Наталья Рубанова - ЛЮ:БИ
Сквозь лококольный взвон, пронизавший Пал Палыча до самых кишок, явственно различался все тот же Голос: «Хлуховые поллюцинации, Рыков, как и вред бреследования, не что иное как особая форма отпада мыслительных аберрвраций: тебе ли знать?» – «Сквотче наш, иже еси – не донеси!..» – прошептал побелевшими губами Рыков и кинулся в Староцентный. Схватившись за головку, он повернул спешно налево, юркнул в переулок, вернулся назад, а потом еще долго курсировал – туда-сюда, туда-сюда – по Чижиковскому. Пришел в себя Пал Палыч лишь на Мордынке, у офиса «Стрём», на вывеске которого вальяжно растянулось полупрозрачное медузообразное существо: резко развернувшись, Рыков плюнул и, неловко перекрестившись, – чем вызвал удивление и рыбоглазой мамец с толстой уродливой, как она ее называла, дочей, и девиантных вьюнцов, – направился к Плятниццкой: центр войны! Его затерянной войны… Надо же, а ведь когда-то он был здесь счастлив, да, счастлив, представьте себе… До свадьбы… «Крабля» – подняв глаза, прочитал Пал Палыч и, затравленно озираясь, вошел в синеворотничковую ресторацию.
Взяв – двумя пальцами, будто грязный носовой платок, – поднос, Рыков шлепнул его о «рельсы», по которым, как по конвейеру, двигался к кассе корм оголодавших застоличей и гостей застольной – ах, лучше б их всех не было вовсе!.. Втянув голову в плечи, Пал Палыч прищурился, чтобы рассмотреть цену, а, потянувшись за супом, забылся и, бросив взгляд на стоящую рядом гоминидку – точная копия модильяневской «Маргариты», блеснул машинально интеллектом наш tоктор, – вздрогнул. На плечах у темношерстной особи сидело ядовито-зеленое существо и без зазрения совести (да есть разве у них совесть, сморщился Рыков) строило ей самые невообразимые рожи; за талию другой гоминидки, похожей на молодую Саманту Фокс, держалась едва ли не дюжина существ, а вокруг высоченного гоминида, никого Рыкову не напомнившего, сгрудились существа совсем уж неприятные… Чтобы не сойти с мозга – так это, кажется, называлось у них в больничке, – Рыков ущипнул себя и с трудом удержался от всхлипа: о, это ведь так «не по-мужски»! С другой стороны, если Мужчина как вид исчез при Гарри Цорохе (Женщина как вид мутировала и того раньше), стесняться решительно нечего, а коли так… В двенадцать раз, вспомнил Рыков отчет НОС, увеличилось в Хоминляндии количество анимарических восполеваний; четыреста пятьдесят милльонов хоминидов болтается в бесцельном томленье по шарику… шесть милльонов «официальных» больных – листочки: кусточки же таковы, что треть великой его ляндии, так скажем, того, а значит, пятьдесят милльонов хоминидов подлежит потенциальной воспитализации… Неужто и он – один из?.. Ну да, ну да, анимаатры не разграничивают процесс личностной трансформации и анимарические восполевания; вопрос лишь в том, что за процесс происходит с ним, Рыковым – на трансформацию явно не тянет… Или он чего-то не понимает?..
Осознавая, что если хоть одной живой тушке – уточним: тушке родственной – рассказать о случившемся, больнички не миновать, Пал Палыч совсем пригорюнился. Во-первых, не должна ничего знать, конечно же, благоверная – tокторская по транскультуральному исследованию расщепленной анимы (она же «разорванная душевность»), которую защитила некогда Рита-1, – вернее, кожаная папка, в коей хранилась бесценная распечатка, грозно – $chizophrenia: не дебютец ли, часом?.. – замаячила перед рыковским носом; пытаясь увернуться от зловечка, он изменился в лице и, так и не найдя в себе сил дойти до кассы, кинулся прочь из ресторации.
А вот взять, к примеру, его палатку, судорожно соображал Пал Палыч, в которой каждый второй твердил, опять же, то о голосах, то о существах… Классика жанра, любой кончалый срыгнет – параноидная: стабильный бред (бред? Теперь Рыков ни в чем не был уверен), картинки в 3D-формате… Но речь-то с моторикой – о-го-го! Полный, так сказать, ажур! А то, что гон цимональный сдулся, так это, знаете ли, и к лучшему – да-да, к лучшему: именно он-то, гон, о его, Рыкова, нормальности, и говорит! Да что «говорит»: кричи-ит! Свидетельствуе-эт!.. И все б ничего, ко всему – зачем только? Пал Палыч не знал – привыкаешь, но… как же теперь? Теперь как будет он терпеть-вертеть?.. Дышать-гнать?.. И прочая, прочая?… Рыков совсем приглаголился, тем более что вспышка – та самая, засветившая ему утром аккурат меж бровей, – не просто отравляла существование, то и дело напоминая о себе холодноватым сиреневым свечением, но еще и вызывала гаденькую дрожь в членах: ту самую, да-да… О, если б мог вернуть он вчерашний день, когда все было так хорошо!.. Если б мог избавиться от жалящего анимашонку страха!.. Он не хочет, не хочет, не хочет этого! Он не обязан! Он, из end’a в end, вовсе не сумасшедший хоминид! Впрочем, если не, то и видеть этого он не должен… Тронув кончик носа, Рыков покосился сначала на зажёвачную «МакКоллапс», а потом поднял черепушку и едва не зарыдал: желтый дом обвивали похожие на лианы существа – они цеплялись за окна и карнизы, свешивались с балконов, висли на фантомах бельевых веревок… Не зная, что делать, Пал Палыч решил сделать хоть что-нибудь, а именно: купил сначала один шкалик коньяка, потом другой, третий, и – худосочные ангелы на Дурском разводят на херес крыльями, а тучный зоил, не первую югу путающий телегу с рецензией, нелепо машет биг-букнутыми ручонками, – немедленно выпил.
