Наталья Горская - Мальчики-мальчишки
– Вот так надо книгу держать при чтении, вообще-то, – Вожатый выдернул у нас учебник, перевернул его и снова сунул нам. – Ба! Да я вижу, что вы из моей дерёвни.
– М-ма-м-ма, – еле слышно шепчет Инка, и у неё начинают заметно трястись руки, а у меня застучали зубы.
– Что, очень страшно? – почти с сочувствием спрашивает он.
Мы только честно киваем: очень!
– Зачем же вообще жить, если так страшно? – вздыхает он и откидывается на сиденье.
– А интересно! – хамлю я, непонятно зачем, и даже не узнаю свой голос, и вообще я ли это говорю.
– Тебе интересно жить? А что же в твоей ничтожной жизни может быть такого интересного? – искренне недоумевает Вожатый и кхекает носом.
Мы с Бородиной резко вздрогнули.
– Да ничего я вам не сделаю! Нужны вы мне очень, пигалицы, блин, – с усталой раздражённостью говорит он и отворачивается от нас к своим архаровцам, которые расположились в купе напротив.
Мы немножко воспряли, подумав, что на кой чёрт ему, в самом деле, с нами возиться. Но в голове под стук колёс вертится одна мысль: поскорей бы он ушёл, поскорей бы он ушёл. Я радуюсь, что записала стихи на бумажку, а то сейчас я бы их уже и не вспомнила. А где же бумажка? Вот так и придётся теперь с ним ехать до самой нашей станции. С ума сойти! Я вспоминаю, что где-то кто-то проводил эксперимент, сажая волка и ягнёнка в соседние клетки, и ягнёнок через некоторое время умирал от страха. Вот такой неуправляемый и необъяснимый животный страх, который не можешь подавить в себе или хоть как-то контролировать, сейчас мешает мне смотреть в окно на закат солнца и на синий снег. Такой страх мешает жить, потому что в его условиях можно думать только о преждевременной смерти.
Я заставляю себя не бояться. Чего, в самом деле, такого страшного? Сидит рядом человек. Человек как человек, а то, что у него руки по локоть в крови, так откуда тут знать, кому во что довелось свои руки обмакнуть. Ведь рождаются все люди с чистыми руками и честными сердцами, да только куда-то это всё потом уходит. Я с невольным любопытством, которое пересиливает во мне страх, кошусь на его руки. Руки как руки. Чистые, даже, можно сказать, что холёные, с длинными и сильными пальцами безо всяких золотых «гаек» на полфаланги, как модно у братвы – говорят, не любит он всех этих ювелирных прибамбасов: мешают в работе. Руки человека, который уже давно не занимается неперспективными нынче формами тяжёлого физического труда, хотя когда-то и занимался, но сибаритом так и не стал. Руки у него вообще, должно быть, очень ловкие и цепкие: вряд ли чего-нибудь обронят или не удержат. Такая лапа если во что вцепится, то оторвёт даже больше, чем планировала изначально. Страшно, и в то же время ужасно любопытно понять, почему этот человек избрал для себя именно такой путь. Или это сам путь выбрал его себе в качестве путника?
– Дети, а я ведь вас вспомнил, – вдруг опять обращается к нам Вожатый, отчего Инка выронила справочник по физике, а он его поднимает и начинает листать: – «Гамма-излучение не является самостоятельным типом радиоактивности». Учитесь, значит, студентки. Ну-ну… Я вспомнил, где я вас видел.
– Г-г-где? – прошептали мы.
– Да не стучите вы зубами: эмаль сойдёт. Не съем я вас: на вас и мяса-то нет.
Мы с Инной переглянулись, не зная, радоваться ли нам, что нас не съедят, или переживать из-за такого грубого обесценивания нашей худосочной внешности в столь юном возрасте, когда любое замечание подобного рода воспринимается весьма болезненно, а Вожатый продолжает:
– В школе я вас видел. Я тогда в школу приходил, после армии, а вы учились в классе во втором или третьем, – он возвращает нам учебник. – Вы ещё меня всё просили о каком-нибудь подвиге рассказать, глупые цыплята… А почему так поздно едем, а?
– А м-м-мы с-с-с ве-ве-чернего…
– Ах, вы ещё и рабо-о-отаете? На-адо же, прямо, пчёлки! Пробиваетесь в жизнь своими усилиями, значит, и безо всякой протекции? Далеко пойдёте, да не дойдёте, если и дальше будете так на обедах и шмотках экономить, сэлф-мэйд леди. А ты что изучаешь? – и Вожатый протягивает свою руку к моей «Криминологии», где лежат стихи.
Я хочу спрятать учебник, потому что он сейчас его возьмёт, откроет, а там – стихи! А затем я с ещё большим ужасом начинаю думать, что будет, если матёрый бандит увидит название учебника. Лучше бы я «Информатику» читала! Но он уже крепко вцепился в книгу и преспокойно так тянет её на себя, как человек, который совершенно не привык к сопротивлению окружающих его действиям; настолько не привык, что даже и мысли такой не допускает. Я начинаю тянуть на себя.
