Андрей Столяров - Обратная перспектива
Простите за сумбурность этого моего письма. Наверное, тут в самом деле прорвались смутные девичьи грезы. Пылкие и бессодержательные мечтания – из деревни в столицу, лепет восторженной провинциалки. Я вовсе не собираюсь загружать вас своими возрастными томлениями. Просто у нас жара, все выжжено, все придавлено, все умирает, все обратилось в сухость и пыль. Небо как жестяное. Кажется, что так будет всегда. И сегодня, возвращаясь домой, я вдруг ни с того ни с сего свернула, помните, к тому самому колокольчику, взялась за веревку и тихонечко позвонила. Давно что-то никто в него не звонил. Знаете, какое я загадала желание? Чтобы то, что было, то, что неумолимо прошло, было все-таки – не напрасно…
Мне трудно сказать что-нибудь внятное о следующих двух месяцах. И не только лишь потому, что никаких принципиальных событий в этот период не произошло: жизнь текла ровно и не стукала меня ни с какой стороны, но еще и по той вполне объяснимой причине, что я сам тогда пребывал в состоянии концептуальной неопределенности. Что-то, разумеется, вызревало в недрах мыслительной темноты, что-то напитывалось ментальными гуморами и образовывало зерно, что-то, несомненно, проклевывалось сквозь пленчатую шелуху, однако так глубоко, так пока слабо и неуверенно, что ощущалось лишь в виде зыбких теней, плавающих в подсознании. Призрачные паутинки догадок было не уловить.
Ныне я понимаю, что это была просто интеллектуальная робость. Ну, все равно как в эпоху «стационарной Вселенной» взять и публично признать относительность пространства и времени. Могут же просто-напросто осмеять. А у меня ситуация была еще хуже. Во-первых, я не физик, не математик, проще говоря – не Эйнштейн, и потому не могу свести прорисовывающийся ортогональный концепт к простой и, главное, экспериментально проверяемой формуле. Невозможность однозначной верификации – проклятие (но также – достоинство) всех гуманитарных наук. А во-вторых, сам концепт, всплывающий из когнитивных глубин, был для меня настолько эмоционально отталкивающим, вызывал такую отчетливую психологическую неприязнь, что я просто боялся его принять даже в качестве черновой гипотезы. Наверное, так обозначала себя власть инстинктов, сохранившаяся еще с первобытных времен, боязнь метафизической темноты – тех страхолюдных чудовищ, которые скрываются в ней.
В общем, я барахтался в вязкой тине сомнений, плохо спал, почти ничего не ел, иногда, как больной, вдруг пошатывался на ровном месте, что-то опрокидывал, ронял, разбивал и, боясь жутковатых лакун, сквозящих черт знает чем, заваливал и себя, и Ирэну тысячей дел, чтобы нам обоим было не продохнуть.
Бóльшую часть этого времени я – в основном по реперам, по этапам, как мог – прорабатывал обширный концепт Старковского. И, нисколько не лукавя, скажу, что чем больше я соотносил с ним имеющуюся фактуру, чем ярче, как переводная картинка, проступал в моем сознании этот событийный ландшафт, тем меньше оставалось в нем мистической, провиденциальной начинки. Октябрьская революция действительно была необыкновенным феноменом. Она как бы трансцендентным огнем прожгла миру путь из настоящего в будущее. Это было короткое замыкание, электронный пробой на рубеже двух великих эпох. И евреи действительно сыграли в ней колоссальную роль. Любой, кто занимается Октябрем, не может обойти стороной эту тему. Правда, разные авторы относятся к ней по-разному. Одни воспринимают это просто как факт и не делают из данного факта никаких мировоззренческих выводов. Другие этот взрывоопасный факт игнорируют – для них еврейской специфики Октября просто нет. Третьи рассматривают это как осуществление давней сионистской мечты и прямо пишут о тогдашнем «завоевании России евреями». Есть, кстати, и более осторожная разновидность исследователей – о «сионистской экспансии» в революцию они предпочитают не