Фарид Нагим - Танжер
– Так долго?! – сделала она какое-то свое открытие.
И вдруг сразу почувствовала себя взрослой женщиной Асель, осознала над тобой свою силу, с новой властной заботой стала все вытирать, высушивать, ласкать, с радостным бесстыдством рассматривать и поигрывать, присваивать с гордостью первооткрывателя, расспрашивать и шутить…
– Так все болит у меня… там, – со счастливым недовольством сказала она днем.
4.35
…никто, конечно, так не кончает, как Полина.
– Сейчас закричу, – предупреждает она. Но никогда не кричит громко, ей, наверное, только кажется, что она орёт.
Схватки такие сильные и длинные, что ему ощутимо больно внутри нее и кажется, что он очень большой, кажется, что и ты уже весь там, в этих упругих бесконечных жерновах.
Однажды, в момент такой радости, она своими руками раздвинула прутья решетки на спинке кровати и просунула голову.
И странно, что Полина рычала своим смехом, а Аселька горько плакала.
Но с ней это все произошло только спустя месяц наших взрослых отношений. Как-то случайно, наспех, на неудобном, не разложенном диване, в перерыве между чтением учебника и записью в тетради. Её тело вдруг стало легким и агрессивным, куда-то исчезли колени, локти, волосы, которые ты постоянно придавливал. Она вдруг вцепилась в меня с неожиданной силой, она ударялась и билась, она нечаянно нашла, наткнулась и уже дотягивалась, убегала куда-то мимо тебя, неистово стремясь к той бесконечно удаляющейся точке. Только теперь она начала понимать эту жалкую сладость взрослой женщины, эту вечную, невыразимую муку и дорожить ею, преданно благодарить и бессильно зависеть, презирать и снова покоряться ей. И от всего этого она умерла на мне, на моём плече умерла девочка с большой грудью, а потом уже горько зарыдала, и весь день молчала…
– Как же так, Асель? Как же так, а?! Пизда ты!
Так неожиданно, так горько и коротко она плакала, когда кончала… и тело моё всегда было на каком-то расстоянии, из-за ее больших грудей… и говорила, что любит меня… любимый, любимый мой… любимый два раза, потом – мама.
Ступени надо вытереть, вон картонка или газетка, плащ испачкал.
4.36
Три
Темно. И саму электричку не видно, только ярко освещенные окна. Словно плоские платформы, а на них в ряд включенные телевизоры. И в одном из телевизоров, среди людских голов, я – немо открываю рот, пропадаю, снова появляюсь с журналом в руках, перехожу в другой телевизор, вот мелькнул еще в одном, машу журналом «Haer,s how» – «Прически самой», считаю деньги, сглатываю, смотрю на свое отражение в стекле, говорю, а сам думаю о другом, слушаю и пролетаю.
…не забудь про уникальную!.. ту-ду-дум-тум-тум.
«…вы также узнаете уникальную информацию: какие достоинства вашего лица подчеркивает та или иная прическа, а какие недостатки маскирует… вот хорошее слово – скрывает… вы узнаете, как легче сделать ту или иную… только сегодня, в рекламных целях, фирма идет на уступки».
– Анвар, – позвал я и не услышал собственного голоса. – А! А… Только минут через пять я понял, что стою на станции, что под ногами твердый асфальт платформы. Еще через какое-то время я услышал тишину, увидел черное звездное небо над головой и почувствовал, что очень холодно, даже ногам. «Только сегодня, в рекламных целях издательство идет на уступки… издательство надо было сказать, а не фирма».
Под фонарем посмотрел расписание, последняя электричка на Москву прошла в 23.48. Следующая только в 4.41. Почти пять часов. Потом доставал из карманов скомканные деньги. Журналов осталось мало, два или три. Однако на удивление прилично я заработал – моих было девяносто тысяч.
В одинокой машине у переезда грелся мужчина. Я постучал в окно.
– До Москвы не подбросите?
– Двести.
– Что?
– Двести кусков!
– Двести тысяч рублей?!
– Ну не тугриков же!
Когда я уходил, он закурил. Потом завелся и уехал. Я тоже закурил.
– Да ты охренел, что ли, мужик?! Двести кусков!
Я даже не представлял, как идти, и проситься переночевать. Да и не пустят, конечно, я же похож на светлого чеченца. Конечно, не пустят.
«Ну, конечно, ты же в Алмату уехал, а у нее только Игорь остался… она была уставшая и поэтому неприязнь в голосе»!
Я засмеялся. Вспомнил и достал жевательную резинку. Внутри был смешной рисунок и надпись: «Любовь – это когда понимаешь… что материнство – не всегда блаженство». И у меня захолонуло внутри. Я представил Полину беременной.
