Станислав Савицкий - Самоучитель прогулок (сборник)
Что касается революционного бунтарства и смекалки подрывника, этого у нас никогда не водилось. Я очень не люблю толпу, особенно когда она движется безликой, безумной массой к цели, которую сама не выбирала. Ни о свободе на баррикадах, ни о жертвенном образе июля 1830-го грезить мне никогда не доводилось. Гораздо больше в старших классах меня волновала обнаженная грудь женщины, держащей знамя на картине Делакруа. С возрастом воинственности не прибавилось, но к красоте меня по-прежнему тянет. И я все так же люблю свободу за то, что она приходит нагая. Мандельштамовский стих «Я молю, как жалости и милости» мы с героем прочли довольно поздно, уже в студенчестве, вместе с «Нотр-Дамом». Ему больше понравился и был больше понятен «Нотр-Дам» – ему казалось удачным сравнение современной поэзии и готического зодчества. Впрочем, сегодня пафос тех лет сложно переживать с той же силой. Песенка «Кирпичики» – о трудовых буднях соотечественников – гораздо ближе к нашей жизни, чем этого можно было бы желать. Так уж выходит. Как сказал бы Селин, случись ему увлечься языком «падонков», поздняк метаться.
Роальд Мандельштам писал про Ленинград конца пятидесятых: «В подворотне моей булыжник, словно маки в полях Моне». До таких серьезных галлюцинаций у меня никогда не доходило. Но, конечно, и мне было бы чем похвастаться перед психологом, если бы тот стал расспрашивать меня о моей давней любви к Франции.
С детства я не считал французов сухими, как иногда это свойственно русским с нашей жадностью к открытому общению. В детском саду я считал французов пижонами, выпендрежниками и смешными хитрованами, как Кот в сапогах из сказки Перро с веселыми картинками Трауготов. В школе Кота в сапогах затмил отважный паренек – герой парижских баррикад из романа Гюго, и, конечно, д’Артаньян, у которого была такая же шляпа с загнутыми по бокам краями и пером, как у Кота в сапогах. Кстати, Кот запомнился мне больше шляпой и усами, чем обувкой, плюс молодечеством и бравадой не без хитрецы – с примесью загадочной гасконской крови, которую я долго не мог соотнести с регионом на юго-западе Франции, думая, что эта такая Испания, которая тоже Франция, но не совсем, а только другая. Боярский из советского мюзикла добавил усов к книге Дюма, которую я замусолил, перечитывая раз за разом.
Когда в старших классах я познакомился с мрачными персонажами Бальзака, Флобера, Золя и Мопассана, жертвы мещанских идеалов не вызывали у меня ни сочувствия, ни интереса. А вот Курбе, посягнувший на Вандомскую колонну, или веселая братия с Монмартра как раз вписывались в образ француза-возмутителя-спокойствия, не отказывающего себе в удовольствии попижонить, когда есть настроение, и отрывающегося при первой возможности от коллектива. Главное – это не быть успокоенным, говаривал поэт Багрицкий, вот только слишком коротко пожил. Моим юношеским героям этот девиз вполне подходил.
Так Франция стала для меня не страной рассудительных делопроизводителей и рыцарей здравого смысла, но миром приключений, открывшимся еще при чтении истории о мушкетерах. Играть со случаем и сумасбродничать – это, конечно, не традиционная французская забава. Галломания моя прихрамывает, но уж какая есть. У Жермены де Сталь все эти мои фантазии, наверно, вызвали бы когнитивный диссонанс. Она возлагала большие надежды на жителей наших северных широт, ожидая увидеть среди них полчища сумрачных славянских гениев. Ей довелось посетить Москву после того, как Наполеон выдворил ее из Франции, но тут ее постигло разочарование. Вместо северян, одержимых неистовым порывом, она встретила Карамзина, и самый важный русский путешественник показался ей всего лишь сухим, занудным французишкой. В Париже таких была тьма, и даже на Леманском озере от них отбоя не было. Представьте себе, как ее хватила бы кондрашка, если бы она услышала гимн французскому лиху. А может быть, этот интеллектуальный пируэт, напротив, ее бы только позабавил: француз-беспредельщик – какая прекрасная мысль! Это шарман, полный и безоговорочный шарман! Именно так отвечают пациентам, какой бы бред они ни несли, психиатры клиники Belle Idée, которая находится на склоне горы Салев в ее родной Женеве. Вечно мятущимся – наше вам с кисточкой!
Наводить напраслину на Париж и прилегающую к нему Францию, конечно, не стоит. Будь моя воля, я бы и Гоголю отсоветовал ворчать на Париж, умалять его достоинства перед Римом. В Париже своя довлеет дневи злоба. Здесь всегда было достаточно всего, чтобы удовлетворить те потребности, которые самое время удовлетворить.
