен войны и призывали стоять за Родину до конца, до последнего вздоха, как они когда-то стояли под Москвой.
Взад-вперед сновали еще не похудевшие депутаты; они косились на нас, собираясь кучами, перешептывались, расходились. Мне бы тогда и задержать тебя, Андрей! Но я думала, что ты в любом случае останешься при своем мнении. Как я, оказывается, плохо знала тебя, муж мой, любовь моя! Тебе надоело быть «Дуче», захотелось подчиниться кому-то, более старшему и опытному. Своеобразный мазохизм рано преуспевшего человека сыграл с тобой злую шутку. Даже в казино ты всегда выигрывал, и потому не научился ценить свое счастье…
А сейчас мне душно, страшно. Я включу кондиционер и закурю. Я редко курю, ты знаешь, но сейчас очень хочется. Я покупаю теперь только твои любимые – «Давыдофф».
– Андрей, а разве нельзя держать нейтралитет? Ты ведь всегда был индивидуалистом… – Я еще пробовала, пыталась остановить тебя, повинуясь чувству безотчетной тревоги.
– Эх ты, историчка Дарья Юрьевна, раскрой глаза, пойми – это же революция! Такие времена не каждому суждено пережить. Нужно буквально впитывать в себя все, что происходит вокруг. Любой нейтралитет сейчас – проявление трусости. Но я знаю, что меня все равно или растопчут, или согнут. Запоминай все, что увидишь здесь, С людьми пообщайся. Это в любом случае необыкновенные люди, раз пришли сюда, а не сидят дома и не слизывают отраву с экранов телевизоров. Потом детям расскажешь, когда они вырастут…
Ты кивнул мне и оставил меня на попечение еще одного своего приятеля, имени которого я не знала. Ему в карманы пиджака насовали патриотических газет и листовок. Несчастный бизнесмен не знал, как ему избавиться от всего этого богатства до выхода из Дома, чтобы не иметь потом неприятностей. А я стояла и смотрела, как ты уходишь по длинному коридору, застланному вишневой ковровой дорожкой. Роскошь «Белого Дома» выглядела уже погребальной. Я только теперь поняла, что такое революция; оказывается, страшнее ничего нет. Ты прав – историк обязан интересоваться происходящими вокруг него событиями. Но до чего же тяжела эта ноша – быть историком и спокойно фиксировать весь этот кошмар!..
Ты ушел от меня тогда. Как оказалось, ушел навсегда. Впрочем, в тот вечер ты вернулся. Мы еще виделись, даже занимались любовью, но это была лишь краткая отсрочка, подаренная нам перед разлукой.
В холле народу было тоже много; спали и на диванах, и в креслах, и на полу. Люди выглядели одновременно возбужденными и растерянными, испуганными и озлобленными. Мне хотелось плакать от звуков гитары, доносящихся откуда-то из-за угла. Моя голова разболелась от распоряжений, передаваемых по внутренней трансляции. Я не хочу вспоминать, не хочу! А оно вспоминается.
Мимо меня протискивались бомжи, старухи; как я успела заметить, они с аппетитом хлебали суп у походных столовых. Отодвигаясь от них подальше, я недоумевала, зачем на эту дрянь переводят драгоценные продукты, которых остро не хватает депутатам и обслуживающему персоналу «Белого Дома»? Провиант приходится доставлять за кольцо оцепления с превеликими трудами, и здесь он исчезает в чавкающих, вонючих ртах. Неужели попрошаек привечают здесь для того, чтобы заслужить благоволение небес? Ведь толку от сирых и убогих все равно не будет, а обходится ненужная благотворительность очень дорого…
Я подошла к окну, протерла запотевшее стекло и увидела, как внизу, у костра, копошатся ребятишки, а женщина тут же кормит младенца грудью. Меня затошнило, несмотря на то, что я и сама тогда изредка давала сыну грудь перед сном. Я отшатнулась от окна и услышала совсем рядом жеребячий гогот молодых парней в камуфляже – таком же, как у тебя. Они курили, ругались, травили байки, не обращая внимания на дам. Я совершенно растерялась; все лица закрутились передо мной, будто на карусели.
И вдруг я увидела среди серой массы миловидную женщину с девушкой. Первая была, видимо, работницей из столовой или буфета – в крахмальной наколке на волосах, в передничке; на ногах – гетры-«дольчики» и замшевые туфли. Черноглазая стройная брюнетка лет сорока смотрела на меня нежно, тепло, по-матерински, сложив руки под полной грудью. Даже здесь, в осажденном Доме, эта женщина тщательно следила за собой; ее макияжу могла позавидовать кинозвезда. Рядом с женщиной стояла девушка с темно-рыжими локонами ниже пояса, высокая, гибкая. Глаза ее загадочно мерцали в полумраке.
– Что-то я вас, миленькая моя, раньше здесь не видела! – высоким певучим голосом произнесла женщина и улыбнулась мне. – Вы, никак, плачете? Обидел вас кто-нибудь? Наши ребята, бывает, выражаются…