упоминать, но в скобках после псевдонимов вождей Октября обязательно приводят их подлинные имена: Зиновьев (Гирш Аронович Радомысльский), Каменев (Розенфельд), Свердлов (Янкель Мираимович), Ярославский (Минеìй Израилевич Губельман), а также вроде бы и нейтрально, но очень тщательно подсчитывают количество евреев в большевистском политбюро, в ЦК, в руководящем составе армии, наркоматов и ГПУ. Повторяю: все это действительно так. «Еврейский окрас» Октябрьской революции сомнению не подлежит. И философия классического иудаизма, предполагающая избранничество евреев, их власть над другими народами, бесспорно, сыграла здесь очень большую роль. Однако при чем тут собственно Иегова? Где непосредственное вмешательство бога в этот титанический катаклизм? К тому же аналогичный процесс происходил и в чисто русской среде: тоже истощение выработанной имперской традиции, плавление идентичностей, освобождение громадных внутренних сил. Фантастическая энергетика Октября, которую я вовсе не думаю отрицать, как раз и была, на мой взгляд, обусловлена резонансом двух этих пассионарных волн, еврейской и русской, их скрещиванием, гетерозисом их метафизических компонент. Это и породило огненный «социальный пробой». А то, что евреи в значительной мере возглавили данный процесс, объясняется их более высоким, чем в среднем у русских, образовательным цензом. Кем было заполнять структуру нового государственного аппарата, если чиновничество и дворянство были отторгнуты большевиками как классовые враги? Кто должен был персонифицировать власть, если навыков управления не было ни у русских рабочих, ни у русских крестьян? Евреи в самом деле тогда завоевали Россию, но цена этой эфемерной победы была катастрофически велика. Антисемитизм, который до этого тлел лишь в крайних юго-западных областях, в тех украинских землях, которые после раздела Польши стали российскими, теперь прочно укоренился в русском сознании. И удивляться здесь нечему. Кого видел крестьянин во главе продотряда, который отбирал у него хлеб? Комиссара-еврея. С кем сталкивались граждане новой России, придя в любое советское учреждение? С евреем, занимающим начальственный кабинет. Кто допрашивал и расстреливал арестованных сначала в ЧК, а потом в ГПУ и НКВД? Если даже то был эстонец, венгр или латыш, то для русского человека он все равно представал как еврей. Сталин, несомненно, использовал данный фактор в борьбе против Троцкого, апеллируя, разумеется скрытно, к антисемитской стихии партийных съездов. Впрочем, русские точно так же и за Октябрьскую революцию, и за последующий сталинизм до сих пор расплачиваются русофобией, вспыхнувшей в бывших советских республиках сразу же после распада СССР.
В этом важном моменте я со Старковским согласиться не мог. Я бы даже добавил, если иметь в виду взаимный этнический резонанс, что и пассионарный порыв обоих народов начал выдыхаться одновременно. Вероятно, это произошло где-то в семидесятых годах. В Советском Союзе тогда уже утвердился застой, отягощенный к тому же безнадежной афганской войной, а Израиль, тоже в семидесятых – четкая хронологическая параллель – чуть было не проиграл арабам «Войну судного дня». Тогда на юге страны египетские войска форсировали Суэцкий канал, а сирийские части с севера атаковали Голаны, едва не вырвавшись на оперативный простор. Израиль устоял просто чудом. Катастрофу предотвратил лишь отчаянный, как в безумной горячке, удар танковой армии на Дамаск. Однако время библейских чудес истекло. Блистательные победы Давида над Голиафом остались в мире легенд. Следующие крупные операции «Литой свинец» и «Вторая война в Ливане» фактически провалились: и отряды Хезболлы не удалось по-настоящему разгромить, и израильский капрал, удерживаемый в плену в секторе Газа, не был освобожден, через несколько лет его пришлось обменять более чем на тысячу палестинцев из израильских тюрем.