Здесь следует сделать небольшое отступление и сказать о том, что ни в Б., ни в Ч. Пал Палыч не верил: твердо стоя на позициях ортодоксальной анимарии, которую, приди сие название в шлемик иному райтеру – или, что хуже, волоокой райтерше, что вяжет нетленки крючком да спицами, а потом занимается их «раскруткой», – следовало б перелицевать скорей в клинический случай законопослушного душеедства, ибо лазерные, инсулиновые да электросудорожные способы кодирования хоминидов на простое хоминидное щастье, снискавшие в больничке, где трудился на благо Хоми проф. Рыков (табличка на двери кабинета), едва ли можно назвать хоть сколько-нибудь, ex.me, гуманными. Виной всему была, разумеется, Ее Величество Парадигма (уж сколько tокторов с tокторицами отдали ей честь – и не sosчитать!), в зубастом лоне которой никак не умещалась даже самая обыкновенная, с точки зрения анимарии феноменологической, диссоциация, а по-простому – раздвоение личности. Рыков, конечно, понимал, что, скажем, где-нибудь в далекой Хомининдии подобное «нарушение личностной индентичности» названо будет трансом, и полчища хомипологов накинутся на него, посмей он поставить под сомнение факт овладения духами «и прочие медитации», как называл Пал Палыч все, что нельзя было измерить или взвесить, – тогда как в родной Хоминляндии, а также в «загнивающих» ляндиях, где переход особи из активного состояния в пассивное не только не приравнивает ее к отработанному материалу, но, наоборот, позволяет ей, особи, немного порадоваться, – все та же диссоциация будет названа mental disorders[31]… Вот Пал Палыч и нарушал, тем более что ортодоксальная анимария, на которую он хоть и не молился, но ставить под сомнение Главную Парадигму которой никогда не решался, критериев степени нормальности (взять, ex.me, количественные заценки выраженности воли или эмоций: а что?..), выработать так и не сумела, а значит, коли фрицу в кайф – хоминиду-то не жить: что один душеед «эмоционально-волевым снижением» посчитает, другой – р-раз! – и за «норму» выдаст, и никому ничего за это не бу-у-у…
Ну да, ну да, он, Рыков, все про «исчезающие» диагнозы-то знает – много чего из пострельного списка исключили: а попробуй-ка, старче, объективируй, ежли такой умный и небогатый, клиническую поллюцинацию! Не сгноишь ли кого, часом, покуда про дисбаланс мифический – химический? биологичесикий? кто ж его разберет в палатке! – буковками своими снулыми в карте не настучишь?.. Пройдемте, впрочем, – пройдемте-ка – пройдемте-ка! – за персонажем.
Едва добравшись до квартиры, Пал Палыч, не сняв пальто и шляпы, кинулся на кухню. Приподняв крышку сковородки и увидев холодную курью ногу да, как называла Рита-1 крыло, руку, Рыков шмякнул их – шлёп-с, шлёп-с – на блюдо, бросил одежду на спинку стула и, присев, шумно сглотнул, после чего, собравшись было вгрызться в поднесенный к пасти кусок живой некогда плоти, у которой, равно как и у живой плоти Рыкова, имелись болевые рецепторы, неожиданно замер, да и – так, знай себе, настукивает по клавке грезящий о лаврах нововьюный писец – «упэрил зенки в тарэль». Курья нога, дернувшись, напряглась, затем приподнялась и, поскользнувшись на лужице масла, пошла-шла-шла по тарелке, после чего, ловко подтянув к себе крыло, сложилась на удивление быстро, превратившись в розовато-оранжевую самку породы фавероль, а именно – в видавшую виды куру с пятью пальцами на лапах, кремовым хохолком и дурацкой бородкой, которую душеед наш, глянув на висевший у окна каирский вирус с изображением надменной фараонши, назвал, не имея на то особых причин (теперь, впрочем, его вера в то, будто причина возникает раньше следствия, была поколеблена), «церемониальной подвесной»… Перекрестившись, чего с ним обычно не случалось, Рыков перевел взгляд на тарелку и похолодел: куриная фараонша, закручиваясь по спирали в воронку (нагнувшись, Пал Палыч заглянул под стол, но никаких приспособлений – впрочем, для чего?… – не обнаружил), проваливалась в буквальном смысле сквозь пол, но словно бы не до конца: это-то и обескураживало… Когда голова, казалось, уже должна была исчезнуть, неведомая Рыкову сила выталкивала ее обратно, и все повторялось по новой с той лишь разницей, что заморская дичь раз от раза уменьшалась в размерах, превращаясь из перекормленной самки сначала в невинную цыпу-гриль (на миг Рыкову показались, будто глаза у твари этой – простим доктору грубость – занебеснутые: в точности как у Риты-1… но только на миг), а потом в яйцо, имеющее, как уверяют экстра– и прочие сенсы, форму ауры, в существование которой Пал Палыч с упорством хоминенка не верил, и иже с ним, потому как в то самое время, когда смиренный автор грызет сии строки, персонаж его совершает один из скачков в то самое Далёко, которое можно назвать просмотровой февральностью, или demo-версией. И что же – ну-ка, ну-ка, – он просматривает?