«Ну да! А потом, ты так вот взял и сказал: все, я теперь свободен! Мол, давай теперь вместе друг другу мозги трахать, так тебя понимать»?
– За меня другие пра-поют ребята, за меня другие отдадут долги.
Где-то далеко залаяли собаки, как в деревне. Я отошел помочиться. Зажимал пальцами плоть и грел головку и уретру горячей мочой. Потом спрыгнул на рельсы и забрался под платформу, сел на журналы, сжался в комок. Показалось, что здесь теплее.
«Да-а, красиво жить не запретишь, Степной барон, которую ночь уже не ночуешь дома, все гуляешь где-то, все гуляешь. Адом мой – чердак. Спина мерзнет».
Только теперь стал слышать свой внутренний голос. Только теперь вернулся в себя и протрезвел.
– А! А! – точно слышу.
Бесшумно, как сгусток ночи, выползла в круг фонарного света крыса, растворилась в темноте, потом проявилась в другом месте. Так двигается, будто она без костей, будто жидкая. И не боится. Тихо, пустынно, сыро и так тепло, как бывает только в Ялте, в ноябрьский день. В тёплом тумане мы спускались по улице Найденова, и далеко внизу я увидел серую заснеженную степь. Прошли еще немного вниз, и в степи появилась длинная баржа.
– А что этот корабль делает в степи?
– В какой степи? – словно очнувшись, спросил Серафимыч. – Где?
– Вон там.
– Это же море.
– Море, а я подумал, что это степь. А почему там снег?
– Погоди, я ж слепой… это не снег, Анвар, это же барашки на волнах белые.
В Ялту мы приехали ночью, а утром я впервые в жизни увидел море.
Потом мы сидели на этой скамье в Гурзуфе. Вокруг не было ни души. Казалось, что мы сидели здесь вечно, как самые первые люди на земле. Море спокойно и тихо раздвигало даль. Солнце скрывалось за горы, и красные отсветы дрожали между морем и небом. Мы хорошо говорили о фантастичности вселенной и такой досадной краткости жизни. Потом пили тяжелое густое вино из пластиковых скорлупок. Холодные заснеженные вершины гор с редкими соснами светились красным, и теплое неподвижное море, и небо, сливающееся с ним, все тоже было прощально красным. Мы молча слушали радостный шепот прибоя, он говорил о возможном счастье, о красоте, о фантастичности и бесконечности жизни.
Красное неподвижное море. На фоне моря скамейка без спинки. На ней маленький, сгорбившийся мужчина, и большой ушастый мальчик.
Мужчина медленно оборачивается, вскрикивает и толкает мальчика, я вздрагиваю и падаю, выкатываюсь из-под перрона. Хотел встать, но сразу упал, не чуя ни рук, ни ног. На локтях выполз на свет. Издалека глянул на часы на руке, прошел только час! Я полежал на журналах, постепенно выпрямляя ноги и руки, набитые стеклом и электрическими шариками. Во рту мерзлый вкус древесного спирта. Я так сопьюсь с этой работой.
Потом случайно увидел огонек. Это в моих глазах огоньки. Нет. Огонек. Нет, это в глазах. Нет, не в глазах. Пошел туда. Казалось, что ноги вставлены не в ботинки, а в громоздкие, грохочущие валуны. Потом, рядом с огоньком увидел маленькое светящееся окно. Это были бомжи. Они сидели, как 12 месяцев из сказки. Услышал тихую музыку, так странно звучащую в лесу. Вышел на свет. Это были узбеки. Они сидели на деревянных ящичках из-под фруктов и смотрели индийский фильм. На пригорке стоял видеомагнитофон, а на нём телевизор. К нему, прямо из темноты неба свисали провода.
– …………………………………– сказал я, но губы не слушались.
Они не обратили на меня внимания, как будто приняли за своего.
– Ребята, можно возле костра погреюсь? – кое-как выговорил я. – Я на электричку опоздал.
Один парень пощелкал пультом и остановил фильм, потом вынул из темноты бутылку пива, отхлебнул.
– Да, давай, братуха, садись, короче.
Он был в круглой кожаной шапочке. Драповое пальто. Широкие плечи и прямая как доска спина.
– …………………………………– сказал он.
Все засмеялись, мелькали у огня лица.
– …………………………………– попросили его.
Значит таджики. Я не понимал их речи. Сел на сумку. Неудобно было подсаживаться ближе к костру, но все равно тепло. Лицо ломило. Пальцы стиснуло, и они заныли.
Парень вытянул руку и запустил кино. Я когда-то в детстве уже видел этот фильм, не помню названия. Приятная музыка. Разглядел большие коробки в темноте. Здесь, недалеко от станции, был целый картонный городок беженцев.
– ………………………………… – писклявым голосом сказал другой парень, и своим костылём осторожно поправил головешку в костре. – ………………… – помолчав, добавил он.
