Сергей Шаргунов - 1993
– Помогаль? – Негр одним рывком поставил себя на ноги.
– Ладно, Витек, кончай базланить, идем отсюда… – сказал Клещ нервной скороговоркой, удаляясь мимо Виктора к выходу. – Слышь, африкан, и ты дуй давай! Щас милицию позовем!
Виктор, остановив танец, ждал, поглаживая карман с перочинным ножом.
– Помогаль? – Крадучись, негр шел к нему и нес свою замершую улыбку, как открытое лезвие.
Он подошел вплотную, статный, немигающий. Булькнул горлом и выдавил сквозь улыбку:
– Предаваль!
– Чего? – не понял Виктор.
– Предаваль! – Негр перестал улыбаться.
– Кто тебя предал? Я? Ты откуда такой нарисовался? – Виктор, как бы соболезнуя, покачал головой.
– Мозамбик, – сказал негр с нажимом и неприязненно потер свое горло, точно отслаивая невидимую грязь. Жадным зевком он хватанул воздух. – Мозамбик! Самора Мойзес Машел! Слышал, нет? Он вождь был. Он много нам дал. Землю дал. Черные за черных воевали! Америка против. Вы нам помогали. Строили нам, танки давали. Вы за нас воевали. Ваши ехали, их стреляли, сожгли. Дима Чижов воевал. Я его знал. Хороший был, молодец. Деревня Шибушо. Там его убили. Мы вам верили. Верили, – повторил и облизал тугие темные губы, словно не веря, что они только что улыбались. – Я в Москве учился. Русских любил. Я любил! Все любили! Самора Машел любил! Убили его. Самолет упал. В гору попал. Машел живой был. Ему укол. Ядом его убили. Это ваш был самолет, советский был. Горбачев ваш такой! Стройки нет, танков нет, русских нет. Он большой человек был, Самора Машел. Ушца в Москве, знаешь?
– Ушца есть, а ты всё равно повесился, – иронично сказал Клещ из-за Викторовой спины.
– Самору убили, – негр продолжал, точно не услышав. – Его жену друг взял. Мандела! Он и она вместе, да. Граса Машел! А у нас война. Я бежал. В Москву бежал. Деньги домой посылал. Я жил, Москва, квартира, двенадцать нас. Комната одна! Мозамбик, Камерун, Гана. Хотел семья везти! Жена не знаю где. Сын был… Бомба убила… А ваши где? Где ваши? Еды нет. Голод.
– Ты чем в Москве занимался? – спросил Виктор и сразу спросил еще: – Как тебя зовут-то?
– Я врач. Врач учился. Врач был, пока война. Врач не берут Москва. Я грузил. Вагон грузил. На вокзале грузил. Дариу!
– А?
– Дариу!
– Виктор, – протянул руку. Негр, секунду помедлив, дал свою, липкую, как пластилин.
– Меня голым звал. Клуб звал. Там голые. Голые танцуют. Много нас, черных, там. Плохо это… Голым… Я не хочу.
Клещ с ехидцей посоветовал:
– Ты лучше нам спасибо скажи, что тебя из петли вытащили.
Виктор воздел обе руки, призывая к вниманию, и внушительно, как миссионер туземцу, сказал:
– Пока живой – живи! Ты не сдавайся, Дариу! Сейчас в Москве история решается! Спасем Россию – спасем весь мир! Союз вернем, всех защитим! Иди к Белому дому, брат! Там врачи нужны! Если победим, – он мечтательно прищелкнул пальцами, – будет всё хорошо в твоей… Замбии…
– Мозамбик, – негр широко оскалился, чуть скрипнув крупными зубами, которые были чем-то похожи на название его страны.
– Мозамбик! – Виктор бодро вскинул кулак.
Потом, вздыхая и чертыхаясь, они потащили негра на выход.
Телевизор в аварийке показывал новости: визит патриарха Алексия в Америку, кровопролитные бои за город Сухуми, Мстислав Ростропович и Галина Вишневская прилетели в Россию, учреждена комиссия по правам человека, открылся новый московский ночной клуб “Манхэттен-экспресс”, мэр Петербурга Анатолий Собчак уволил вице-мэра Вячеслава Щербакова, поддержавшего распущенный Верховный Совет, ведущая произнесла слово “распущенный” отдельным словом, со смакующей полуулыбкой; про Белый дом ничего.
Виктор вышел из аварийки и, рванув на Тверскую, добежал до магазина, купил рулет “Dan Cake”, бегом вернулся.
– Лид! – окликнул, запыхавшись.
Дежурная дернулась, наставила маленькие глаза. Сминая, протянул золотистую упаковку:
– Лид!
– В честь чего это?
– К чаю. Только ты… прикрой… Дело у меня горит… Можно… отлучусь? Ненадолго. Туда-сюда…
– Ничего не знаю, – она взяла рулет без сомнений, протиснула в ящик стола с бумагами, задвинула. – Договаривайся с ними! – показала в сторону большой комнаты. – Баба у тебя, что ли, завелась?
– Какая баба? – удивился Виктор.
