Роман Сенчин - Наш последний эшелон
– Вроде…
– А ты нашел тут кого? Хотя кого ты…
– Ну, так, – перебил я, потянулся за сигаретой, – приходит одна поэтесса, но скоро уже перестанет…
– Почему?
– Скучно со мной… Да, ты прав… Только как измениться? Сил нет никаких… – Я закурил. – И чувствую, что надо… А как?
– Я тебе предлагал. – Андрей летом мне предлагал остаться в Питере, поселиться у него в запасной однокомнатке и работать. – Подняться сейчас не фиг делать, особенно если тебе помогают… Слушай, потом покуришь, когда уйду. Дышать нечем.
Я раздавил почти целую сигарету в пепельнице. Андрей рассматривал пачку.
– Моршанская «Прима»… Тогда бы хоть «Беломор» курил, это стильностью идиотской оправдать можно, а «Прима»… – Отбросил ее на край стола. – А вот, помнишь, тебя в школе гасили? И правильно делали. Еще сильнее надо было, чтоб понял. В Греции, кажется, там всех уродов, придурков еще младенцами уничтожали, чтоб не мучились и других не мучили. Надо было это оставить.
– Угу, угу, надо было. Не можешь бороться – сдыхай.
– Ладно, – Андрей поднялся, – черт с тобой. Если что, пиши или приезжай, помогу, само собой, но советую бросить херней страдать. Пьешь, наверно, балбес?
– Так, редко… Денег нет.
Тоже встав, я заметил, что Андрей, вообще-то будучи ниже меня сантиметров на пять, выглядит выше. И глаза его смотрят на меня как бы сверху.
– Совсем нет? – Это он про деньги.
– Скоро стипендия, – уныло ответил я, и ответил так уныло, что Андрей поскорей достал из кармана бумажник.
– Вот сотня. Шоколадку купи поэтессе. Но если пить будешь, узнаю и… Специально приеду. Понял? – И заговорщически, с прищуром, по-мужски спросил: – Хорошенькая?
– Поэтесса? Да, семнадцать лет, – ответил я и, пряча деньги в ящик стола, поблагодарил: – Выручил, Андрей, спасибо!
Вышли в коридор, на лифте спускались на первый этаж.
– Тут такое дело: решил у вас базу открыть, – делился Андрей своими планами. – Рынок знаешь «Петровско-Разумовский»? Обговорить вот надо с людьми…
Через минуту мы расстанемся, и неизвестно, на какое время. И между нами вновь проскакивают искорки старой угасшей дружбы.
– Помнишь, Ромка, нашу комнату на Васильевском? Нда, было времечко… Девчонок как через окно водили, чтоб хозяйка не запалила, – с грустинкой вспомнил Андрей. – А потом все-таки выгнала, стерва… На Варшавском вокзале помнишь как ночевали?
– Да-а, – вздохнул я, – теперь у тебя трехкомнатная, запасные…
– Расту. – К нему вернулась солидность, глаза, немного подержавшись на одном уровне с моими, теперь снова были выше. – Расту потихоньку. – Он хлопнул меня по плечу, встряхнул. – Давай, делом давай занимайся. Пишешь – пиши. Что-нибудь вроде «Тихого Дона» напишешь – напечатаю без разговоров!
– А ты что, «Тихий Дон» читал?
– Ну да… Осилил как-то тут. Вот настоящая книга, про жизнь, про людей. Люди разные, жизнь у них разная, обстоятельства. Нельзя на все с одной точки смотреть. А ты все одно и то же, с позиции чмыря какого-то… Пиши объективно!
Он забрал у охранника паспорт, вышел на улицу.
Да, мы слишком далеки по жизни теперь. В семнадцать лет было куда проще: бухали, пробирались на концерты без билетов, снимали девчонок, шлялись по улицам. Теперь же пришла взрослая жизнь, нужно ее устраивать. И я, такой вот придурок, не хочу выбираться из убожества и нищеты, я даже рад своему ничтожеству. В мой первый приезд в Питер этим летом, после почти пяти лет прозябания в Сибири, я нашел Андрея, и он на радостях повел меня в ночной клуб. Чтобы я чувствовал себя свободно, дал на расходы пятьдесят долларов. Пока он играл на бильярде, попивая минералочку, танцевал, я так напробовался различных коктейлей, пуншев, ликеров, коньяков, что наблевал прямо на стойку и свалился с неудобной высокой табуретки. И я был очень доволен…
Черт, зря я положил деньги в стол, а не взял с собой. Сбегал бы сейчас к ларьку, купил бы бутылку. Потерплю до завтра, завтра с утра, вместо института…
В маленьком спортзале играют в настольный теннис, качают на тренажерах мускулы будущие литераторы. Они возбуждены, спорят о счете, стараются по-хитрому подать мяч, шумно выдыхают, принимая на грудь гриф штанги. Занятия физкультурой делают человека сильным и духовно и телесно. Закаляют. Выиграл партийку – беги писать жизнеутверждающий стих. Проиграл – не отчаивайся, тоже пиши что-нибудь оптимистическое. Человек все может, человек все победит, он сам строит свою жизнь. Главное – быть сильным!