Переписка же, которую мы в это время интенсивно вели, приобретала чем дальше, тем больше отчетливо тревожный оттенок. Мало того, что Старковский потребовал ее шифровать, даже прислал мне какой-то особый ключ, который якобы невозможно было взломать, – от этой глупости я категорически отказался, – но мне в целом не нравилось направление его мыслей. На мой взгляд, он в своих изысканиях чересчур смещался к спекулятивным мистическим практикам, вырывая их из контекста и оттесняя все остальное на периферию. Так, в частности, он мне писал, что главным активирующим моментом в установлении коммуникации «бог – человек» (или «человек – дьявол», что в его представлении было одно и то же), несомненно, является жертва. Конкретная методология, вероятно, не имеет значения, важен именно этот символический акт, пробуждающий скрытый потенциал вселенского нечто. Не случайно он зародился еще в древние времена – читайте исследование Леви-Брюля о магическом сознании первобытных людей. Причем масштаб жертвы должен соответствовать масштабам цели. «Я не берусь судить о «физическом обосновании» данного действа, писал мне Старковский, то есть я даже не обсуждаю вопрос, почему жертва привлекает внимание божества, я просто исхожу из того, что это именно так. Трансформация Ленина-человека в Ленина-демиурга, вероятно, была обусловлена жертвами Первой мировой войны. Трансформация Троцкого – жертвами революции и гражданской войны. Трансформация Сталина – колоссальными жертвами коллективизации и террором тридцатых годов. А вот Нечаев Сергей Геннадиевич принес в жертву лишь одного человека (помните: «Народная расправа», студент Иванов, хотел «кровью связать»?), ну и кончил жизнь на цепи, в равелине Петропавловской крепости. Правда, кое-какие личные качества все-таки приобрел: бешеную энергию, например – мог по много суток не спать, гипнотическое воздействие на окружающих – тюремные надзиратели чуть ли не организовывали ему побег»… Однако, как полагал Старковский, для провешивания реальной коммуникации помимо «общих жертв», которые, несомненно, важны, необходимы еще и «жертвы личные» – то, что сам человек принес и добровольно возложил на алтарь. Титанические гекатомбы типа репрессий и войн, вероятно, способны активизировать лишь такое же «общее» внимание Иеговы, а жертва личная, сугубо конкретная, локализует индивидуальный «адрес в сети». У Троцкого, как вы, вероятно, помните, погибли все ближайшие родственники: были расстреляны, отравлены, бесследно исчезли (вместе со своими детьми). У Сталина погиб сын, Яков Джугашвили (которого, впрочем, он не любил), первая жена умерла, вторая жена, Надежда Аллилуева, покончила жизнь самоубийством (есть, правда, версия, что он сам ее застрелил), также Сталин уничтожил всех своих прежних друзей. Ленин принес в жертву Инессу Арманд: отправил ее на Кавказ, откуда она уже не вернулась. И, между прочим, обратите внимание: детей не имел. Жертва, конечно эвентуальная, тем не менее ее необходимо учесть. А теперь вспомним Гитлера – сначала погибла Гели Раубаль, его племянница и любовница, считается, что выбросилась из окна, однако тоже есть версия: убил ее сам; затем он расстрелял Рэма и Штрассера, ближайших своих соратников и друзей, и наконец – Ева Браун, которой он лично дал яд, хотя эта последняя жертва в мае сорок пятого года уже не имела смысла… Весьма содержательный выстраивается ряд. Христианство, видимо, не случайно возвело личное страдание в принцип: если хочешь обратить на себя внимание бога, пожертвуй тем, что тебе наиболее дорого, иначе – никак. Это нечто вроде подъема по «лестнице сефирот»: чтобы обрести демиургические способности, надо при каждом шаге отказываться от каких-то чисто человеческих черт. И еще обратите внимание на такой интересный факт: мать Ленина – урожденная Бланк, по одной из версий в нем наличествует еврейская кровь, насчет вашего Льва Давидовича я вообще молчу, а фамилия Джугашвили на русский язык переводится так: «джуга» – «еврей», «швили» – «сын», иными словами – «сын еврея». О Гитлере у меня пока данных нет, но то, что у него не арийская внешность, видно невооруженным взглядом. Достаточно на фотографии посмотреть. И мелкая, но многозначительная деталь: Петр Первый по матери был из рода Нарышкиных, а Нарышко, выходец из татарского Крыма, был в свою очередь караим. Еще Карамзин об этом упоминал. Жаль, что я не биолог, нужна квалифицированная консультация, но ведь может так быть, что здесь обнаруживает себя некая генетическая предрасположенность. Опять же личная жертва Петра – пытал и казнил собственного сына…