– Дай мне посмотреть! – смотрит он удивлённо на учебник, который я не выпускаю из рук.
– Н-н-не-е-ет, – говорю я, не веря своим словам.
– Пожалуйста, – растерянно просит Вожатый.
– Ты что, дура что ли? – шепчет мне Бородина одними углами губ. – Отдай ты ему книгу-то!
– Ну, Константин Николаевич, ну чего вы к нам пристали-то, в самом деле?! – говорю я и с ужасом смотрю на Вожатого.
У того расширяются обычно сощуренные глаза:
– А скучно мне, вот я и ищу кого-нибудь для забавы. А тут как раз два таких ощипанных курчонка, – он в насмешку щёлкает зубами и резко вырывает-таки учебник у меня из рук. – Да чего у тебя там спрятано-то? Бомба, что ли?
Я отворачиваюсь носом к окну и смотрю на солнце: оно уже коснулось горизонта, проложив по снегу огненную полосу, какую можно увидеть на картинах заката над морем. Сейчас, думаю, начнёт комментировать мои вирши, чёрт бы его побрал! А ты-то тоже хороша, нашла место для занятий стихоплётством, да к тому же при чтении о причинах преступности!.. Как хорошо было бы, если бы всё это мне снилось!
– Ба-атюшки-светы, какая интересная книженция! – забубнил Вожатый. – «Социальная среда и формирование личности преступника», «Де-тер-ми-нан-ты преступного поведения». Надо же! Какие тут могут быть детерминанты? Живи только для себя и плюй на остальных – вот и вся суть. Сейчас все так и живут: и цари, и плебеи… «– организованная преступность настолько консолидировалась и так расширила сферы своего влияния, что Съезд народных депутатов эСэСэСэР в постановлении „Об усилении борьбы с организованной преступностью“ признал борьбу с ней важнейшей государственной задачей», тра-ля-ля, тра-ля-ля… Ой, как страшно! СеСеСеРа-то давно уж нет, а депутаты всё заседают. Ребёнок, дай мне эту книгу почитать. А?
– Мне завтра надо её в библиотеку сдавать.
– Ну и не надо! А это что такое? – он увидел листок со стихами и уткнулся в него.
– Отдайте.
– Да на, поэтесса! – Вожатый возвращает мне учебник и, немного помолчав, говорит: Жалко мне вас, дети. Ничего-то вам не светит в этой стране.
– Почему это? – обиженно спрашиваю я.
– А потому что наша Родина-мать к своим родным детям относится хуже, чем мачеха, а ласкает только тех, кто об неё больше всего ноги вытирает. Мазохистка она, понимаешь? И сколько бы её не лечили от этого, сколько бы уму-разуму её другие народы не учили – ни-иче-егошеньки не помогает. Да и в других странах вы тоже никому не нужны: на вас там смотрят как на экзотику, как на китайского болванчика в европейском будуаре, – презрительно отвечает он и насмешливо вздыхает: – Поэтому всюду-то вы чужие.
– А вы? – спрашиваю я с вызовом и тут же пугаюсь своей наглости.
– Что-о, испуга-алась? Ха-ха-ха, до чего же ты на зайца похожа, когда его за уши схватишь: до ужаса боишься, но продолжаешь верещать и лапками сучить! – смеётся Вожатый, заметив страх на моём лице, и тут же серьёзно отвечает на мой вопрос: А я сам по себе: у меня своё царство.
– Я с вами не согласна, что Родина может к своим детям плохо относиться, – наглею я ещё больше.
– А мне всё равно, – равнодушно говорит он и начинает грызть свои совершенно чистые и ухоженные ногти, – согласна ты со мной или нет, малявка.
Инна наступила мне на ногу под сиденьем – заткнись, мол, пока не поздно, – но меня уже понесло куда-то: уж коли помирать, так с музыкой.
– Вы перепутали понятия Родины и государства. Родина – она вечная, а государства возникают и распадаются. Государственная система может предать своих граждан, если ей это выгодно, но Родина – никогда.
– Ишь ты, – усмехается Вожатый. – Ну-ка, ещё чего-нибудь расскажи, отважный заяц.
– Просто у нас у всех государственная машина вытеснила понятие Родины. А патриотизмом, то есть любовью к Родине, принято считать выполнение капризов сумасбродной власти. Но сейчас многие люди устали потакать своенравным причудам временных правителей, которые сегодня говорят одно, а завтра совсем другое, поэтому нынче каждый сам по себе. Вот как всё на самом деле просто.
– Что просто? – заинтересовался разговором Вожатый. – Я не пойму, чем Родина отличается от государства, и почему она не может предать?
– Да вот же она! – показываю я на снежные поля за окном. – Вот этот лес, поле, дорога и дома – как они могут кого-то предать? Если, например, наша власть решит сделать из России пятьдесят первый штат для США или наоборот захочет присоединить к России все отсталые страны Африки, чтобы спасти братьев-зулусов от голода или угнетения империалистами или ещё кем, то мы же не станем говорить, что наша Родина – это США, или Африка, или как там это новое государство ещё будет называться, потому что нашей Родиной всё равно останется Россия.