За завтрашний день можно не переживать. Буду курить «Союз-Аполлон», приготовлю куриный окорочок со спагетти, куплю сахар, кофе. Посижу наедине с бутылочкой, подумаю. Поживу. А там стипендия, потом, глядишь, перевод от родителей…
Я вернулся к себе, раскурил окурок из пепельницы, глотнул чая. Плитка делала свое дело, в комнате стало уютней, воздух напитался дезодорантом Андрея. И настроение улучшилось. Что ж, с Андреем мы видимся редко, он мне не откажет в помощи. Все нормально. Нужно просто не сопротивляться, не лезть на рожон, хотя бы делать вид, что я стремлюсь следовать его наставлениям…
Стук в дверь.
– Да, открыто! – кричу я.
Вошла Лена, та самая поэтесса, о которой я говорил Андрею. Она приходит почти каждый вечер, мы пытаемся беседовать, но это у нас не особенно получается. Ей, наверное, надоело со своими, ей хочется посидеть в тишине, и моя комната ей как раз.
Я затушил сигарету: Лена не выносит табачного дыма.
– У-у, у тебя плитка заработала! – заметила она, села на диван.
С минуту молчали. Она молчала, видимо не тяготясь отсутствием слов, а я смог выдавить только:
– Как день прошел?
Лена пожала плечами:
– Ничего…
– У меня тоже. Сейчас только одноклассник был, который в Питере живет теперь. Андрей. Я про него рассказывал…
Мне хочется жаловаться на Андрея, поиздеваться над ним, показать себя обиженным, смятенным. Лена обязательно меня пожалеет, а мне нравится, когда меня жалеют.
– …Собирался издать за свой счет, а почитал и вернул. Говорит, что не подходит, радости людям не несет…
Лена провела ладонью по моим волосам, я протяжно вздохнул. Родное ощущение тяжести и усталости вползало в меня, и я открывал все двери и окна, впуская его. Пусть, пусть вползает, если мне так легче, когда тяжело.
– Конечно, он прав. Только как мне?.. Я и сам понимаю, хочу… не получается… – Вздохнул, жалобно спросил Лену: – Лен, когда ты мне солнышко нарисуешь? Ты обещала.
– Нарисую. Мы повесим его вот здесь, над твоей кроватью. И станет тепло и светло, и ты оттаешь и улыбнешься.
– Спасибо, – прошептал я, положил голову ей на плечо.
Эти самые минуты могут стать счастьем, лучшими минутами в жизни. Но почему из меня вылетают вздохи и стоны? От чего я успел устать, устать навсегда?
– Рома, мне кажется, что ты никогда не улыбался. У тебя такое лицо, словно тебя обидели и ты вот-вот расплачешься.
– Никто меня не обижал, может, только я сам… Таких, как я, в Спарте сбрасывали со скалы, а нынешнее общество гуманнее. Зря…
Сегодня мы что-то разговорились. Повод, наверно, нашелся.
– Из всей своей жизни, из двадцати пяти почти лет, я полгода был полезным обществу человеком. Я работал на заводе жэбэи, делал плиты для домов… Но это же труд, трудно работать. Ныть легче… Я бесполезен, мое дыхание отравлено; глядя на меня, у людей портится настроение. И представляешь, Лен, меня это радует! И не хочу я быть объективным, я смотрю в помойную яму и описываю увиденное. И ничто меня не разубедит, что жизнь – гадкая штука.
– Жизнь не гадкая, Рома. Нужно просто уметь видеть ее. А ты не хочешь и не пытаешься…
– Да, не пытаюсь, – согласился я. – Все напрасно и лживо. Лучше и не соваться. Ныть и пить, наблюдая за чужими потугами. Здесь водка дешевая – вот это хорошо.
– Не пей, – попросила Лена. – Когда я вижу тебя пьяным… Тебе нельзя пить. Это не выход, Рома.
– А больше ничего не остается. – В моем голосе была боль отверженного, раздавленного гения. – Мне нечего больше делать.
Лена снова погладила меня по голове.
– А давай, давай завтра в театр сходим? Театр Станиславского, рядом с метро. У меня пригласительные есть, на «Продавец дождя».
– Нет, наверно… Прости, Лена… – вздохнул я, и слезы навернулись у меня на глаза; девушка приглашает в театр, но я не пойду, не пойду, я буду сидеть здесь и думать. – Зачем театр? Я тут сходил как-то раз. «Блэз», комедия. Зал переполнен, весь спектакль смеются, хлопают. А над чем? Люди просто ищут веселья, они одиноки, слабы, они устали. Вот сбежались на глупое представление и пытаются разгрузиться. Прячутся от действительности… Нет, Лен, извини…
– Хочешь, я тебе стишок прочитаю?
– Хочу.
– Только не смейся… Сейчас…
Лена помолчала, настраиваясь, волнуясь, наверно. Но ей очень нужно было, чтоб я услышал… И вот начала тихо, нежно, с приятной грустью, какая посещает временами романтических девушек:
Мне говорят: «Люблю!» А я боюсь,
Боюсь, что снова обожгусь,