– Анка-пулеметчица, – прыснул Клещ с порога комнаты, откуда уже звякали стаканы.
Виктор с разбегу впихнул его обратно, там сидели пять человек, повел по ним щупающим взглядом и выдохнул, глядя на облупившийся холодильник:
– Мужики, я свое отработаю, я вас прошу…
– Налить? – Сварщик Мальцев, который от спиртного делался надменным, как лев, даже неопрятные волосы превращались в царственную гриву, лениво приподнял веки.
– Больной, толкается еще, – Клещ обиженно потирал животик.
– Я отъеду ненадолго, можно?
– Куда? – шпанявым голосом позвал слесарь Зякин.
– Туда!
– Туда, туда, – обличительно подхватил Клещ. – Туда, фигней страдать, пока мы здесь корячимся…
– На митинг? – смекнул Кувалда.
– Я мигом! – Виктор развернулся, выбежал на улицу и побежал к метро, как бегут в атаку.
Он ехал, присматриваясь к пассажирам – кто из них с ним заодно: вросшая в сиденье старушка, веселая семья с умудренным карапузом, молодящийся мужчина в красной бейсболке козырьком назад. Ему хотелось обнаружиться заранее, начать разговор еще до площади. Ему казалось, они сейчас познакомятся, поезд притормозит, глаз мигнет, с губ сам собой сорвется пароль и вагон, где люди привычно и пошло разделены, окажется наполнен единомышленниками.
Поезд выкатил из туннеля, Виктор последний раз огляделся. У дверей, не держась за поручень, но широко расставив ноги и благодаря этому сохраняя равновесие, стоял бедно одетый человек. Виктор заметил его дрожь: поезд притормаживал, а в человеке, наоборот, как будто разгонялось возбуждение. От него исходил прогорклый и мрачный запах костра. Он шлепнул ладонью по стеклу и выплеснул хрипловатый крик:
– Товарищи! Не забудьте выйти! Все к Дому Советов! Все на защиту власти советов и людей труда!
Виктор периферийным зрением увидел, как вокруг отстраняются брезгливо и опасливо, и сказал, насколько мог громко:
– Правильно! – но его заглушил наглый автоматический голос, вдруг напомнивший голос Лены: “Станция «Краснопресненская»”, двери открылись.
Ближе к эскалатору у гранитной красномясой стены с просветами сала было особенно людно.
– Они там голодают! Голодают, понял меня? Они там за Россию сидят! – доносилось стыдящее бабье.
Протиснувшись, он обнаружил поединок двух крупных фигур: пышная черноволосая женщина и толстый покрасневший мент тянули в разные стороны какой-то предмет, завернутый в узорчатый украинский рушник. Он понял, что это кастрюля.
Вокруг раздавалось:
– Скотина, ряху отъел!
– Борща ему жалко!
– Жрет, жрет, а всё мало!
– Отдай мое! Не ты варил! – черноволосая потянула на себя резче.
Несколько рук взялись за нее, как в сказке “Репка”, кто-то стал теснить мента, тихо дергая за серые рукава.
– А ну разойдись, твою мать! – Еще один тяжелый мент громогласно врезался в толпу, сопровождаемый парочкой юных ментиков.
Баба затравленно глянула назад, грудью навалилась на кастрюлю и манерно пропела:
– Не доставайся же ты никому!
Ее поддержали выжидающие смешки.
Баба с диким кликом рванула узел, схватила крышку, лихо отставив ее, как щит, кастрюля наклонилась, извергая содержимое, люди отшатнулись – и в следующий миг Виктор увидел рубаху мента, намокшую красным и испускающую пар. Мент истово заматерился, рубанул ладонью – баба, по-ведьмовски хохоча, увернулась, кастрюля упала на пол, зазвенев, и все отпрянули, не мешая борщу вольно и ярко растекаться по гранитному полу.
Раздались редкие аплодисменты. Женщина победно всплеснула волосами и, окруженная сочувствующими, стремительно прошла на эскалатор. Виктор, невольно очутившись в ее свите, поднялся в город.
Дождило. На подступах к Белому дому торчали оранжевые поливальные машины и военные грузовики с брезентовыми тентами, стояло оцепление в плащ-накидках, в тусклых зеленых и молочно-белых касках, некоторые были в таких же белых и даже в красных мотоциклетных шлемах; попадались милиционеры в фуражках и шинелях, странно разбухшие и скособоченные от поддевок. Возле оцепления толклись люди, где-то равномерно размазанные и разговаривавшие с солдатами и милицией, а где-то скопившиеся в толпу и кричавшие лозунги.
Белый дом был блокирован со всех сторон.
Виктор бродил, намокая и прислушиваясь к разговорам:
– Вы чья дивизия? Дзержинского? А кому служите? Где ваши чистые руки?
– Хватит, Дзержинский сам палачом был. Чека – на идише “скотобойня”. Теперь у сионистов Бейтар, главный там по фамилии Боксер! Эти штурмовать будут – никого не пощадят!
– Я воевал, видишь медали? Ты по какому праву меня не пускаешь?