В разгар моего романа с Францией мне очень нравилось жить повседневной парижской жизнью. Сначала я ездил в Париж, в других городах я стал бывать уже позднее. Интересны были самые обыкновенные вещи: читать на скамейке в Люксембургском саду, болтать в брассери с барменом, покорять стиральную машину в прачечной. Ожесточенное сопротивление до последней минуты оказывал автомат, выдающий стиральный порошок. Но в конце концов противник был сломлен, хотя и не вернул мне проглоченные десять франков. Чтобы узнать французскую жизнь со всех сторон, надо было, разумеется, перепробовать весь местный алкоголь. Довольно скоро мне стало ясно, что жизнь человеческая слишком коротка, чтобы познакомиться с творчеством виноделов из всех шато. Аперитивы, дижестивы и пиво в отличие от вина меня ничем не озадачили, но и настоящего чувства в мое сердце не заронили. Зато вино с каждым глотком раззадоривало и заставляло признать тот печальный факт, что возможности человеческие ограничены. Пить вино значило сознавать свой предел. Долгое время я только поверхностно понимал, что имел в виду Эдмунд Берк, когда писал о возвышенном. Ни водопады (а я еще в детстве был на Киваче и запомнил это величественное зрелище), ни суровые Саяны, ни Красноярское море, где плавает на боку дохлая рыба, ни разбушевавшаяся Атлантика, которую я наблюдал на острове Ре, вымокнув до нитки под ливнем, прихлебывая кальвадос для согрева, не поразили меня до глубины души. Напугать – напугали, особенно дохлая рыба, глухо стукавшаяся о борт лодки, поблескивая остекленевшим глазом и оттопырившимся в судороге плавником. Но напугаться не страшно. Страшно дать волю страху. Страшно быть смелым, когда от тебя этого не ждет даже окочурившийся карась.
Предел своих возможностей перед неукротимой стихией я ощутил в гигантском ангаре, заставленном до потолка штабелями винных бутылок. Виноградарь, друг моего приятеля, живущего на границе Бержерака и Аквитании, который пригласил меня погостить у него, устроил нам экскурсию по своему хозяйству. Впечатлений от этой экскурсии, во время которой мы от души нарезались разными домашними наливками и чудесным вином, было предостаточно. Но свою ничтожность перед мирозданием я впервые осознал, оказавшись в ангаре, где хранилось вино. С тех пор не питаю никаких иллюзий ни о себе, ни о том, как гордо звучит слово «человек».
Познание французской жизни в ее неcлыханной простоте имело кулинарное продолжение.
Перепробовав все сыры, колбасы, пирожные и даже попытавшись поджарить однажды вымоченные в молоке куриные сердечки, которые превратились на сковородке в жесткие прогорклые жилы, я устремил свои духовные взоры в мир полуфабрикатов. Тут меня ожидало множество открытий и одна поучительная история, которую я не могу не рассказать.
В отделе супермаркета, где продавались отбивные, котлеты, биточки и прочие радости жарки на дому, в один прекрасный день появились аппетитные толстые колбаски, содержимое которых имело коричнево-красный цвет. Они лежали рядом с другими полуфабрикатами, которые я с догадливостью скифского парижанина отнес к департаменту гриля. По форме и по содержанию они напоминали мне купаты или сардельки в их доисторическом, хтоническом состоянии. Некоторое время ушло на то, чтобы привыкнуть к тому, что они постоянно попадаются на глаза среди прочих мясопродуктов. Наконец я решился их купить с намерением поджарить.
Все начиналось как нельзя лучше. Жир аппетитно пощелкивал на раскаленной сковородке. Колбаски стали поджаристого цвета. Я собрался было подбросить лучку, как вдруг одна колбаска плюнула в меня куском горячей требухи. Метила в глаз, я увернулся, но обжигающие брызги попали в ухо. Не успел я опомниться, как другой кусок размолотых потрошков взмыл в потолок и застыл там, как остановленный кадр видео. В следующие несколько секунд прозвучало около дюжины выстрелов. Замерев на мгновение, я понял, что бояться пули действительно глупо, все равно промажет. Ну а не промажет – что ж тогда? К тому же пуля – не дура, нужны ей очень такие, как я. Как в классическом вестерне, я остался цел и невредим. Только мочку уха жгло от капли раскаленного жира. На сковородке в кипящем жире скукоживались шкурки от колбасок и игриво подпрыгивали маленькие кусочки фарша.
Едва пальба утихла, я отправился искать правды в супермаркет. По натуре будучи вспыльчивым, но воспитывая в себе сдержанного, рассудительного человека, по пути я сформировал запрос, с которым мне предстояло обратиться к продавцу кулинарии. Он понял меня без лишних расспросов:
