Владимир Лидский - Избиение младенцев
На зиму Лялю с детьми приютила Кланя, а весной, по теплу всем посёлком начали строить для погорельцев дом. Ещё не были подняты стены, а в кланину избушку уже стали приносить для Ляли посуду, утварь, одежду. Поселковый люд, такие же ссыльные и бывшие зеки, как сама Ляля, несли и еду, – кто какую мог, а она даже не всегда успевала сказать им спасибо, потому что никто её не дожидался, приходили, оставляли во дворе то, что считали нужным, и уходили, не повидав хозяев. Дом был почти готов, когда Ляля получила реабилитацию. Документы к тому времени у неё уже были восстановлены, она собрала детей, взяла свои жалкие пожитки и, бросив всё, поехала в Москву. Путь был неблизкий, и она не скоро добралась. Всю дорогу она крепилась, внимательно следила за детьми, но в столице, на вокзальном перроне силы оставили её, и она начала неудержимо плакать…
Дверь в её маленькую комнатушку в фамильной квартире на Садово-Кудринской была взломана. Ляля робко вошла и увидела разбросанные по полу, покрытые толстым слоем пыли, вещи, бумаги, черепки. Она раздела детей, умыла их, дала каждому по печенью, умылась сама и принялась собирать мусор с пола. Листы бумаги, письма, конверты и открытки она складывала в отдельную кучку, всё остальное, не достойное дальнейшей жизни, готовила к уничтожению. Прибравшись, пошла выбрасывать мусор, на обратном пути заглянула в магазин, купила молока и манной крупы детям. Дома сварила им кашу, покормила и уложила спать. Ночью, включив тусклую настольную лампу, села перебирать бумаги. Старые открытки, письма, детские рисунки, пёстрые ленточки, отмеченные печатью ушедшей эпохи, коробочка из-под ландрина, наполненная гимназическими записками, всё, всё смертною тоскою сжимало сердце, вызывая воспоминания о давно канувших в бездну прошлого счастливых и беззаботных днях. Ляля развернула маленький альбомчик с эмалевым ампирным медальоном на кожаной обложке. На титуле красовались две строчки, выполненные каллиграфическим почерком:
...Ляля Ангелъ, Ляля цвѣтъ,
Ляля розовый букетъ.
Она пролистала альбом. Почти в самом конце его бежали от края до края листа аккуратные ровные строчки. Знакомый округлый почерк… Сердце почему-то сжалось… Мелкий бисер красивых буковок складывался в округлые слова:
...Мнѣ милъ обычай старины
Писать привѣтствiя въ альбомы.
Промчатся годы; стихъ знакомый
Дохнётъ присутствiемъ весны;
Сквозь холодъ жизненной истомы
Былое вспыхнетъ яркимъ сномъ,
Воскреснутъ мысли, чувства, рѣчи,
И дней давно минувшихъ встрѣчи
Опять помянутся добромъ.
Кто же это написал? Без подписи… Без числа…Слёзы навернулись на глаза Ляли. Боже! Как она могла забыть? Да ведь это Ники! Это Ники написал, когда пришёл из корпуса на последние вакации… «Былое вспыхнетъ яркимъ сномъ…» Она перевернула несколько страниц, заполненных рисунками, оставленными на память её друзьями и подругами. Дальше значились строчки, накарябанные неровным, клочковатым почерком лялиной однокашницы Тани Забавиной:
...Ангелъ летѣлъ надъ покровомъ,
Ляля проснулась отъ сна,
Ангелъ сказалъ ей три слова:
«Ляля, голубка моя».
10-е января 1913 года
А рядом – четыре строчки от другой подружки, Лены Подольской:
...Тебѣ желаю, дорогая,
Чтобъ ты счастливая была
И чтобъ рука Творца святая
На добрый путь тебя вела.
19-го января 1913 года
Ляля пролистала альбом до конца. На последней странице пестрел полувыцветшими фиолетовыми чернилами дорогой маменькин почерк:
...Моей дорогой дочуркѣ Ляле
Твои лазурѣвые глазки
Уста, щебечущія сказки,
Въ улыбкѣ рядъ блестящихъ зубокъ
И поцѣлуи дътскихъ губокъ…
Какъ свѣтлый, яркій солнца лучъ
Ты мнѣ сіяешь изъ-за тучъ!..
Моё дитя, расти счастливой
И въ жизни нашей суетливой
Весёлой, доброй будь и чуткой,
Сумѣй всё скрасить бодрой шуткой!..Твоя, любящая тебя мама 6 марта 1917 года
Дети посапывали рядышком на оставшейся с доисторических времён родительской кровати, в зазор между шторами заглядывала луна, возле окна в липкой дворовой тьме шептались призраки Революционного трибунала, время от времени робко поскрёбывая пальцами давно не мытое стекло…
Далеко заполночь Ляле попалась ветхая бумага, от которой исходил знакомый, но едва ощущаемый запах.
Она вчиталась: «Милостивая государыня моя Серафима Андреевна! Вотъ уже недѣлю не имѣлъ я счастья видѣть Васъ, и бѣдное моё сердцѣ утомилось стенать въ разлукѣ, ибо только свѣтлый образъ Вашъ, блистающiй вблизи меня, способенъ упокоить мою страждущую душу. Думалъ я отвлечься трудами праведными или разсужденiями философскими, но ничто нейдётъ на умъ, околдованный и заворожённый Вами. Душа моя, вѣдь я въ плѣну и думать не способенъ ни о чёмъ, кромѣ какъ о нашихъ тайныхъ встречахъ, къ коимъ стремлюсь я всей душой своею.
Третьяго дня плакалъ я надъ Вашею запискою, гдѣ Вы сообщали мнѣ о невозможности свиданiя; есть ли въ мiрѣ болѣе мучительное чувство, нежели то, какое испыталъ я отъ досады и разочарованiя! Я ждалъ этой встрѣчи и готовилъ самыя нежныя слова, коихъ значенiе только Вы, мой ангелъ, способны оцѣнить, ибо Вы – единственный понимающiй меня въ этой жизни человѣкъ, мой свѣтъ, мой смыслъ, моя путеводная звѣзда…
Прошу покорнѣйше простить меня, сударыня, за ту зависть, кою испытываю я къ Вашему супругу Алексѣю Лукичу, вѣрному другу и товарищу, наперснику юныхъ лѣтъ моихъ и думъ владѣтелю, ибо онъ имѣетъ счастiе каждодневно видѣть Васъ и осыпать дарами своей искреннѣй любви.
Мой ангелъ, хочу донесть до Васъ, что благословенiе Бога снизошло на насъ и наша съ Вами искренняя дружба и любовь, мнится мнѣ, прочнѣе и крѣпче любыхъ законныхъ узъ. Ибо что мы передъ Господомъ, какъ не грѣшники, покорные судьбѣ? Ваша съ Алексѣемъ Лукичомъ супружеская связь скрѣплена церковнымъ бракомъ, слѣдственно, – освящена религiей. Но наши узы, разумѣю я, болѣе священны, вѣдь мы стремимся другъ навстрѣчу другу, ища религiю другъ въ другѣ черезъ Господа. Насъ соединяютъ не установленiя морали и не условность догмъ, а искреннѣе чувство, обрѣтённое на небесахъ. Въ насъ и только въ насъ Вседержитель Всемогущiй! Тому свидѣтельство – наша любимая дочурка Ляля, коей День Ангела мы отмѣчаем завтра…»
Ляля в недоумении прочла последнюю фразу трижды, потом начала читать письмо повторно с самого начала: «… бѣдное моё сердцѣ утомилось стенать въ разлукѣ… душа моя, вѣдь я въ плѣну… третьяго дня плакалъ я надъ Вашею запискою… наша любимая дочурка Ляля, коей День Ангела мы отмѣчаемъ завтра…»
«Не въ силахъ я снести того блаженства, коимъ Вы, любезный другъ мой, дарите меня! За что, за что мнѣ это счастьѣ, за что мнѣ рай сѣй? Надобно понять и уразуметь, отчего звѣзды такъ сложились, что наша любовь длится уже столько лѣтъ и не утихаетъ. Такъ я скажу Вамъ, сударыня, что причиною тому духовный свѣтъ вкупѣ со страстiю тѣлесною. Что было бы одно безъ другого? Вы сами знаете, какъ я несдержанъ и горячъ бываю, оставаясь съ Вами наединѣ вдали отъ любопытныхъ и нескромныхъ глазъ. Какъ я люблю снимать съ Васъ крахмальные покровы и слышать жалобный Вашъ голосъ, пеняющiй мнѣ на медлительность мою! Какъ я люблю цѣловать и гладить Вашу кожу, атласной мягкостью своей сводящую меня съ ума, и вдыхать блаженно Ваше тѣло! Не сердитесь, кроткая голубка, за мою безмѣрную къ Вамъ страсть, тому причиною – Вы сами, Ваше совершенство…
Горю мечтою видѣть Васъ наканунѣ Дня Ангела дочурки нашей, то есть сегодня вечеромъ, хотя бы и на полчаса въ ресторацiи месье Ланвиля, а завтра – за праздничнымъ столомъ въ кругу нашихъ двухъ семей.
Засимъ посылаю безмѣрную мою благодарность Алексѣю Лукичу за приглашенiе и дружбу. Кланяйтесь ему, мой другъ, но помните, я заклинаю Васъ, что надобно держать въ секретѣ нашу съ Вами связь и не обнаружить себя случайнымъ словомъ или замѣчанiемъ въ бездумномъ разговорѣ. Иначе быть бѣдѣ и наше доброе товарищество вдругъ расторгнется, чего я никогда бы не желалъ.
Остаюсь преданнымъ слугою Вашимъ и молю Создателя о ниспосланiи Вамъ благоденствiя, здравiя и беспрерывной материнской радости.
Примите увѣренiя въ глубочайшемъ къ Вамъ почтенiи и неизмѣнномъ уваженiи всего Вашего добраго семейства.
До гроба Вашъ,
Автономъ фонъ Гельвигъ
5 марта 1908 года»
Ляля в ужасе обхватила голову руками, закрыла глаза и стала раскачиваться из стороны в сторону. «Боже мой, Боже мой! – прошептала она. – Так вот почему столпник сказал «ты будешь любить двух братьев»!..
До самого утра читала и перечитывала она старые бумаги, не желая верить прошлому и в то же время понимая, что не верить нельзя, что доказательства налицо и что от них никуда не денешься. Она не могла остановить слёзы, эта железная женщина, видевшая на своём веку всё, что только можно увидеть, знавшая цену подлости и благородству, смотревшая в бездну человеческой низости и наблюдавшая высоты человеческого духа, женщина, которая прошла тюрьму, лагерь, ссылку, та, которую оскорбляли, избивали и топтали ногами, вышибая из неё женскую суть и женское достоинство… она плакала, плакала и не могла остановиться, потому что ей было жаль себя и своей потраченной напрасно жизни, своей отданной в обмен на чьё-то мифическое счастье единственной, неповторимой судьбы…
