Михаил Липскеров - Город на воде, хлебе и облаках
И тогда оба поэта для перевода прошения с арамейского языка на приличный (русский, что для Магистрата предпочтительней: странный народец этот Магистрат) решили отправить Шломо на учебу. Сначала в Кордову, где практиковал Моше бен Маймон, он же Маймонид, он же Рамбам, великий врач, философ, что нас мало интересует, что у нас в Городе не хватает врачей и философов, но есть знаток арамейского, а потом с рекомендациями Моше бен Маймона – в Москву, в только что открывшийся Московский университет, к Михайло Васильевичу Ломоносову, знатоку всех наук. Не было о ту пору в Европе открыто закона, который бы незадолго до этого не был бы открыт Михайло Васильевичем Ломоносовым (так меня, во всяком случае, учили в 186-й школе, где я кантовался с 1946 по 1956 год). Но самое главное, и уж этого ни один русофоб отрицать не сможет, был он и великим русским поэтом. И именно поэтому Пиня и Муслим наладили Шломо учиться русскому языку у поэта, а не к педагогу по русскому и литературе. Знаете ли… «Аз» пиши через «з», образ Кончака в «Слове о полку Игореве», хорей в «Повести временных лет»… Увольте…
И вот через пару сотен лет или три года четыре месяца шестнадцать дней, точно не упомню, Шломо вернулся в Город, отягощенный знанием арамейского, русского, вопросами стихосложения, структуралистскими заморочками тамошнего еврея Шкловского и какой-то странной целомудренностью. Очевидно, смесь изощренных кордовских половых церемониалов и упрощенных подходов к этому вопросу в кругах Москвы, посещаемых Шломо, шваркнули по нему когнитивным диссонансом, и местные отцы и матери могли без опаски отпускать своих дочерей, а мужья – жен в прогулки по улице Спящих красавиц. Шломо сидел в отцовском доме и вдумчиво сублимировал свое либидо в перевод прошения с арамейского на русский. Кстати, термин «либидо» вышел из нашего Города, где один еврейский человек жил одно время на улице под этим названием и у него возникали желания, которым он и дал название улицы пребывания. А откуда у улицы появилось название «Либидо», не помнят даже самые старые старожилы. Говорят, оно появилось после каких-то делишек некоего Давида с некоей Вирсавией, женщиной мужней. Надо сказать, что либидо этого малого возникало как-то странно. Сначала он должен был кого-нибудь прибить из пращи, и только так это самое либидо к Вирсавии у него и возникало. А когда ее поблизости не было, потому что и муж своего требовал, то Давид сублимировал себя, начав строительство Храма.
Вот и Шломо тоже, вместо того чтобы оказывать девицам и дамам нашего Города внимание, выходящее за пределы одной из Моисеевых заповедей, прилежно переводил с арамейского на русский прошение о переименовании улицы Спящих красавиц в улицу Убитых еврейских поэтов. И по истечении некоего срока в два года три месяца и восемь дней Пинхус Гогенцоллерн (Пиня) понес прошение в Магистрат в трех экземплярах: на пергаменте, папирусе и бумаге «Снежинка» формата А-4. Сам он перевод прочесть не мог, так как говорил только на идиш, а писал и читал – на арамейском, а перевод был на русском.
И вот он принес эти три экземпляра в Магистрат к начальнику Магистрата экс-адмиралу князю Аверкию Гундосовичу Желтову-Иорданскому. Тот прочитал сначала пергаментный вариант, потом – папирусный, под конец – бумажный, удостоверил аутентичность текста на всех трех носителях и мгновенно подписал прошение о переименовании улицы Спящих красавиц в улицу Убитых еврейских поэтов. И что это был за русский перевод и соответствовал ли он арамейскому исходнику, так и осталось неизвестным. Ибо никто в нашем Городе не знал одновременно обоих языков. Но через некоторое время русский текст стихотворного прошения просочился в массы нашего Города и жители его сочли прошение достаточно убедительным для переименования улицы Спящих красавиц в улицу Убитых еврейских поэтов. И оно гласило:
Когда громокипящий Зевс, глаза свои продрав,
На Город глянет огненным взглядом,
И откушав амброзии с нектаром, Геей сотворенных,
По ступеням, сотканным из облаков, спустится в Город
И прелюбы сотворит с розовоперстой Нинель
Желтовой-Иорданской,
Ежели Отец ея, благословленный Посейдоном, не почтит
память…
И все. Остальную суть прошения Шломо передал на словах. На русском языке. И был этот язык в громокипящих устах Шломо настолько велик и могуч, что экс-адмирал князь Желтов-Иорданский счел доводы убедительными. И хотя в Зевса верил не очень, будучи православным, но слава Шломо и взгляд его огненный подвигнули начальника Магистрата мгновенно подписать прошение. И с той поры в Городе вместо улицы Спящих красавиц появилась улица Убитых еврейских поэтов.
А Шломо получил прозвище Грамотный.
И вот этот Шломо Грамотный уже который день стоял на площади Обрезания в позе Аничкова моста с заросшим густым волосом лицом и сильно напоминал выпускников Дагестанского университета. Что как-то неправильно. Потому что Шломо Грамотный окончил всего-навсего хедер в нашем Городе, Кордовский и Московский университеты и на ученую лицевую поросль не имел никакого права.
И вот уже цирюльник реб Шмилович, не успев вернуться из синагоги, вынужден был собрать свой инструментарий и отправиться на площадь Обрезания, чтобы вернуть Шломо Грамотному лицо еврейской национальности. То есть если уж небритый, то уж будь любезен как положено. А если по недоразумению – то опять же будь любезен.
Краткая история реб Шмиловича
(Почему «краткая»?
А потому, что его пребывание в этой книге также невелико.)
Реб Шмилович испокон веку справлял в нашем городе работу цирюльника. Как и все его предыдущие поколения. Еще со времен первого рассеяния. Когда Город был не Город, а так себе… Плевок народа на нежилом месте. Местные кельты брились топорами. Ну, иногда промахивались. Ну и что? Одним кельтом меньше. Да и кому придет в голову считать кельтов… А мыло ему доставляли с альпийских лугов, где тамошние Шмиловичи выращивали шоколад «Альпен Голд» и гнали мыло из эдельвейсов. А золингеновские Шмиловичи плавили из местных золингеновцев золингеновскую сталь для бритвенных станков, ножей, плугов и других хозяйственных надобностей. Но разбогатели по-настоящему в 1793 году, когда их сталь потребовалась для нужд Великой французской революции.
Шерсть для кисточек ему доставляли российские Шмиловичи, пробавлявшиеся скорняжьим мастерством, имели вес, в том числе и при дворе, так что одного из них называли Шмиловичем Двора Его Императорского Величества.
Ну, вот и все о Шмиловичах.
И только реб Шмилович сладострастно взбил пену в фамильной бронзовой чашке, вывезенной из Иудеи во время Вавилонского пленения, и окунул в нее кисточку, как, ну что ты с ней поделаешь, на площади Обрезания образовалась девица Ирка Бунжурна. И перехватила занесенную над щетиной Шломо Грамотного шмиловическую длань, вооруженную намыленной кистью для переноса мыла на щеки и подбородок Шломо Грамотного. Должен заметить, что все это время Шломо Грамотный с Ослом как стояли в позе, нарисованной девицей Иркой Бунжурной, так в ней и застыли. Я подозреваю, что эта поза была с этой Иркой как-то связана и ждала ее появления для хоть какого-то развития событий на площади Обрезания, во всем Городе, в жизни его насельников и, что самое главное, какого-то движения в моей книге.
И девица Ирка Бунжурна, держа своей маленькой, но железной рукой (похоже, такой рукой пытались загнать человечество в счастье) руку Шмиловича (ни для чего, кроме бритья, не приспособленную) с намыленной кистью, посмотрела на лицо Шломо Грамотного и сказала мне, сидящему за компьютером с этой стороны картинки:
– Не, Михаил Федорович, брить его не надо. Он таким мне больше нравится…
На этих словах Ирка провела рукой по щетине Шломо Грамотного, от чего та покраснела! Это у Шломо! Которого еще не так давно в нашем городе хотели кастрировать, в Кордове таки кастрировали, что не помогло, и, возможно, из-за него у халифа Кордовы расформировали гарем. Из-за его шашней с королевой Арагона Изабеллой евреев изгнали из Испании. У генералиссимуса Франко был странный для испанца нос, а сама фашистская Испания в Холокосте гулять отказалась. При обучении в Москве Шломо из общаги в университет и обратно в общагу водили под конвоем из преображенцев, и то он как-то ухитрился втесаться между брательников Орловых к матушке-императрице и графского титула не получил из-за отсутствия в святоотческой традиции давать иудеям графские титулы. А когда Шломо по окончании университета покинул Россию, то матушка-императрица однажды по забывчивости назвала Григория Александровича Потемкина-Таврического Шлемой, на что тот сладко вздохнул и поправил:
